Или Бог просто решил пошутить? Может быть, мы этого никогда не поймем. Сол говорил, что изменения идут в обе стороны, как от камня, брошенного в воду. Стало быть, так.
– Мне ее будет не хватать, – сказал я.
– Мне тоже.
Сол вынул из пачки сигарету и постучал ею по краю стола. Внезапно на его плечо вспорхнула красная птичка и осторожно глянула в мою сторону, прячась за ухом. Вид у нее был виноватый.
– Аймиш! – воскликнул я. – А ты откуда взялся? Кардинал перелетел мне на голову и довольно чирикнул.
– Оставь человека в покое! – прикрикнул на него Сол.
– Ничего, пускай, – вступился я, почесывая птицу под клювом.
– Он что-то сильно разнервничался, когда ты долго не возвращался, вот и клюнул тебя в ухо. Убить его мало!
– Да ладно, – отмахнулся я. – Он хороший, правда, Аймиш?
Кардинал глянул на меня с явным недовольством. Впоследствии я узнал, что он терпеть не может снисходительного обращения.
Я вдруг расхохотался. Что-то теряешь, что-то находишь. Возможно, те же самые изменения, что уничтожили Ванду, подарили новую жизнь Аймишу! Еще одна тайна.
– Да уж, – протянул я, – странная штука время. Закрыв глаза, я представил себе Лору – такую, какой она была в последнюю нашу встречу. Сильная, светящаяся здоровьем, излучающая жизненную энергию, как бывает иногда у женщин при беременности. Она поддерживала свой круглый живот, словно баскетболист, готовящийся к броску… Должно быть, меня ненадолго сморил сон. Открыв глаза, я увидел Сола у окна. Он вертел в руках свои голубые четки.
– Я сделал это, – тихо проговорил я.
Четки замерли. Сол посмотрел на красную птичку у меня в волосах.
– Ты слышишь, Аймиш? Лора умерла. – Он через силу улыбнулся, глядя на меня. – Эта птица с самого начала ее невзлюбила. Наверное, Аймиш лучше умеет судить о людях.
Некоторое время я наблюдал за ним, потом сказал:
– Ты не сказал мне, что она твоя дочь.
Его лицо осталось непроницаемым, но, вглядевшись пристальней, я заметил в нем нечто такое, что я раньше видел только у матери: какое-то свирепое отчаяние, абсолютную безысходность, которую можно перенести лишь с помощью постоянных молитв и покаяния. Только теперь мне по-настоящему стало понятно, откуда взялась его набожность.
– Сол? – позвал я.
– Я как раз собирался рассказать, – ответил он.
Его плечи вдруг затряслись, он сгорбился и долго молча и горько плакал.
Я не буду описывать дальше нашу беседу с Солом. Ограничусь тем, что он подтвердил все сказанное Лорой и полностью открыл передо мной душу. Начал он с того, что назвал себя «худшим человеком на свете». Выслушав его исповедь, смелую и откровенную, я был вынужден с этим согласиться. Тем не менее подробности частной жизни Сола больше никого не касаются. В конце концов, теперь он мой клиент. Я смотрел на этого незнакомца, которого успел полюбить, и чувствовал, что он в первый раз за долгую, долгую жизнь счел себя достойным того, что обещал всем другим, – прощения грехов.
35
В среду утром мы сожгли машину времени. После обеда мы с братом сидели в баре с видом на океан в Санта-Монике, пили «Гиннесс» и жевали попкорн. Какой-то оборванец с серым мешком для мусора, по виду бездомный, собирал на пляже пустые бутылки. Хоган окликнул его и отдал всю мелочь из своего кармана. «Благослови вас Бог», – хрипло проговорил бродяга и заковылял прочь в сторону прославленного калифорнийского заката, который в тот вечер особенно удался, по-видимому, подкрашенный смогом. Бурые заросли морских водорослей покачивались за полосой бурунов, напоминая пятна разлившейся нефти. Время от времени из их чащи показывалась черная остроконечная голова морской выдры. Монотонный шум прибоя заглушал все посторонние звуки, создавая иллюзию интимности и располагая к откровенному разговору. Я поведал Хогану все, что знал о машине времени, и рассказал о последних событиях. Он слушал внимательно, не перебивая, потом сказал:
– Ну что ж, хоть попробовал.
– Попробовал? – удивился я.
– Ну да. Получил свой шанс. Некоторым и этого не дано. – Я недоумевал. Что он имел в виду? Неужели мои отношения с Лорой? Он продолжал, озадачив меня еще больше: – Вот, к примеру, отец с матерью – они по крайней мере были вместе.
