Досада, злость и боль словно растворяют ее энергию в апатию, и она, обессилев, охрипнув, повисает на Филькиных руках, захлебываясь беззвучными слезами.
Сашка не приходил в сознание. Смыв кровь с лица, голову ему перебинтова-ли, как могли. Но не эта сама по себе тяжелая рана приводила в ужас друзей, а сломанное ребро, проткнувшее кожу и высунувшееся страшно нелепым сучком сантиметра на три. Даже малейшее движение причиняло Сашке боль, потому нечего было и думать о том, чтобы попытаться вправить ребро, как предложил было сначала Филька. Кровотечение ослабло, но не прекратилось совсем и возобновля-лось с каждым движением тела. Сашка тяжело дышал ртом, и вздоху, как эхо, вторил глухой хрип в покалеченной груди.
Если бы сразу обнаружили эту рану, то скорее всего понесли бы Сашку не в зимовье, а на базу. Оттуда на пятнадцать километров ближе к тракту. Теперь же и думать нечего было тащить его до тракта. Общая растерянность никому не подсказывала разумного решения.
Но Степан опомнился раньше других.
- Лазуритка! - сказал он вдруг громко и в то же время будто самому себе.
- Лазуритка! - громко повторил Моня.
- Это мысль, - одобрительно подтвердил Филька.
- Что? - не поняв, спросила Катя.
Успокоившись немного, она сидела теперь рядом с Сашкой, держа его за руку, незаметным движением время от времени прослушивая пульс, неровный и тревожный.
- Что такое Лазуритка? - спросила она, стараясь скрыть вспыхнувшую слабым светлячком надежду.
Никто ей не ответил. Думали.
На четвертой гриве от Пихтача в сторону гольцов Хамар-Дабана геологи вели опытные разработки лазурита. Там у них был врач, был вертолет и рация. Летом туда была тропа, еле заметная, сто раз теряющаяся, но все же была... Зимой от нее не оставалось и следа. Если напрямую - километров двадцать пять, это если напрямую, как по воздуху... А тут три гривы - три тяжеленных подъема, четыре спуска по сугробам и бурелому... Под силу это было только Степану, и Моня с Филькой смотрели на него и, не смея ничего предложить, взглядами, однако, выбрасывали ему жребий.
Степан взглянул на часы, сказал вслух:
- Половина первого!
И снова все молчали, прикидывая, успеет ли он до полной темноты добраться к геологам.
- ...Если налегке... - словно продолжая мысль, пробормотал Филька.
- Конечно налегке... - также ответил Степан, кусая губы, подергивая бородой.
Катя взволнованно переводила взгляд с одного на другого и больше ничего не спрашивала. Мужчины искали выход. Мужчины принимали решение, и она только желала, чтоб это решение - любое решение - скорей бы стало действием, потому что самое страшное - это бездействие, как приговор без помилования...
- Мясо... сухие носки... - сказал Степан.
И все заметались по зимовью, даже не обращая внимание на стоны Сашки. Степан занес свои камусы, тщательно осмотрел их.
Катя виновато суетилась вокруг него, заглядывала в глаза, несколько раз пыталась сказать что-то, но Степан не замечал ее и, пожалуй, не специально, - просто еще и еще раз прикидывал шансы успеха, иногда поводил мускулами, словно проверяя их надежность...
Прошло не более получаса с того момента, когда стонущего Сашку внесли в зимовье, и вот Степан уже стоял на камусах с рюкзаком и "тозовкой" за плечами. Напутствий не произносилось. Лишь в короткой паузе - несколько секунд, застыли все на снегу возле зимовья, а может быть, даже и не было паузы, а лишь один глубокий вдох Степановой груди да мгновение для первого толчка, который сорвал его с места и кинул навстречу километрам занесенной снегом тайги. Шорох камусов еще был слышен некоторое время в полной тишине, когда Степан уже исчез, как нырнул с разбега в белое марево, и в след ему сочувственно покачивались ветки молодых кедров, задетые им на ходу.
Катя кинулась в зимовье, снова припала, вцепилась в Сашкино запястье. Пульс был так же неровен, но дышал он чуть спокойнее, меньше слышался хрип, на щеках и на лбу выступил легкий румянец, а веки закрытых глаз вздрагивали, как у просыпающегося человека. Моня с Филькой замерли за спиной Кати. Веки задрожали сильнее, чаще, и Сашка открыл глаза. Катю поразило их выражение. Казалось, что Сашка просто спал, спал крепко и просыпался с трудом. В глазах не было боли, но вот он едва лишь пошевелился, и гримаса боли тут же завладела всем лицом и удивлением и беспокойством отразилась в глазах. Румянец мгновенно растаял на лице, оно стало белым, и всем показалось, что Сашка сейчас снова потеряет сознание. И несколько секунд он действительно боролся за сознание, об этой борьбе говорило напряжение мускулов лица, и Катя почувствовала ее по хаотическим прыжкам пульса. Крепко сжимая запястье, она помогала ему, как могла.
