Прикрикнуть на Степана она не решилась и сделала вид, что некогда ей обращать внимание на такие мелочи, когда неизвестно, что на плите делается...
Сашка вслух прикидывал, сколько груза наберется, если зайти на зимовье одним разом. До Пихтача, где стояла его избушка, было от базы километров пятнадцать. Через неделю планировал он, если даст погода, уйти туда уже совсем, с Катей, конечно. Получалось, что без помощи всех не обойтись. Еще раньше было предложение пойти всем провожать Сашку с Катей, там заночевать, помочь в устройстве и потом уже оставить их одних на целую зиму. Впрочем, не совсем так. Бегать зимой друг к другу в гости было обычаем, но это как обстоятельства позволят. Иногда и по два месяца охотники не видят друг друга, а если участки не смежные, то и больше.
Моня, передав командование плитой Кате, тоже ушел на нары и сидел там молча необычно грустный. Катя подумала о скором расставании и призналась себе, что Мони ей будет не хватать, да и к Филькиной болтовне она тоже привыкла. И все же об уединении с Сашкой мечтала как о чем-то самом интересном, что ожидало ее. Постоянное общение со всеми отвлекало ее от Сашки, а ей хотелось присмотреться к нему, всмотреться и все понять в нем до самой мелочи. Вроде бы уже и месяц прошел, а он все еще часто бывал неожиданен ей то в словах, то в жесте, то в поступке, и это мешало ей почувствовать его по-настоящему своим. Она ловила себя на мысли, что жаждет приручить его, и греха в том не видела. Главное, лишь бы он сам хотел быть прирученным. В этом уверенности в ней не было, но зато знала она определенно, что он не чает, как поскорей бы остаться вдвоем. Последнее время она ловила в нем раздражительность, в общем-то ему не свойственную, когда вечером приходил кто-нибудь в их обитель, когда зазывали их в барак, да и совместные трапезы становились ему в тягость. Он не хотел делить ее ни с кем. Это она понимала и сама испытывала то же самое и с трудом подавляла в себе ревность к Степану и, теперь она знала точно, неприязнь. Но как раз Степан реже всех бывал у них и почти никогда не приходил вечером. Но Катя не относила это за счет такта. Степан просто уступил ей Сашку с определенного времени суток. Днем же он словно предъявлял свои права на него, всегда дела отыскивались какие-нибудь, а если что-то нужно было обсудить, то никогда при ней, а если уж при ней, то так, будто ее здесь нет. Если Катя вмешивалась, мнение свое высказывала, он замолкал и не начинал говорить, пока она не оставляла их в покое. Во всем этом была непонятная Кате демонстрация, и даже в постоянной готовности Степана помочь ей в чем-либо было что-то вроде дерзости наизнанку.
От Степана она мечтала избавиться и, главное, избавить от него Сашку.
Постепенно барак стал наполняться вкусными запахами. Мужчины заинтересо-ванно поглядывали в сторону плиты. Филька откровенно нервничал. Рецепт, по которому приготовлялась глухарятина, он вычитал в художественной литературе. Художественная литература здорово рисковала своей репутацией. Но в итоге все обошлось самым лучшим образом. Мясо действительно оказалось на редкость вкусным, подлив напоминал каждому ресторанное блюдо, каждый бывал хоть раз, как Моня например, в ресторане, и напоминание о нем было приятное. Ресторан, где все дорого, вкусно и можно курить прямо за столом, - мечта таежника. Моня выразил общее мнение! "Прямо как в ресторане!" Филька торжествовал. Катя поддакнула, хотя незаглушенный привкус дичатины мешал ей насладиться "блюдом королей" - так и не иначе именовал Филька свое произведение.
Степан с Сашкой поковырялись в кастрюле, выловили три небольшие кости, и Сашка понес их собакам.
И тут Филька все испортил. Черт дернул Катю похвалиться Сашкиной любовью к собакам. Филька хмыкнул, прищурился и сказал:
- Полгода назад Сашка застрелил Степанову собаку. Кобель был такой: Жук. Тебя (это он Кате) тянет на сентиментальность. В тайге же между людьми и собаками чисто деловые отношения.
У Кати кусок в горле застрял.
- Правда? - спросила она Степана.
Тот кивнул.
Вошел Сашка.
- Это правда, что ты убил Степанову собаку?
Сашка не уловил тона, ответил спокойно, даже как-то равнодушно:
- Было дело.
- За что?