Тут уж я не выдержал:
– Хоган, ты видел когда-нибудь, чтобы они целовались, обнимались… хотя бы радовались друг другу?
Он задумался.
– Иногда играли в карты. – Я насмешливо фыркнул, он покраснел. – Брак – это не только поцелуи, Джон.
– Да я как бы и сам уже не мальчик, – возмутился я. – Во всяком случае, женщины у меня были, и не одна… Может, мне не так уж и везло, но… – Хоган улыбнулся. – Ну ладно, наверное, я и в самом деле мало что понимаю.
Мимо нас, распугивая чаек, пробежали дне стройные блондинки. Мы проводили их взглядом.
– Ты все такой же идеалист, – вздохнул Хоган. – Весь в мать.
– Что? – Я не верил своим ушам. – Хоган, мне никогда в жизни никто не говорил, что я похож на мать!
– Я вовсе не хотел тебя обидеть! – запротестовал он. – Она кому угодно сто очков дала бы вперед.
– Ну, приведи хоть один пример, в чем я на нее похож? – не унимался я.
Хоган ответил не раздумывая:
– Ты слишком много от себя требуешь. Я расхохотался.
– Очем ты говоришь? Мать была требовательна только к другим!
– А ты вспомни ее слова: «Я никогда не требую сделать то, от чего сама бы отказалась». Разве не так?
– И что?
– Ты знаешь, как строга она была к людям. Представь теперь, что это должно было значить для нее самой! Потому она и не умела прощать. Просто не могла. Ведь она так и не простила себе, что вышла за отца.
Таких слов я от Хогана прежде никогда не слышал и не был уверен, что хочу слышать теперь. Казалось, я ступаю на запретную территорию, опасную и неисследованную. Мне стало страшно.
– Она сама тебе об этом сказала?
– Нет, отец. Помнишь, как она вечно прохаживалась по поводу его одежды? «У тебя совсем нет вкуса, Роберт». -
Хоган криво усмехнулся. – И еще плевалась, когда считала перхоть с его костюма.
– Было дело.
– Она все время давала понять, что отец недостоин ее. Он был ее билетом, и она не могла себе простить, что воспользовалась им.
– Билетом? – не понял я.
– Ты же помнишь все ее рассказы. Как они бедствовали в Дублине без горячей воды и с туалетом но дворе. Как ей приходилось спать с сестрами в одной постели.
Я хорошо это помнил. В изложении матери прошлое всегда представало серым: серые стены, серые улицы, серое небо… И нам с Хоганом неизменно внушалось, что мы не ценим того, что у нас есть.
– Мать гордилась своим прошлым, – сказал я.
– Нет, она его ненавидела! Она гордилась, что сумела оттуда вырваться! – возразил Хогап. – Все ее сестры повыходили замуж, и ей уже казалось, что она до самой смерти останется с родителями. Но вот появился лихой американский солдатик – ее счастливый билет. Так же, как и ты, впрочем.
– Я?
– Ну да, – усмехнулся Хоган. – А ты как думал?
– Но… но… как только я перестал слушаться, я стал для нее никем!
– Потому что она сама была никем! – Хоган отпил пива и снял нижней губой следы пены с верхней – в точности как делал отец. – Отец говорил, что это у нее из Ирландии. Иметь сына-священника там считается очень почетным. Мать отца Доннелли – это почти титул. Когда ты разрушил ее надежды, она осталась никем. Просто женой отца.
– И твоей матерью, – напомнил я.
– Я полностью принадлежал отцу, – отмахнулся Хоган. – Ее сыном был ты. Любимым сыном.
– Брось! Я был ее игрушкой, комнатной собачкой, не более того. Какая же это любовь?
– По крайней мере кое-что. У нас и того не было. – На лице его помнилось привычное печальное выражение, глаза увлажнились.
Я сжал стакан в руке, будто собирался швырнуть ему в голову.
– Хватит нести чушь! Тоже мне знаток души! Начитался популярных статей и изображаешь тут из себя…
– Не надо так, Джонни, – вздохнул Хоган.
Я обвел глазами зал, словно искал поддержки.
– Человек, который продает машины и лижет пятки клиентам, чтобы они купили коврик для салона за шестьдесят долларов, будет учить меня морали!
– Ковриками я не занимаюсь, – возразил Хоган, гневно выпятив подбородок. – И я не понимаю, что такого аморального в продаже машин!
Я все не унимался.
– Человек, который влюбился в пришельца, будет читать мне лекции по… – Я осекся. А сам-то я чем лучше? И что па меня вдруг нашло? Почему мне так важно опровергнуть слова Хогана? Если пациент так себя ведет, значит, ты попал в точку, не так ли, Джон? Я закурил и продолжал уже более спокойно: – Итак, ты считаешь, что я должен быть благодарен за то, что стал объектом навязчивой опеки матери, для которой был «билетом». Что еще за билет, скажи на милость? Какой такой билет?!
