.. Но это уже смерть! И рябчик попадает в рюкзак... Как ты считаешь, это нормально для человеческой психики?
Катя сидела, обхватив лицо руками.
- И Сашка тоже все это делает, да?
- Не в том суть. Он помнит каждый такой случай. Раз помнит, значит, не привык. Спроси Степана на этот счет. Он только пожмет плечами. А Сашка помнит, и если будешь просить, чтобы рассказал - не станет. Будь он охотник - за эти годы уже привык бы. Человек быстро привыкает к жестокости. А он не привык. Он живет по Джеку Лондону. Романтика плюс хмель молодости и силы!
Понимаешь, охотник получает удовольствие не только от добычи, но и от самого убийства, от превращения живого в неживое. Для него живое - это незавершенное состояние. Существо летающее, бегающее, прыгающее - для охотника, как недопитый стакан, как недосказанная фраза! Я вот знаю, что охотники терпеть не могут зоопарков. И вовсе не потому, что привыкли видеть зверей свободными! Какому-нибудь скряге-накопителю было бы так же больно смотреть на кучи денег в государственном банке...
- Ты считаешь, что Сашке надо уходить из тайги, да?
- Это уже просьба о совете, а советов я не даю! - важно ответил он.
- Сашкина тетка тоже считает, что он не охотник.
Филька великодушно согласился:
- Ну, что ж, значит, она такая же умная, как и я! Впрочем, я знаком с ней. Трезво мыслящая женщина!
К утру Сашке опять стало хуже. Поднялась температура, участился пульс. Он стонал.
Стекло в окошке светлело медленно и неохотно. Все ждали утра и боялись его. "Дошел ли Степан?" - эта фраза, как приевшаяся песенка, была у каждого на языке, но вслух уже не произносилась.
Моня с Филькой топили печь, готовили завтрак, а к Кате даже не обращались ни с чем - она вся в ожидании застыла, замерла у Сашкиного изголовья. За ночь не сомкнув глаз, она не хотела спать. Она уже больше не плакала и не кусала губы, когда Сашка стонал или бредил, но только сжимала ему руку, будто верила, что передает ему от себя жизненных сил и что, пока она сжимает его запястье, пульс не сорвется в аварийный ритм, хотя давно на грани этого...
Парни один за другим под разными предлогами выскакивали из зимовья и подолгу пялились в ту сторону неба, откуда ждали вертолет. Но оба просмотрели.
Рокот услышали все сразу, на мгновение остолбенело замерли, затем опрометью кинулись за дверь. Вертолет шел низко, но... проходил мимо!
- Куда же он?! - отчетливо крикнула Катя.
- Он что там, ослеп, сволочь! - завизжал Моня и кинулся на середину поляны, махая руками и ругаясь таким бессмысленным матом, что это даже на мат не походило.
- Филька, почему? - простонала Катя.
Тот не отрываясь следил за удаляющейся стрекозой, потом радостно хлопнул в ладоши:
- Круг дает! Все в порядке! Моня, закрой сифон! Все в порядке!
Действительно, вертолет чуть накренился и пошел кругом влево в их сторону, а затем начал резко снижаться.
Снежный вихрь на поляне ослепил встречающих, но все же ни один не упустил того момента, когда вертолет сначала лишь коснулся лыжами поляны, будто проверяя прочность почвы на месте посадки, а затем осторожно доверился ширине своих лыж-лодок и мягко присел.
Первым вывалился из открывшегося люка Степан в обнимку с камусами. К нему кинулись навстречу Моня и Филька. Катя стояла на месте, вытирая слезы то ли от снежного вихря, то ли от радости. Радость была тревожна.
Врачом оказался мальчишка, видать вчерашний студент. За все время пребывания в экспедиции, возможно, это был первый случай использования его по прямому назначению. Потому был он страшно важен и многозначительно немногословен. Он тщательно мыл руки, словно испытывал терпение всех, тщательно вытирал их, сосредоточенно разглядывал инструменты в своем походном чемоданчике - он готовился квалифицированно оказать помощь столь романтично пострадавшему. Но увидев торчащее Сашкино ребро, беспомощно хлопал мальчишескими ресницами и сказал разочарованно и несколько с обидой даже:
- Операция нужна. Срочно. Везти надо.
- Представьте себе, мы тоже догадались, что везти надо! - мстительно съязвил Филька, раздраженный важничанием молодого специалиста.
Катя торопливо собиралась. Пилоты заглянули было в зимовье, но увидев, что там и без них повернуться негде, вернулись к вертолету. Врач ушел готовить лежанку для больного. Степан сидел на чурке около печки и молча пил чай, словно не имел к происходящему никакого отношения. Про него и вправду все забыли и суетились, собирая вещи, упаковывая их в рюкзак и чемодан.