Голос у нее задрожал, это заметили все, и Сашка, конечно. Филька с любопытством наблюдал за Катей. Сашка не понял Катиного волнения, замешкался с ответом, и объяснил все неожиданно Степан:
- Стал из капканов зверя жрать. От такой собаки какой толк.
- Обязательно толк нужен? - язвительно спросила Катя.
Степан нахмурился, но ответил:
- В городах собак для прихоти держат, а у нас работа... Куда ее девать? Прогнать - не прогонишь. Другому отдать - хорошо, если просто убьет, а то сгоряча и покалечит. Если из капкана зверя ест, значит, больная собака...
- А почему Сашка убивал, а не ты?
Степан совсем сдвинул брови:
- Не смог.
Катя с обидой повернулась к Сашке:
- А ты смог?
- Свою тоже бы не смог. А кому больше? Фильке, что ли? Так он не попал бы или ранил. Собака вину чувствовала, не подходила близко.
Настроение у всех было испорченное. Заканчивался обед в полной тишине. Когда Степан сказал: "Не смог", Катя впервые подумала о нем хорошо, хотя, что именно подумала, и сама не знала. Сашку она вроде бы тоже понимала. Но досада оставалась, и она обратила ее против Фильки.
- А что бы ты сделал на их месте?
Тот пожал плечами:
- Я не охотник, и в такую ситуацию мне попасть невозможно.
Подумал немного и добавил подчеркнуто равнодушно:
- Но убить собаку я в принципе могу.
- А человека? - вызывающе спросила Катя.
- Человека убивать легче, чем собаку, потому что никакую собаку мы не можем так ненавидеть, как порой ненавидим человека.
Филька не замечал или только делал вид, что не замечает Катиной задумчивости. Он оторвался от кости, которую обсасывал, почему-то подмигнул Моне.
- Интересно бы подсчитать в процентном отношении, сколько за всю историю человек истребил животных и сколько себе подобных. И вообще, сантименты по поводу убийств человеческих - сильное недоразумение. Человек не травояден, не вегетарианец, и, значит, убийство санкционировано самой природой его. Каин убил Авеля, в сущности, из чистого любопытства. А любопытство есть главная пружина науки, таким образом, убийство научно обоснованно, и...
- Да иди ты... Врешь ты все! - взорвался до сих пор молчавший Моня. Всегда говоришь, говоришь... сам не знаешь чего! Таким, как ты, надо языки обрезать, чтоб жить не мешали!
- Вот! - радостно ткнул Филька пальцем в сторону Мони. - Вот! Я всегда говорил, что Моня - кристалл национальной психологии! Образчик, так сказать! Но отрезать язык - это полумера, уступка гуманистическому порыву! Если довести Монино искреннее высказывание до логической полноты, то это будет звучать так: "Убивать таких надо!" В переводе на просторечие: "К стенке!"
Моня махнул рукой и зло задвигал челюстями. Сашка попытался замазать трещину:
- Он (Филька) прав отчасти... Всю историю люди убивают, но ведь люди понимают, что это плохо... Так получается...
Сашка взглянул на Катю и, не найдя в ее глазах поддержки, замолчал сконфуженно.
- Как раз наоборот! - снова загорелся Филька. - Люди до сих пор не понимают, что убивать необходимо и морально!
Даже Степан перестал есть.
- Ну, давай, чего ты там еще выдашь! - Моня безнадежно махнул рукой.
Филька отодвинул миску, она мешала ему жестикулировать.
- Выдвигаю тезис: для человека морально то, что сохраняет человеческий род! Согласны?
Все промолчали - Моня равнодушно, Сашка и Степан с любопытством, Катя подозрительно. Молчание удовлетворило Фильку.
- Теперь представим, что люди начисто отказались от убийства людей. Что дальше? Дальше они должны прийти к мысли, что животных тоже убивать дурно. Перешли на вегетарианство в пище и синтетику в одежде, достаточно лишь на некоторое время перестать убивать, как убийство станет противно человеку, и тогда расширится понятие убийства. Спилить дерево - разве не убить его? Ведь дерево живет и, значит, живое, не говоря о комаре, колорадском жуке, скорпионе или бактерии. Далее просто следует полное непротивление и в итоге вырождение человека, следовательно, не убивать не морально.
- Бактерию с человеком равняешь? - пробурчал Степан.
- Нет! Я доказываю, что убийство, то есть лишение жизни живого, потребность естественная и в ней есть положительный смысл!