– Перестань, Джонни. Я отпил еще пива.
– Хоган, хватит придуриваться, а? Ну какой из тебя психоаналитик? И не надо больше говорить, как мне повезло с мамочкой! Мне это неприятно. Поверь, тебе вряд ли было бы приятно, стань ты се любимым сыночком.
– Я и не мог им стать, – пожал он плечами.
– Ну конечно, – ехидно согласился я. – У тебя же был отец. Л вот я даже не чувствовал, что он мой отец.
– Он и не был…
– Я никогда не мог… ЧТО ТЫ СКАЗАЛ???
Хоган снова пожал плечами.
– Он не был твоим отцом. Ты был не его сыном… Да что с тобой?
Я трясущейся рукой поставил стакан.
– Если ты хочешь сказать, что меня усыновили, то я видел свидетельство о рождении.
– Нет, ты был как Иисус, – сказал Хоган, посмотрев па волны. Потом снова взглянул на меня. – Иосиф вырастил его как родного…
События прошедшего гола научили меня ничему не удивляться, но тут… Однажды я был в Лос-Анджелесе во время землетрясения. Четыре с половиной балла, не так уж много, и тем не менее. Вот ты стоишь на твердой земле, и вдруг пол уходит у тебя из-под ног. Стены дрожат, стекла трескаются, деревья во дворе исполняют какой-то причудливый танец…
Что делать?
Куда бежать?
Когда это кончится?
Кто я такой, черт побери?
Серая чайка тяжело опустилась на перила и, наклонив голову, вопросительно глянула па меня. Я тупо наблюдал, как на поверхность пива всплывают, а потом лопаются, пузырьки. Перед глазами стояла мать. Она была в голубом воскресном платье и поправляла семейные фотографии, висевшие на стене. Кто эта женщина? Оказывается, я совсем ее не знал. Голова ломилась от вопросов.
– Значит, отец… – с трудом выговорил я.
– Женился на ней, когда она уже была беременна, – кивнул Хогаи.
– Когда он тебе сказал?
– Перед самым концом.
– Почему ты не сказал мне?
– Я обещал ему не говорить, пока жива мать.
– Он знал об этом, когда женился?
– Нет.
Я пришел в ужас.
– Значит, она обманула его?
Хоган заерзал на стуле.
– Ну да, вроде того. Только он не возражал. Любил ее, понимаешь?
Я вспомнил отца на больничной койке, с запотевшей кислородной маской на лице. Последние его слова, которые тогда прозвучали неуместно, теперь казались исполненными мудрости и любви. «Веселись», – сказал мне человек, которого я, выходит, совсем не знал. Так или иначе, мое уважение к нему вдруг выросло неимоверно.
– Не возражал? Растить чужого ребенка?
– Он ни о чем не жалел, – кивнул Хоган. – «Бывает, что люди совершают ошибки, – сказал он мне. – У твоей матери были проблемы. Я постарался их решить». И еще: «Она была самой трудной сделкой в моей жизни. И не самой удачной». – Он вытер рукой запотевший стакан. – Отец считал, что она всю жизнь не могла отделаться от стыда. За то, что использовала его. За свой позор. Она надеялась, что сделает тебя священником, и это искупит все. Ты станешь не плодом греха, а даром Божьим.
– Да, так она меня называла. – Я стукнул кулаком по столу. – Черт побери, вот ведь история! Святая женщина, гордость Детройта, оказывается, трахалась направо и налево, залетела, выскочила замуж за кого попало и стала портить всем жизнь, потому что они, видите ли, не соответствовали се высоким «стандартам»! Печально, просто слов нет.
– Когда ты наконец вырастешь? – вздохнул Хоган.
– Что?
– Кончай хныкать, говорю! Ты такой же, как мать.
– Я не…
– Помнишь, как она вечно возилась с домом? Мыла, чистила, натирала полы и все такое? Чуть ли не падала в обморок, когда мы забывали снять ботинки у входа. У нее была мания чистоты!
– Помню.
– Вот и с тобой то же самое. Жизнь грязна по природе своей. Ты не можешь этого признать, потому что слишком строг к самому себе. И к другим тоже, поэтому так стремишься их исправить… Во всяком случае, – добавил он, – так думает Энджи.
Я долго молчал, глядя в стол. Чайка давно улетела. Хоган продолжал с улыбкой:
– А все ваши бесконечные разговоры на кухне? Про Бога и все прочее? Вы как будто все время старались убедить сами себя, что все в порядке, что Бог вас любит… Мы с отцом животы надрывали от смеха, когда вас слушали.