Вдруг Сашка спросил спокойным и вполне твердым голосом:
- Как все... кончилось?
Филька, чуть отстранив Катю, склонился над Сашкой.
- Порядок... обошлось... Второго взяли... Помял тебя малость...
- Грудь больно... - также отчетливо сказал Сашка.
- Терпи, Сашенька, - плача, залепетала Катя, - терпи, миленький, Степан ушел...
- На Лазуритку! - вставил Моня.
- Ты только не шевелись, лежи спокойно... Хочешь чего-нибудь... Пить? А?
- Да, пить! - торопливо шепнул Сашка.
Моня метнулся туда-сюда, и Катя осторожно, не вызывая движений, влила Сашке в рот несколько глотков. Они тем не менее стоили ему напряжения, и он, закрыв глаза, сжав челюсти, снова несколько минут лежал молча.
- Больше никто?.. - спросил потом, не открывая глаз.
- Хука задрал... - выскочил Моня и ойкнул, получив пинок от Фильки.
- Хук?! - открыл глаза Сашка. - Хук! - повторил он. - Совсем его, да?
Филька кивнул. О том, что Чапу тоже пришлось пристрелить, никто не рискнул заикнуться.
- Чего плачешь? Заживет... как на собаке...
Катя ощутила движение его руки, бросила пульс, и Сашкино рукопожатие вселило в нее и надежду и веру в лучший исход, который целиком зависел теперь от Степана. Она испытывала угрызения совести относительно Сашкиного друга и торопилась исправить свою ошибку...
- Это Степа медведя застрелил, который...
Она уже знала подробности. И тем более было досадно, что, зная это, накричала на Степана. Правда, тогда поспешное объяснение Мони она будто пропустила мимо ушей, так поразил ее вид бездвижного и окровавленного Сашки.
- Степа - человек!.. - ответил Сашка и поморщился, как ребенок. Больно... в груди... что там, а?
Катя растерялась, беспомощно обернулась к Фильке. Тот ответил с наигранной беззаботностью:
- Ребро у тебя треснуло. Это ерунда! Пятнадцатиминутное хирургическое вмешательство - и порядок! Ты, брат, крепись, а то жену свою в больницу уложишь. Мы ее тут еле-еле откачали, как она тебя увидела.
Филька нашел верный ключ к мужеству приятеля. Тот теперь скорее умер бы, чем пожаловался.
Сказывалась потеря крови...
- Хука жалко, - прошептал Сашка и закрыл глаза.
Катя было забеспокоилась, но Филька жестом объяснил ей, что нужен покой... Сашка то ли заснул, то ли снова впал в забытье.
День тянулся до раздражения вяло. Площадку для вертолета расчистили быстро. Один за другим, а то и все вместе выходили из зимовья и подолгу смотрели на ту, четвертую гриву, куда по нехоженым сугробам и буреломам теперь пробирался Степан. Когда начало темнеть, ожидание сменялось беспокойством - успеет ли, не заблудился ли? Зимняя ночь светла, но ориентира все равно не увидишь. Отклонишься чуть в сторону - и можешь пройти в сотне метров мимо, а потом можно идти до бесконечности, до самого Хамар-Дабана, пока не кончатся силы.
Несколько раз Сашка приходил в себя и даже шутил с Катей, но к вечеру у него поднялась температура. Он часто просил пить, и никто не знал, можно ли ему пить, а если можно, то сколько.
Катя сменила ему повязку на голове. Кровь на ране запеклась, но стоило тронуть бинты, рана снова оживала, и Катя решила больше не трогать повязку. К груди она даже прикасаться боялась, понимая, что ничего сделать не может, кроме как причинить лишнюю боль.
Полная темнота наступила, казалось, раньше положенного, хотя время все так же сочилось по капле, растягивая секунды и минуты, тормозя стрелки часов. Моня долил в лампу солярки, прочистил стекло. Филька топил печь, готовил ужин - суета обещала ускорение времени.
Катя не верила в это. Она сидела около Сашки, следя за каждым его движением, постоянно проверяя пульс и температуру, поднося ладонь к Сашкиному лбу, а потом к своему, иногда подзывала кого-нибудь из парней и заставляла их сравнивать свою температуру с Сашкиной, потому что чувствовала, что заболевает сама, что у нее горят щеки и морозит, хотя Филька не жалел дров.