Вернулся с носилками врач. Увидев рюкзак и чемодан, спросил:
- А это что, с ним отправляете? А куда я их дену?
- То есть как куда! - возмутилась Катя. - Я с ним полечу, а здесь все необходимое.
Парень замялся.
- Дело в том, что пилот не возьмет больше никого. Вертолет перегружен.
- Как это не возьмет! - в ужасе прошептала Катя. - Я его жена! Я должна быть с ним!
Филька подошел к врачу:
- Ей же нельзя здесь оставаться! Что она здесь делать будет?
Тот развел руками:
- Поговорите с пилотом, я-то что! Мне все равно! То есть я не против!
Катя кинулась вон.
- Послушайте, это мой муж! Я должна лететь с ним.
Пожилой, бородатый пилот посмотрел на нее, сплюнул окурок в снег:
- Отпадает! Я везу образцы. Даже вещей никаких не возьму!
- Но я же не могу здесь оставаться! Не могу! Я должна с ним! Я легкая! Пятьдесят килограмм!
Она села на снег и заревела громко и истерично.
Мужчины растерянно елозили перед ней на снегу, пытаясь поднять, усадить на лыжу. Но она вырывалась и кричала только: "Я должна! Я должна!"
Тот, что постарше, быстро направился к зимовью.
- Слушайте, парни, - сказал он, заглядывая внутрь и не заходя. - Мы все равно ее не возьмем, нельзя, заберите ее, она там ревет, а мы-то тут при чем! Начальник напихал породы под завязку - запас не больше девяносто килограмм, как раз на одного человека! Не можем!
Чуть ли не на руках Моня с Филькой затащили кричащую и отбивающуюся Катю в зимовье.
- Завтра выйдем на тракт, посадим на машину, и приедешь к нему, уговаривали они ее. Но она ничего не слышала и не хотела слушать. Она не могла себе представить, что Сашка полетит один, без нее, а она останется здесь, хотя бы на день, хотя на час, но одна, без него.
- Что случилось? - услыхали все вдруг тихий голос Сашки.
Катя метнулась к нему:
- Не берут меня с тобой! Увозят тебя, а меня не берут! Сашенька, как же!
- Увозят?..
- Степан с Лазуритки вертолет пригнал. Отправляем тебя, - пояснил Моня.
- А как же Катя?
Сашка говорил с трудом. Глаза его были мутны. Губы пересохли.
Степан подошел к изголовью:
- Завтра выведем на тракт. Попутной отправим в Кедровую. Оттуда до района поездом доберется. Вертолет у них перегружен. Не возьмут.
- Степка, не оставляй ее! Езжай с ней до Кедровки! Непривычная она!
Катя плакала, припав щекой к Сашкиной руке.
- Давайте грузиться будем, - робко вставил мальчишка-врач. - Потерпите, пожалуйста! В машине я вас удобно устрою! Долетим быстро!
Развернули брезентовые носилки. Доктор со Степаном держали их, Моня с Филькой осторожно перекладывали Сашку. Тот не стонал и, оставаясь в сознании, лишь зубы сжал до желваков... Надели на него шапку, укрыли полушубком, ноги закутали телогрейкой. Валенки положили на носилки около ног.
Катя висела над носилками, мешая выходить, загораживая дорогу, и лепетала: "Ну, как же так! Как же! Боже мой!"
Ее, наконец, отстранили, и носилки поплыли из зимовья. Раздетая она шла рядом, спотыкаясь, зачерпывая в валенки снег. Кто-то накинул ей на плечи телогрейку, резким движением она скинула ее, кто-то поднял, надел снова... Когда втаскивали в вертолет, носилки накренились, и она закричала в испуге, хватаясь за ручки... Но вот носилки исчезли в темном зеве машины, и врач, прощаясь с Катей, сказал сочувственно и как бы извиняясь:
- Все будет хорошо! Операция несложная. Если бы не потеря крови... Через месяц будет здоров. А вы приезжайте... И уж извините, что так получилось, нельзя перегружать машину, упасть можно...
Она ничего этого не слышала, глотая слезы, с отчаянием и ужасом смотрела ему в лицо, но кажется, не видела лица и, похоже, все еще никак не могла поверить, что остается одна, без Сашки, и что он, больной, беспомощный, остается один, без нее, на руках чужих людей.
Только оттащили ее от вертолета, как на поляне снова взбесилась вьюга. Филька, на всякий случай, крепко держал ее, опасаясь, что она кинется к ревущей машине и Бог знает что может случиться!