Это было бы смешно, не будь оно так грустно.
– Ладно, хватит на меня наезжать, мне и так паршиво.
– Ну вот, опять…
Я изо всех сил тер лоб, словно пытался вытащить что-то из головы. И когда, интересно, брат успел так поумнеть? Или это я дурак и просто обманывал себя всю жизнь, считая себя выше его, чтобы оправдать материнское обожание? Получается, что я вырос в окружении людей, которых совсем не знал. Мать, отец, теперь еше и брат… Так, наверное, чувствовал себя белый американец, выросший среди индейцев, когда узнал, что он не ирокез.
– Хоган, ты за полчаса сделал то, на что мне с пациентом потребовалось бы. наверное, лет пять.
– С клиентом, – поправил он, почесывая свой пивной животик.
– Ну да, – кивнул я.
– Энджи говорит, пациенты бывают у врачей, а у Джонни клиенты.
– Да, конечно, – повторил и с улыбкой, позволяя ему насладиться своей маленькой победой. – Не знаю, что и сказать. Ты на многое открыл мне глаза, а я даже не поблагодарил тебя.
– Можешь дать мне денег, если тебе так легче, – подумав, сказал он, и мы долго смеялись, не в силах остановиться, вызывая добрые улыбки окружающих. Когда мы наконец успокоились, Хоган устало зевнул. – Ну что, возьмем еще нива?
36
На следующее утро мы с Хоганом и Сол должны были прямым рейсом лететь в Детройт. Я попросил портье разбудить меня телефонным звонком, чтобы успеть собраться, но проснулся гораздо раньше и отлично выспался. Хоган еще вовсю храпел, свернувшись на диванчике, Аймиш дремал в клетке. Сол мог быть где угодно… и когда угодно. Я выбрался из постели и не одеваясь подошел к окну. Серые волны одна за другой разбивались о пирс, полускрытый туманом. Меня мучило смутное ощущение, что я вспомнил что-то важное, но что? В голове кишели обрывки старых воспоминаний и каких-то совершенно не нужных подробностей: очередь на матч «Пистонз» 1968 года, все до одного школьные учителя, разговоры с давно забытыми знакомыми… Откуда все это взялось? Желтоватый потолок с паутиной трещин, который я рассматривал из своей детской кроватки. Комбинация цифр, открывавшая замок в спортивной раздевалке. Приятель, который «зачитал» у меня любимую книгу. Моя первая девушка… Вот она ловит раков ночью на берегу озера. Свет фонаря отражается в глазах двумя горящими угольками. Она задирает свитер, обнажая еще едва заметные груди. Я помнил ее имя и помнил, как ударил ее. К моему удивлению, в памяти сохранилось и то, что не имело никакой ценности. Даты, время с точностью до минут, места, где я побывал хоть однажды. Рост Ринго. Имя автора «Птичьей песни» из детского сборника. Кто еще умер в день убийства Кеннеди. Номера телефонов всех моих клиентов. Даже телефон родителей Нэнси.
Поддавшись внезапному порыву, я набрал его. Оказалось, что Нэнси уехала в другой штат. Узнав номер, я сумел ей дозвониться и, не дав опомниться, стал извиняться. Сказал, что вел себя как скотина, что высоко ценю и уважаю ее и если кто и виноват в нашем разрыве, то только я один.
– Я знаю, – ответила она с обычной грубоватой прямотой.
– Ты больше не сердишься?
– Нет, – рассмеялась Нэнси. – Даже забавно. Трудно найти менее подходящих друг другу людей, чем мы с тобой.
Потом она сказала, что должна сообщить мне важную новость. Уж я-то имею право знать. Теперь у нас есть дочь. Я чуть не лишился дара речи.
– Но… Нэнси, это невозможно. Ты же пила таблетки!
– Я уже давно их бросила.
– Почему?
– Ну, ты же помнишь! Мой врач очень беспокоился насчет побочных эффектов, и его новая ассистентка – помнишь, странная такая? – поставила мне ту шведскую штуковину…
– М-м… Я не…
– Ну как же, я тебе рассказывала! Чудная медсестра – она еще все время сосала ириски. Эдриен, кажется…
Святые угодники! Нэнси и в самом деле говорила мне о какой-то новой сестре. Выходит, перед тем, как подсунуть Лору, они пытались стерилизовать мою старую подружку!
– Только я почти сразу передумала, – продолжала Нэнси. – Взяла все и вытащила. Очень уж было неприятное ощущение. Она потом каждую неделю спрашивала, как дела, а я врала, что все в порядке. Надоела мне до смерти своими звонками.