- Ерунда! - сердито сказал Моня. - Я могу убить собаку, а человека не могу! И вся твоя философия...
Так хотелось ему вставить хлесткое словечко из нецензурного багажа, что даже уши покраснели от нетерпения. Мысленно Катя позволила ему стегануть Фильку, больно уж он раздражал ее сегодня, но все равно на Моню посмотрела укоризненно, и тот замолчал, как подавился.
- Чего это мы сегодня на какую-то дурацкую тему трепемся? - не выдержал Сашка. У него было отличное настроение, и его огорчала натянутость, что возникла за столом. Ему ни с кем не хотелось ссориться. Ведь все свои ребята, хорошие парни, и Катя среди них всех как Белоснежка... И все любят друг друга. На черта нужны эти дурацкие разговоры, если из-за них портится настроение... А главное, болтовня болтовней, а жизнь жизнью.
- Никто ничего толком о жизни не знает, - компромиссно заключил он, надо просто жить... и все! Мне так вот интересно жить! А тебе, например?
Он обращался к Степану. Тот пожал плечами, запустил руку в бороду.
- Не думал... живу... Сегодня прожил, а может, завтра что-нибудь новое будет...
- А если не будет? - всунулся Филька.
- Вешаться, что ли?!
- И мне тоже интересно жить! - громко заявил Моня. - И ни о чем думать не хочу, что интересу мешает. И на всякую философию я... - тут он снова чуть не вставил крепкое слово, но спохватился, - плевать хотел! Вы его не слушайте! - кивнул он на Фильку. - Зимой, я помню, он совсем другое толковал. Он на любую тему заводится в любом направлении. Ему лишь бы потрепаться.
А Филька энергично грыз кость, которую отложил перед этим, словно не о нем речь шла. Причмокнув, сказал:
- А что-то я не слышал отзывов на мое блюдо.
- Здорово! - охотно переключился Сашка на безобидную тему. Катя тоже похвалила Фильку, и Филька довольно засиял.
- Погоди! - хвастливо заявил он Кате. - Я тебя еще медвежатиной угощу. - Скажи-ка, Моня, как это у меня получается?
- Во! - ответил Моня, выставив над столом свой большой палец с перебитым ногтем.
- Вы убивали медведей? - спросила Катя и почему-то, сама тут же удивившись этому, посмотрела на Степана.
- Было дело! - ответил Сашка не без гордости.
Тут они наперебой начали рассказывать об этом своем приключении, потому что все четверо участвовали в деле, и Степан тоже кое-где подавал голос, кого-то поправлял, если путался, и своей роли не замалчивал, и все они теперь снова нравились Кате и снова не хотелось с ними расставаться.
Но это время пришло. Два дня выдалась сухая, холодная погода, и к вечеру второго дня Сашка начал подготовку к переходу.
Дожди прекратились не потому, что выдохлись. Дожди замерзли на полдороге, в холодном небе почти пахли скорым снегом. Утрами уже колодец покрывался ледком, и в избушке, хотя и топили вечером, к утру из-под одеяла вылазить не хотелось. В умывальнике вода тоже замерзала на полсантиметра, и Катя корчилась от холода, когда глядела на спартанские упражнения парней под ледяной водой! Себе она оставляла с вечера на плите горячую воду. К утру она, конечно, остывала, но все же была не такой, как на улице.
К восьми часам утра третьего дня вся компания была готова к походу. Парни выглядели живописно. С огромными рюкзаками, с ножами на поясах, с ружьями в руках, все такие матерые, даже Моня, они казались Кате героями какого-то знакомого фильма, сама же она себе представлялась случайно оказавшейся здесь, хотя догадывалась, что в сапогах, в телогрейке, с рюкзаком она со стороны тоже, наверное, смотрится вполне мужественной и на месте. Ее рюкзак, это, конечно, был просто смех в сравнении со Степановым и Сашкиным. У них рюкзаки казались больше их самих, а когда Катя пыталась представить их тяжесть, то у нее ноги подгибались.
У собак было по-настоящему праздничное настроение. С сияющими мордами носились они вокруг базы, выскакивая вперед по тропам, пытаясь предугадать, в какую сторону, по которой из троп пойдут люди. И как только Сашка махнул рукой и сделал первый шаг, они мгновенно поняли направление и в ту же минуту исчезли за поворотом.