Завыл, залаял привязанный на другой стороне зимовья Рекс. Летающая мельница поднялась выше деревьев, застыла на мгновение и затем стала отваливать вправо, набирая высоту, все быстрее и быстрее превращаясь в жужжащую стрекозу.
Катю завели в зимовье.
- Так, значит, - сказал Степан, - сейчас идем до базы. Там ночуем. Завтра я с ней на тракт.
- Чего здесь делать, - тоскливо заговорил Моня, - может, все и выйдем? Деньжат малость есть, покантуемся с месяц около Сашки... потом наверстаем...
- Я вернусь.
- Понятно, ты же сторож. А нам чего терять?! А, Филька?
- Можно, - согласился тот.
- Тогда нечего тянуть резину, собираемся!
Все повернулись к Кате. Она безучастно сидела на нарах.
- Пойдем на базу, Катя, - тихо попросил Моня.
Она обвела всех взглядом:
- Не могу... Не могу никуда идти...
- Надо идти, - сказал Степан.
- А если я не могу? - равнодушно ответила она.
- Чего делать-то, а? - заволновался Моня. - Отдохнуть ей надо!
- Не дойдет, - подтвердил Филька. - Ночь не спала.
- Ладно. Вы идите, топите, ужин готовьте!
- А ты? - подозрительно и ревниво спросил Моня.
Степан колюче уставился ему в глаза.
- А я останусь с ней. И приведу ее, когда сможет идти. Понял?!
- Собирайся, потопаем!
Филька сразу же начал одеваться. Кинул Моне его потрепанный полушубок, сунул в руки его одностволку, нахлобучил на лоб шапку.
- Ну, вы... это... приходите... - пробормотал Моня, глядя на Катю.
- Нет, тут останемся! - буркнул Степан.
Катя никак не реагировала на их уход и даже не посмотрела в их сторону, и Моню это явно обидело.
На улице нервным лаем заливался Рекс. Степан вышел проводить друзей, попутно наорал на него, и тот притих. Принес охапку дров. Когда дрова громыхнули по полу, Катя очнулась.
- Я лягу... - сказала она.
- Ложись.
Степан закрыл ее полушубком.
Ей снилось, будто стоит она не то в поле, не то в пустыне, а кругом пересохшая земля, растрескавшаяся ровными и правильными ромбами, и похожая на паркет, но это не паркет, а именно пересохшая земля. Над ней небо на глазах затягивается черно-синими тучами, туча к туче протягивает косматые лапы, сцепляются друг с другом, сливаются друг с другом, и в этом слиянии она ощущает какую-то мерзкую похоть, вызывающую, демонстративную похоть, и она хочет отвернуться, не видеть этой гадости, но куда ни отворачивается, везде одно и то же - сцепляющиеся, совокупляющиеся черно-синие тучи, а под ногами паркет издыхающей земли, где трещины между ромбами - словно рты разинутые, почерневшие от жажды...
Проснулась, потому что было жарко. Степан перестарался, перетопил. В окнах темно. Значит, проспала весь день. Вспомнилось все сразу. Подумала, что Сашке уже, наверное, сделали операцию, ему сейчас уже легче. Стало досадно, что проспала день, когда могла бы сегодня выйти из тайги, а завтра была бы уже с Сашкой. Но понимала, что не смогла бы пройти эти ужасные снежные километры, которые и представить трудно.
Степан сидел на чурке, локтями на столе-пне, сидел в рубахе навыпуск, борода его лежала на локтях, будто приросла к ним, пальцы вплелись в космы на голове, такие же черные, как и борода, такие же жесткие даже по виду... Он вроде бы дремал, потому что те две-три минуты, что она смотрела на него, не пошевелился ни одним мускулом.
- Степа! - окликнула она. Он медленно поднял голову и показался ей сонным.
- Степа, ты повернись, пожалуйста, я встану... - попросила она, подозревая, что волосы у нее не в порядке, да и вообще не мешает в зеркало посмотреть.
Степан вяло развернулся на месте, голова его опустилась, он весь ссутулился... и только сейчас она заметила на столе бутылку. "Откуда?" подумала. И догадалась: у геологов достал. Она и не думала осуждать его, она понимала, чего стоила ему "прогулка" на Лазуритку, она могла только едва вообразить этот марш-бросок через три гривы по зимнему бездорожью. И Степан казался ей человеком-великаном, чья сила, чье мужество и благородство достойно пера Джека Лондона, и было даже как-то совестно, что при всем том она, к примеру, никогда не смогла бы его полюбить. Совестно было вспомнить о былой неприязни к Степану. И причесываясь, она думала над тем, как получше и естественнее загладить свою вину перед Сашкиным другом. Она подошла к нему, положила руки на его крупные, твердые плечи.