– Но послушай… – Я напряг память. – К черту врача!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
– Мне ее будет не хватать, – сказал я.
– Мне тоже.
Сол вынул из пачки сигарету и постучал ею по краю стола. Внезапно на его плечо вспорхнула красная птичка и осторожно глянула в мою сторону, прячась за ухом. Вид у нее был виноватый.
– Аймиш! – воскликнул я. – А ты откуда взялся? Кардинал перелетел мне на голову и довольно чирикнул.
– Оставь человека в покое! – прикрикнул на него Сол.
– Ничего, пускай, – вступился я, почесывая птицу под клювом.
– Он что-то сильно разнервничался, когда ты долго не возвращался, вот и клюнул тебя в ухо. Убить его мало!
– Да ладно, – отмахнулся я. – Он хороший, правда, Аймиш?
Кардинал глянул на меня с явным недовольством. Впоследствии я узнал, что он терпеть не может снисходительного обращения.
Я вдруг расхохотался. Что-то теряешь, что-то находишь. Возможно, те же самые изменения, что уничтожили Ванду, подарили новую жизнь Аймишу! Еще одна тайна.
– Да уж, – протянул я, – странная штука время. Закрыв глаза, я представил себе Лору – такую, какой она была в последнюю нашу встречу. Сильная, светящаяся здоровьем, излучающая жизненную энергию, как бывает иногда у женщин при беременности. Она поддерживала свой круглый живот, словно баскетболист, готовящийся к броску… Должно быть, меня ненадолго сморил сон. Открыв глаза, я увидел Сола у окна. Он вертел в руках свои голубые четки.
– Я сделал это, – тихо проговорил я.
Четки замерли. Сол посмотрел на красную птичку у меня в волосах.
– Ты слышишь, Аймиш? Лора умерла. – Он через силу улыбнулся, глядя на меня. – Эта птица с самого начала ее невзлюбила. Наверное, Аймиш лучше умеет судить о людях.
Некоторое время я наблюдал за ним, потом сказал:
– Ты не сказал мне, что она твоя дочь.
Его лицо осталось непроницаемым, но, вглядевшись пристальней, я заметил в нем нечто такое, что я раньше видел только у матери: какое-то свирепое отчаяние, абсолютную безысходность, которую можно перенести лишь с помощью постоянных молитв и покаяния. Только теперь мне по-настоящему стало понятно, откуда взялась его набожность.
– Сол? – позвал я.
– Я как раз собирался рассказать, – ответил он.
Его плечи вдруг затряслись, он сгорбился и долго молча и горько плакал.
Я не буду описывать дальше нашу беседу с Солом. Ограничусь тем, что он подтвердил все сказанное Лорой и полностью открыл передо мной душу. Начал он с того, что назвал себя «худшим человеком на свете». Выслушав его исповедь, смелую и откровенную, я был вынужден с этим согласиться. Тем не менее подробности частной жизни Сола больше никого не касаются. В конце концов, теперь он мой клиент. Я смотрел на этого незнакомца, которого успел полюбить, и чувствовал, что он в первый раз за долгую, долгую жизнь счел себя достойным того, что обещал всем другим, – прощения грехов.
35
В среду утром мы сожгли машину времени. После обеда мы с братом сидели в баре с видом на океан в Санта-Монике, пили «Гиннесс» и жевали попкорн. Какой-то оборванец с серым мешком для мусора, по виду бездомный, собирал на пляже пустые бутылки. Хоган окликнул его и отдал всю мелочь из своего кармана. «Благослови вас Бог», – хрипло проговорил бродяга и заковылял прочь в сторону прославленного калифорнийского заката, который в тот вечер особенно удался, по-видимому, подкрашенный смогом. Бурые заросли морских водорослей покачивались за полосой бурунов, напоминая пятна разлившейся нефти. Время от времени из их чащи показывалась черная остроконечная голова морской выдры. Монотонный шум прибоя заглушал все посторонние звуки, создавая иллюзию интимности и располагая к откровенному разговору. Я поведал Хогану все, что знал о машине времени, и рассказал о последних событиях. Он слушал внимательно, не перебивая, потом сказал:
– Ну что ж, хоть попробовал.
– Попробовал? – удивился я.
– Ну да. Получил свой шанс. Некоторым и этого не дано. – Я недоумевал. Что он имел в виду? Неужели мои отношения с Лорой? Он продолжал, озадачив меня еще больше: – Вот, к примеру, отец с матерью – они по крайней мере были вместе.
Тут уж я не выдержал:
– Хоган, ты видел когда-нибудь, чтобы они целовались, обнимались… хотя бы радовались друг другу?