Спать все равно было негде, да и не до сна было. Филька сидел на столе-пне, Катя на чурке около нар облокотилась на Филькино плечо, и Моня в углу молча завидовал Фильке.
Катя тихо говорила:
- Все было слишком хорошо... Я все думала, откуда чуять беду. Скажи, Филька, разве обязательно, чтобы беда приходила?
Филька молчал.
- Были же люди, жизнь которых от дня рождения до смерти была без бед? А чем они заслужили такое? И почему я не заслужила? А?
Филька молчал.
- Ведь это же случайно, да, что там оказалось два медведя? Так ведь редко бывает? Тогда, значит, надо всю жизнь жить в тревоге, ожидая случайность? Так страшно жить, Филька! Нигде нет гарантии от случайности! И наверное, чем счастливей человек, тем страшнее для него случайность! А самые счастливые - они ведь должны жить в вечном страхе за свое счастье! Но если страх - то разве это счастье? Какой получается дурацкий круг... а счастье не в круге... а за кругом... Ты вот счастлив, Филька?
- Не знаю, что это такое, - уклонился Филька.
- Неверно! Врешь! - возразила она. - Я вот в любую минуту могу твердо сказать счастлива я или нет! Или это не то счастье, когда по минутам?.. Да?
- Пожалуй, - ответил Филька. - Счастье - это должно быть что-то устойчивое во времени... но знаешь, это в общем-то весьма пошлая тема.
Катя обидчиво отстранилась от него:
- Никогда с тобой не поговоришь по-человечески! Умничаешь!
- Катя! - умоляюще зашептал Моня из-за угла. - Спроси меня, я тебе точно скажу!
- Ну, скажи! - повернулась она к нему.
- Счастье - это когда тебе хорошо! Вот тебя спросят - тебе хорошо или плохо? А ты подумаешь и если скажешь, что тебе хорошо, то это и есть счастье.
- Санкта симплицитас! - прокомментировал Филька.
Моня не понял и на всякий случай огрызнулся "Пошел ты!"
Катя чуть улыбнулась.
- Вот я смотрю на тебя, и мне хорошо! - выпалил Моня.
- Очень уместное объяснение! - съязвил Филька. Моня обозлился.
- Пошел ты, знаешь куда! Думаешь, я не понимаю... думаешь, ты один понимаешь. Я просто смотрю - и все, и мне хорошо! И если мне хорошо, почему я должен скрывать это!
Филька холодно отпарировал:
- Если у человека после несварения желудка наступает облегчение, то едва ли стоит заявлять об этом.
Моня протиснулся между столом-пнем и чуркой, подсел на корточках около Кати.
- Слушай, Катя, ты с ним разговариваешь, как с умным! Ты думаешь, что он умный? Он и вправду грамотный, не то что я! Но он дурак! Честное слово! Он тупой, как капкан! Нажмешь на собачку, пружина щелкает! И все! У него пружины вместо мозгов! Слушай, ты меня спрашивай! Увидишь, я лучше его скажу, потому что я тебя понимаю, а у него в ушах книжные обложки висят, он никого не понимает!
Зашевелился Сашка и застонал. Катя вся подалась к нему.
- Не бойся, - прошептал Филька Моне. - Я на тебя не обижаюсь! Ты гораздо более прав, чем думаешь!
- Конечно! - также шепотом ответил Моня. - Она ж тебя уважает, ее пожалеть надо, а ты цитаты выдаешь, как автомат сиропный.
Катя обернулась на их шепот:
- Не ругайтесь! Слышите! Не смейте!
Моня энергично задышал ей в затылок:
- Мы с Филькой никогда не ругаемся! То есть я иногда ругаюсь, а он никогда! Ты не бойся!
- Ладно, ладно! Тише, пожалуйста! Пусть он спит! Во сне, наверное, не так больно...
Осторожно выпустив Сашкину руку, она снова повернулась к ним, обняла Моню за плечи.
- А я верю, что Степан дошел! Я уверена! Он настоящий мужчина, правда ведь?
- Дубняк! - не без зависти согласился Моня.
- А ты бы, - она тронула Фильку за руку, - ты бы мог объяснить мне все это раньше?
- Что объяснить?
- Что Степан просто настоящий друг Сашки...
- А разве Сашка тебе этого не объяснил с самого начала?
- Да чего же тут объяснять! - нетерпеливо вмешался Моня.
- Подожди, Моня, Сашка - это одно... А ты тоже мог бы... - Филька помолчал. Прищурился на свет лампы. Фитиль прогорел, и язычок пламени начал дергаться и мигать, гоняя по зимовью странные, нервные тени.
- Подрежь фитиль, - сказал Филька Моне.
Тот с досадой подался к столику с лампой.