Сашка шел первым, за ним Катя, Филька, Моня и Степан замыкал группу. Теперь тайга была не той, что видела Катя в первые дни. Серый цвет преобладал, даже зелень кедров и листвяков утратила яркость цвета и сливалась с общей пасмурностью земли и неба. Летом деревья воспринимались как живые, даже без единого шелеста и движения ветвей. Зимой пусть бы качались из стороны в сторону, наклонялись до земли и сотрясались от макушки до корней - они все равно не живые, они будто в без сознании. Зимой обязательно скажешь: "Вон как дерево качает!" А летом сказал бы: "Дерево качается".
Некоторые кедры, особенно те, что на склонах, казались в неестественных, странных позах, в которых им, конечно, очень неудобно, но так их захватила зима, и они не успели выпрямиться и заколдовались холодом на всю зиму в неудобстве и неестественности. Жалко было эти деревья. И вообще чувство жалости ощущала Катя ко всему вокруг, такому озябшему, полинявшему, посеревшему.
Спуск, подъем, еще спуск, еще подъем - почти пять часов неторопливого хода, след в след за Сашкой... Пятки его сапог да тропа со всякими сюрпризами: корнями, камнями, колодами, наледями ручьев, лужами и промоинами. Были и перекуры, один даже с костром и чаем. Был Филькин треп и Монин хохот, Сашкины заботливые взгляды и настойчивые предложения всех облегчить ее рюкзак, что в конечном итоге и произошло, и последние два-три километра она шла пустая.
Избушка, где им предстояло провести зиму, почти не разочаровала Катю, хотя была ниже и меньше прежней. Очень уж обещающе звучали Сашкины планы летней перестройки. Послушать его, так хоромы намерен возвести он на середине тайги. Но пока что в наличии было всего зимовье пять шагов в длину от двери до окна, а в ширину, по сути, ни шагу, потому что посередине, между нарами слева, столиком у окна и железной печкой у входа громоздко и, казалось, навечно расположился самый настоящий пень, корни которого скрывались под полом из подструганных жердей. Этот пень был гордостью Сашки. Он специально поставил в свое время зимовье таким образом, что стол для заряжения патронов, обделки шкур да и для всего прочего оказался готовым. Помимо всего прочего, пень этот придавал всему зимовью вид. Сашка тщательно замаскировал зимовье от случайных бродяг - дикарей-охотников. Эти законы тайги не признают. Зимовье было одной своей стороной как бы врезано в небольшую скалу. По этой скале можно было пройти и зимовья не заметить. От основной тропы отворот Сашка не протаптывал, потому что жил здесь только зимой, так что летом по тропе кто бы ни шел, зимовье проскочит мимо, если только не знает, что оно где-то здесь.
Поначалу, конечно, все завалились в избушку, и с рюкзаками там даже повернуться негде было. Сашка притащил припрятанную еще с той зимы канистру с соляркой, заправил лампу, пока Моня чистил стекло. И когда лампа выдала сердечком пламя, в зимовье стало уютно и даже красиво или, может быть, просто романтично все это выглядело: и крохотные оконца, и стол-пень, и нары высокие и широкие, и все они в этой избушке с ружьями и рюкзаками.
...Напомнило это ей какие-то картинки из книг о прошлом, кадры из фильмов ли забытых или снилось, может, нечто подобное когда-то, как часто снится людям их судьба.
Весь день ушел на уборку и очеловечивание жилья. Около зимовья под навесом выросла к вечеру громадная поленница дров. Крыша заново покрылась полосами рубероида, входная дверь обросла ватной обшивкой изнутри, оконца утратили сквозняки, пол - щели. На пол легла общественная, но пожертвованная обществом медвежья шкура, на новенькой полочке водружен общественный, но тоже пожертвованный транзистор. Стол-пень перекрылся чем-то очень похожим на скатерть, нары же вообще выглядели как королевское ложе, на них ушло все мягкое и не рваное, что было в компании. На стене над нарами, на гвоздях расположилось Сашкино оружие, патронташ и бинокль. В небольшом проеме между печкой и стеной соорудили приличный шкафчик для посуды. На полочке, с другой стороны печки встали корешки Джека Лондона и Мамина-Сибиряка - книг, что имелись в компании. Филькины, конечно. Две, какого-то мудрено-философского содержания, Филька оставил себе, хотя не раз подчеркивал, что покончил с книжностью раз и навсегда.
Нечего было и думать разместить всех на ночь в зимовье, и само собой парни полезли на чердак, довольно вместительный, хорошо обшитый по торцам и вполне сохранявший на некоторое время тепло от проткнувшей насквозь железной трубы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16