Он задумался.
– Иногда играли в карты. – Я насмешливо фыркнул, он покраснел. – Брак – это не только поцелуи, Джон.
– Да я как бы и сам уже не мальчик, – возмутился я. – Во всяком случае, женщины у меня были, и не одна… Может, мне не так уж и везло, но… – Хоган улыбнулся. – Ну ладно, наверное, я и в самом деле мало что понимаю.
Мимо нас, распугивая чаек, пробежали дне стройные блондинки. Мы проводили их взглядом.
– Ты все такой же идеалист, – вздохнул Хоган. – Весь в мать.
– Что? – Я не верил своим ушам. – Хоган, мне никогда в жизни никто не говорил, что я похож на мать!
– Я вовсе не хотел тебя обидеть! – запротестовал он. – Она кому угодно сто очков дала бы вперед.
– Ну, приведи хоть один пример, в чем я на нее похож? – не унимался я.
Хоган ответил не раздумывая:
– Ты слишком много от себя требуешь. Я расхохотался.
– Очем ты говоришь? Мать была требовательна только к другим!
– А ты вспомни ее слова: «Я никогда не требую сделать то, от чего сама бы отказалась». Разве не так?
– И что?
– Ты знаешь, как строга она была к людям. Представь теперь, что это должно было значить для нее самой! Потому она и не умела прощать. Просто не могла. Ведь она так и не простила себе, что вышла за отца.
Таких слов я от Хогана прежде никогда не слышал и не был уверен, что хочу слышать теперь. Казалось, я ступаю на запретную территорию, опасную и неисследованную. Мне стало страшно.
– Она сама тебе об этом сказала?
– Нет, отец. Помнишь, как она вечно прохаживалась по поводу его одежды? «У тебя совсем нет вкуса, Роберт». -
Хоган криво усмехнулся. – И еще плевалась, когда считала перхоть с его костюма.
– Было дело.
– Она все время давала понять, что отец недостоин ее. Он был ее билетом, и она не могла себе простить, что воспользовалась им.
– Билетом? – не понял я.
– Ты же помнишь все ее рассказы. Как они бедствовали в Дублине без горячей воды и с туалетом но дворе. Как ей приходилось спать с сестрами в одной постели.
Я хорошо это помнил. В изложении матери прошлое всегда представало серым: серые стены, серые улицы, серое небо… И нам с Хоганом неизменно внушалось, что мы не ценим того, что у нас есть.
– Мать гордилась своим прошлым, – сказал я.
– Нет, она его ненавидела! Она гордилась, что сумела оттуда вырваться! – возразил Хогап. – Все ее сестры повыходили замуж, и ей уже казалось, что она до самой смерти останется с родителями. Но вот появился лихой американский солдатик – ее счастливый билет. Так же, как и ты, впрочем.
– Я?
– Ну да, – усмехнулся Хоган. – А ты как думал?
– Но… но… как только я перестал слушаться, я стал для нее никем!
– Потому что она сама была никем! – Хоган отпил пива и снял нижней губой следы пены с верхней – в точности как делал отец. – Отец говорил, что это у нее из Ирландии. Иметь сына-священника там считается очень почетным. Мать отца Доннелли – это почти титул. Когда ты разрушил ее надежды, она осталась никем. Просто женой отца.
– И твоей матерью, – напомнил я.
– Я полностью принадлежал отцу, – отмахнулся Хоган. – Ее сыном был ты. Любимым сыном.
– Брось! Я был ее игрушкой, комнатной собачкой, не более того. Какая же это любовь?
– По крайней мере кое-что. У нас и того не было. – На лице его помнилось привычное печальное выражение, глаза увлажнились.
Я сжал стакан в руке, будто собирался швырнуть ему в голову.
– Хватит нести чушь! Тоже мне знаток души! Начитался популярных статей и изображаешь тут из себя…
– Не надо так, Джонни, – вздохнул Хоган.
Я обвел глазами зал, словно искал поддержки.
– Человек, который продает машины и лижет пятки клиентам, чтобы они купили коврик для салона за шестьдесят долларов, будет учить меня морали!
– Ковриками я не занимаюсь, – возразил Хоган, гневно выпятив подбородок. – И я не понимаю, что такого аморального в продаже машин!
Я все не унимался.
– Человек, который влюбился в пришельца, будет читать мне лекции по… – Я осекся. А сам-то я чем лучше? И что па меня вдруг нашло? Почему мне так важно опровергнуть слова Хогана? Если пациент так себя ведет, значит, ты попал в точку, не так ли, Джон? Я закурил и продолжал уже более спокойно: – Итак, ты считаешь, что я должен быть благодарен за то, что стал объектом навязчивой опеки матери, для которой был «билетом». Что еще за билет, скажи на милость? Какой такой билет?!