- Понимаешь, я имею такое убеждение, что никогда не следует насиловать чужое мнение, и даже не в этом дело - на мнение можно только тогда влиять, когда это мнение готово для влияния. Человека можно только тогда в чем-то убедить или разубедить, когда он сам этого жаждет... И вообще я считаю, что не следует мешать людям быть такими, какими они хотят быть - это повышает ответственность и развивает самостоятельность. Я за мирное сосуществование со всеми, кстати, это единственный способ оставаться самим собой и избегать посягательств на свою личность. Более всех подвергается агрессии тот, кто сам агрессивен. Разве ты не замечала, что активные доброжелатели имеют наибольшее число личных врагов? А самые милые - это ленивцы! Конечно, не зложелатели, а именно ленивцы! И я вот вовсе не резонер, как ты думаешь, я просто ленивый человек! Мне лень вступать в конфликты с людьми, может быть, потому, что не вижу в этом смысла, а может быть, по натуре...
Знаешь, почему я, так сказать, убежал от цивилизации? Потому что там на каждом шагу нужно делать выбор - между мнениями, между людьми, между средствами и целями - и это суета! Говорят, что свобода - это свобода выбора. Ерунда! Свобода - это свобода от выбора! Это когда каждый твой шаг продиктован необходимостью. Только такая жизнь нормальна и естественна! Слышала анекдот про осла, который подох от голода между двумя копнами сена? Это иллюстрация строгой логики свободы в выборе! Ты что-то хотела сказать?
Катя покачала головой.
- Гегель говорил, что свобода это познанная необходимость. Ерунда! Свобода - это железная необходимость! Тогда она снимается, как необходимость, ее тогда и познавать не нужно! Ты все-таки что-то хочешь сказать?
Катя пожала плечами:
- Ты, как всегда, в чем-то глубоко не прав. Но я не знаю в чем. Если бы ты говорил проще, то я, может быть, и поспорила бы с тобой...
- Гегель говорил, что простота и ясность - свойства наиболее примитивных мыслей. Смотри! - толкнул он Катю. - Моня созрел!
Моня спал, уронив косматую голову на руки около лампы.
- Между прочим, перед тобой тот самый Иванушка-дурачок, который в сказках часто становится Иван-царевичем. Но, увы! Только в сказках!
- Ну, зачем ты так! - рассердилась Катя.
- Ты просто не поняла. Я не сказал о нем плохо, а наоборот, очень хорошо!
Поколебавшись, она спросила:
- А что ты думаешь о Сашке?
- Как же я отвечу тебе, - усмехнулся Филька, - когда в твоем вопросе явная агрессивность! Попробуй, мол, только, скажи плохо!
- А ты можешь сказать о нем плохо? - глухо выговорила она.
- Я никогда ни о ком не говорю плохо, потому что о каждом, не греша против истины, можно сказать хорошо.
- Скользкий ты, однако...
- А вот ты уже говоришь нехорошо, - укорил он, и не без обиды.
"Ага! Уязвим!" - подумала Катя.
- Ну, говори! Говори!
Он немного поломался, но от высказывания удержаться не смог и говорил хотя и немного ворчливо, но все ж с охотой.
- Сашка еще не живет, он еще только играет в жизнь...
- Не понимаю!
- Он считает себя кондовым таежником, а никогда им не станет!
Катя была чрезвычайно удивлена. То же самое говорила Сашкина тетка.
- Профессионалы-охотники - это люди с травмированной психикой. Представь себе такую картину: на поляне от меткого выстрела падает смертельно раненная коза. К ней подбегают два человека, и один тут же всаживает ей в горло нож, а другой подставляет складной стаканчик, и они по очереди пьют горячую кровь... А у козы еще живые глаза, они смотрят в эти глаза и пьют кровь! А потом...
- Ну, что ты говоришь?! - ужаснулась Катя.
- Подожди, еще не все! Потом они вырезают из ее еще теплого тела, еще живого, еще в судорогах, - вырезают селезенку и едят тут же... Вот что такое настоящие охотники! А разве тебе никогда не приходилось видеть, как Сашка добивает раненых рябчиков или куропаток? Так я тебе расскажу. Он берет дергающуюся птицу за ноги и бьет ее головой об дерево!
- Перестань! - взмолилась Катя.
- Нет, я докончу мысль! - жестко продолжал Филька. - Так вот, с одного удара рябчик может не умереть. У него в судороге изгибается шея, и весь он трясется мелкой предсмертной дрожью, трясется каждым перышком, раскрыв клюв, полный крови. Еще один удар - и голова повисает, но в какой-то из лапок остается не убитая клеточка жизни, и лапка дергается в руках охотника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16