- Степа, ты поспи, я уже выспалась, посижу.
Под ее руками дрогнули его плечи и будто пригнулись, как от тяжести. Он повернул голову к ней, и она с раздражением на себя все-таки не могла не отметить, что неприятен ей его взгляд, и глаза его неприятны, и все лицо его, мускулистое и грубое... Подавляя в себе эти ощущения, она старалась быть как можно нежнее голосом, чтобы не догадался он об ее отношении, потому что менее всего хотела хоть чем-нибудь обидеть его. Обняла его за плечи и сказала очень искренно:
- Ты представить себе не можешь, Степа, как я тебе благодарна!
Он дохнул на нее водкой, она откачнулась, едва сдержав лицо от гримасы.
- Да ты совсем пьяненький! - ласково сказала она, как можно приветливее улыбаясь - Пойдем, я уложу тебя, а ты спи, сколько спаться будет! Ну, пойдем!
Она взяла его за плечи, пытаясь поднять, вовсе не надеясь поднять, но он медленно и грузно поднялся сам.
"Господи! - подумала она. - Какой же противный у него взгляд! Хоть бы лег да заснул!"
- Ну, Степочка, иди ложись! Тебе обязательно поспать надо, а то... она не договорила. Ее руки вдруг оказались в железных клещах, и она не вскрикнула только потому, что перемена в его взгляде парализовала ее.
- Курва! - выговорил он отчетливо. - За мужика меня не считаешь!
- Степа, ты что, Степа! - в ужасе пролепетала она.
Сжав ее руки выше локтей, он приподнял ее, как пушинку, и швырнул на нары. Она больно ударилась локтями, но боль эту осознать не успела, перекошенное бородатое лицо нависло над ней, и рука его с толстыми, стальными пальцами сначала вцепилась ей в подбородок, потом судорожно рванулась на грудь...
Рывком, резким и яростным, он разорвал все, что было на ней, так что в одно мгновение она оказалась перед ним обнаженной, и губами и зубами, как исстрадавшийся упырь, впился в ослепившую его грудь...
Если под разумом понимать способность мыслить или просто думать, то она лишилась этой способности. Остались только ощущения. Что-то немыслимое, нестерпимое, постыдное и жестокое делалось с ее телом - руки, плечи, грудь, губы, шея, ноги - все кричало от боли, но она не могла произнести ни звука, голос покинул ее и горло застыло в судороге немоты. Было только понимание непоправимости того, что происходит. Боль заглушила и порвала эту единственную ниточку сознания, и она, словно пятясь в темноту, провалилась в бесчувствие...
Когда она открыла глаза, то сразу увидела рядом с собой что-то очень знакомое и приятное. Это что-то было нежно-голубого цвета. Она стала припоминать, что же это, и наконец, догадалась, что это ее любимая комбинация, которую она купила в прошлом году на барахолке в одном провинциальном городке. Тогда была весна, и городок был весь в белом пуху яблонь и черемух...
Но почему только кусок, лоскут?.. Тут она почувствовала боль, сначала на губах, облизнула их и ощутила привкус крови. Затем боль начала просыпаться то там, то тут, и она уже не знала, где ей больнее: все тело было сплошной болью.
Потом будто кто-то разом сорвал занавеску, и она все вспомнила, все сразу, не по очередности, а как-то одной общей картиной памяти - и брод через Ледянку, и Сашкину рану, и безумное лицо Степана...
Степан, как и в прошлый раз, сидел на чурке у стола-пня, только теперь он был в нижней белой рубахе, расстегнутой до пояса, и Катя видела его волосатую грудь, как черную головешку в сугробе. Лица его она не видела, только борода торчала из-под ладоней, сжавших лицо, борода сливалась с волосатой грудью, и казалось, что она до самого пояса разметалась по рубахе. Бутылки на столе не было.
Теперь она поняла, что лежит совершенно голая и только на ноги и живот наброшены тряпки - все, что осталось от ее любимой комбинации и платья. "Прикрыл, - подумала она равнодушно. - Ну и что? - думала она дальше. - Что теперь? Теперь я должна умереть?! Умереть!"
Необходимость умереть так отчетливо представилась ей, что показалось, что она уже умирает, и ей стало нестерпимо жалко себя, слезы полились из глаз, потекли по щеке, она чувствовала этот тихий ручеек, как будто кто-то другой плакал о ней и чьи-то чужие слезы сочувствия с ее щек капают на подушку около уха и скапливаются там холодной влагой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16