– Перестань, Джонни. Я отпил еще пива.
– Хоган, хватит придуриваться, а? Ну какой из тебя психоаналитик? И не надо больше говорить, как мне повезло с мамочкой! Мне это неприятно. Поверь, тебе вряд ли было бы приятно, стань ты се любимым сыночком.
– Я и не мог им стать, – пожал он плечами.
– Ну конечно, – ехидно согласился я. – У тебя же был отец. Л вот я даже не чувствовал, что он мой отец.
– Он и не был…
– Я никогда не мог… ЧТО ТЫ СКАЗАЛ???
Хоган снова пожал плечами.
– Он не был твоим отцом. Ты был не его сыном… Да что с тобой?
Я трясущейся рукой поставил стакан.
– Если ты хочешь сказать, что меня усыновили, то я видел свидетельство о рождении.
– Нет, ты был как Иисус, – сказал Хоган, посмотрев па волны. Потом снова взглянул на меня. – Иосиф вырастил его как родного…
События прошедшего гола научили меня ничему не удивляться, но тут… Однажды я был в Лос-Анджелесе во время землетрясения. Четыре с половиной балла, не так уж много, и тем не менее. Вот ты стоишь на твердой земле, и вдруг пол уходит у тебя из-под ног. Стены дрожат, стекла трескаются, деревья во дворе исполняют какой-то причудливый танец…
Что делать?
Куда бежать?
Когда это кончится?
Кто я такой, черт побери?
Серая чайка тяжело опустилась на перила и, наклонив голову, вопросительно глянула па меня. Я тупо наблюдал, как на поверхность пива всплывают, а потом лопаются, пузырьки. Перед глазами стояла мать. Она была в голубом воскресном платье и поправляла семейные фотографии, висевшие на стене. Кто эта женщина? Оказывается, я совсем ее не знал. Голова ломилась от вопросов.
– Значит, отец… – с трудом выговорил я.
– Женился на ней, когда она уже была беременна, – кивнул Хогаи.
– Когда он тебе сказал?
– Перед самым концом.
– Почему ты не сказал мне?
– Я обещал ему не говорить, пока жива мать.
– Он знал об этом, когда женился?
– Нет.
Я пришел в ужас.
– Значит, она обманула его?
Хоган заерзал на стуле.
– Ну да, вроде того. Только он не возражал. Любил ее, понимаешь?
Я вспомнил отца на больничной койке, с запотевшей кислородной маской на лице. Последние его слова, которые тогда прозвучали неуместно, теперь казались исполненными мудрости и любви. «Веселись», – сказал мне человек, которого я, выходит, совсем не знал. Так или иначе, мое уважение к нему вдруг выросло неимоверно.
– Не возражал? Растить чужого ребенка?
– Он ни о чем не жалел, – кивнул Хоган. – «Бывает, что люди совершают ошибки, – сказал он мне. – У твоей матери были проблемы. Я постарался их решить». И еще: «Она была самой трудной сделкой в моей жизни. И не самой удачной». – Он вытер рукой запотевший стакан. – Отец считал, что она всю жизнь не могла отделаться от стыда. За то, что использовала его. За свой позор. Она надеялась, что сделает тебя священником, и это искупит все. Ты станешь не плодом греха, а даром Божьим.
– Да, так она меня называла. – Я стукнул кулаком по столу. – Черт побери, вот ведь история! Святая женщина, гордость Детройта, оказывается, трахалась направо и налево, залетела, выскочила замуж за кого попало и стала портить всем жизнь, потому что они, видите ли, не соответствовали се высоким «стандартам»! Печально, просто слов нет.
– Когда ты наконец вырастешь? – вздохнул Хоган.
– Что?
– Кончай хныкать, говорю! Ты такой же, как мать.
– Я не…
– Помнишь, как она вечно возилась с домом? Мыла, чистила, натирала полы и все такое? Чуть ли не падала в обморок, когда мы забывали снять ботинки у входа. У нее была мания чистоты!
– Помню.
– Вот и с тобой то же самое. Жизнь грязна по природе своей. Ты не можешь этого признать, потому что слишком строг к самому себе. И к другим тоже, поэтому так стремишься их исправить… Во всяком случае, – добавил он, – так думает Энджи.
Я долго молчал, глядя в стол. Чайка давно улетела. Хоган продолжал с улыбкой:
– А все ваши бесконечные разговоры на кухне? Про Бога и все прочее? Вы как будто все время старались убедить сами себя, что все в порядке, что Бог вас любит… Мы с отцом животы надрывали от смеха, когда вас слушали.
Это было бы смешно, не будь оно так грустно.
– Ладно, хватит на меня наезжать, мне и так паршиво.
– Ну вот, опять…
Я изо всех сил тер лоб, словно пытался вытащить что-то из головы. И когда, интересно, брат успел так поумнеть? Или это я дурак и просто обманывал себя всю жизнь, считая себя выше его, чтобы оправдать материнское обожание? Получается, что я вырос в окружении людей, которых совсем не знал. Мать, отец, теперь еше и брат… Так, наверное, чувствовал себя белый американец, выросший среди индейцев, когда узнал, что он не ирокез.
– Хоган, ты за полчаса сделал то, на что мне с пациентом потребовалось бы. наверное, лет пять.
– С клиентом, – поправил он, почесывая свой пивной животик.
– Ну да, – кивнул я.
– Энджи говорит, пациенты бывают у врачей, а у Джонни клиенты.
– Да, конечно, – повторил и с улыбкой, позволяя ему насладиться своей маленькой победой. – Не знаю, что и сказать. Ты на многое открыл мне глаза, а я даже не поблагодарил тебя.
– Можешь дать мне денег, если тебе так легче, – подумав, сказал он, и мы долго смеялись, не в силах остановиться, вызывая добрые улыбки окружающих. Когда мы наконец успокоились, Хоган устало зевнул. – Ну что, возьмем еще нива?
36
На следующее утро мы с Хоганом и Сол должны были прямым рейсом лететь в Детройт. Я попросил портье разбудить меня телефонным звонком, чтобы успеть собраться, но проснулся гораздо раньше и отлично выспался. Хоган еще вовсю храпел, свернувшись на диванчике, Аймиш дремал в клетке. Сол мог быть где угодно… и когда угодно. Я выбрался из постели и не одеваясь подошел к окну. Серые волны одна за другой разбивались о пирс, полускрытый туманом. Меня мучило смутное ощущение, что я вспомнил что-то важное, но что? В голове кишели обрывки старых воспоминаний и каких-то совершенно не нужных подробностей: очередь на матч «Пистонз» 1968 года, все до одного школьные учителя, разговоры с давно забытыми знакомыми… Откуда все это взялось? Желтоватый потолок с паутиной трещин, который я рассматривал из своей детской кроватки. Комбинация цифр, открывавшая замок в спортивной раздевалке. Приятель, который «зачитал» у меня любимую книгу. Моя первая девушка… Вот она ловит раков ночью на берегу озера. Свет фонаря отражается в глазах двумя горящими угольками. Она задирает свитер, обнажая еще едва заметные груди. Я помнил ее имя и помнил, как ударил ее. К моему удивлению, в памяти сохранилось и то, что не имело никакой ценности. Даты, время с точностью до минут, места, где я побывал хоть однажды. Рост Ринго. Имя автора «Птичьей песни» из детского сборника. Кто еще умер в день убийства Кеннеди. Номера телефонов всех моих клиентов. Даже телефон родителей Нэнси.
Поддавшись внезапному порыву, я набрал его. Оказалось, что Нэнси уехала в другой штат. Узнав номер, я сумел ей дозвониться и, не дав опомниться, стал извиняться. Сказал, что вел себя как скотина, что высоко ценю и уважаю ее и если кто и виноват в нашем разрыве, то только я один.
– Я знаю, – ответила она с обычной грубоватой прямотой.
– Ты больше не сердишься?
– Нет, – рассмеялась Нэнси. – Даже забавно. Трудно найти менее подходящих друг другу людей, чем мы с тобой.
Потом она сказала, что должна сообщить мне важную новость. Уж я-то имею право знать. Теперь у нас есть дочь. Я чуть не лишился дара речи.
– Но… Нэнси, это невозможно. Ты же пила таблетки!
– Я уже давно их бросила.
– Почему?
– Ну, ты же помнишь! Мой врач очень беспокоился насчет побочных эффектов, и его новая ассистентка – помнишь, странная такая? – поставила мне ту шведскую штуковину…
– М-м… Я не…
– Ну как же, я тебе рассказывала! Чудная медсестра – она еще все время сосала ириски. Эдриен, кажется…
Святые угодники! Нэнси и в самом деле говорила мне о какой-то новой сестре. Выходит, перед тем, как подсунуть Лору, они пытались стерилизовать мою старую подружку!
– Только я почти сразу передумала, – продолжала Нэнси. – Взяла все и вытащила. Очень уж было неприятное ощущение. Она потом каждую неделю спрашивала, как дела, а я врала, что все в порядке. Надоела мне до смерти своими звонками.
– Но послушай… – Я напряг память. – К черту врача!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31