Я склонен допустить, что оно,
это отношение, является подлинно позитивным, то есть положительным
изначально, независимо от жизненных ситуаций и фокусов судьбы. Это тот
самый случай, когда собака лает, а караван идет. А может быть, это тот
самый случай, когда очень хочется верить, что истина - в глубинке и нужно
срочно опрощаться, чтобы приобщиться к истине и успокоиться, отдохнуть и
сменить идею на лопату, а она зазвонит в твоих окрепших руках камертоном
подлинности и полноты бытия.
- Ну, чего скучаешь? - говорит мне Андрюха, как он мне сам
представился, начальник цеха какого-то мудреного завода в Харькове. - Там
столько тоскующих бабенок бродит. Мужиков-то раз-два... Это, братец, даже
подло с твоей стороны. Они же не шлюхи какие-нибудь. Они нормальные
семейные женщины уставшие от быта. Много ли им нужно? Им нужно, чтоб
кто-нибудь чужой да посторонний заметил, что они еще ничего. Что с ними
еще можно. А мужья не понимают и таскаются по секретаршам да спортсменкам.
Им, бедным, уважать себя хочется, а ты тут валяешься, как последний
эгоист. Нехорошо.
Я лежу и виновато улыбаюсь, потому что он прав. И женщины не шлюхи, и
я эгоист.
Саша, второй мой сосед, чуть старше меня. Он директор сельского клуба
на Рязанщине. Полноват, но подвижен исключительно. Этакий вечный
массовик-затейник. Он обладает поразительным качеством создавать хорошее
настроение у толпы людей, самых различных по возрасту, темпераменту и
общественному положению. Его репризы вторичны, а шутки из четвертичного
периода. Просто он хороший человек, а это, видимо, заразительно.
- Слушай, что говорят умные люди, - тычет он пальцем в Андрюху, -
если бы у советских людей не было отпусков, наше население сократилось бы
до Швейцарии, и не только потому, что после отпусков женщины охотнее
беременеют, а потому, что мы просто перегрызли бы друг друга. Но вот
возвращаюсь я из отпуска, встречаю сукиного сына - своего худрука, который
мне всю плешь переел своими авангардистскими штучками, и начинаю понимать,
что он тоже человек и черт с ним, пусть ходит лохматый да косматый, лишь
бы не обовшивел! Или сынок мой, ты веришь, часами может трястись, как
паралитик, заткнет уши наушниками, сидит трясется, стоит трясется, ходит
трясется, веришь, взял бы разделочную доску и шарахнул по голове. А вот
отдохну от него месяц, гляжу и думаю. Бог с ним, это же не падучая, слюни
не текут - и то хорошо. Пива хочешь?
Мы пьем пиво, обсуждаем последний телемост. Я поддакиваю, покачиваю
головой и, конечно, не признаюсь, что не могу смотреть эти телеигрушки,
особенно дисциплинированную команду на нашей стороне. Я ее уже видел в
зале суда. На языке оперативников это называется "обеспечением". То есть
некая группа обеспечения заранее подготавливает контингент людей, которые
занимают все места в зале. Разумеется, это исключительно доверенные лица,
стопроцентно советские, и сидят они с должным выражением лиц, все
отпущенные на процедуру расправы, три дня. Зал заполнен. Суд - нате вам,
заткнитесь - открытый, а для родственников и друзей, извините, нет места.
Оперативник получает зарплату, а властители общественных дум избавлены от
информации, которая может поколебать их регламентированный фрейдизм, -
отреагируешь сдуру и станешь невыездным. Доверенные же не ляпнут. У них
иммунитет с семидесятилетним стажем.
- Слышь, а как тебе этот козел с микрофоном? А те лопухи с ним на
полном серьезе чешут! Они ему про Фому, а он им про Крему, и все довольны.
- Кончай, Андрюха, за политику, мне она во где сидит. Ты лучше скажи,
которая в джинсухе, она замужняя?
- Говорит, разведенка. А кто ее знает. Здесь все разведенки.
Я закрываю глаза, и меня выключают из собеседования.
То, что называется "сегодня", - оно для меня кончилось по содержанию,
а остатки времени от "сегодня" нужно просто заспать. У меня есть свои
приемы, мобилизую их и через десяток минут перестаю слышать мир.
Утром вопреки ожиданию не испытываю лихорадочности, к которой был
готов. Напротив, ощущение, будто сменился ритм и внутренний и внешний, и
не замедлился, нет, но стал естественным и соразмерным всему, чем он
определен и что им определено. И я вспомнил, когда было такое же однажды,
- это перед той ночью, чуть ли не тридцать лет начал, когда впервые шел
разбрасывать листовки с объяснением народу моему, куда его ведут
почитаемые им вожди. Уже тогда я догадывался, что народу это вовсе не
нужно, но это нужно было мне, чтобы хоть как-то оправдать свое
существование в мире, который видел порочным от корней. Да, я помню это
светлое и ровное настроение, оно было, как благодать, но только "как",
потому что хватило его только на один день и одну ночь, потому что
утренние газеты следующего дня со всех своих страниц заплевали мне все
глаза непоколебимым торжеством лжи. Чем талантливее были журналисты, тем
изощреннее они лгали; чем талантливее были поэты, тем искуснее они
прятались от жизни, а листовки наши словно канули в ночь.
Мы не были революционерами, мы были выродками, бастардами социального
воспроизводства, ошибками процесса всеобщей мутации. Мы были обречены не
только на лагеря, но и на отчаяние, мы испытали его в полной мере, и
кто-то не выжил. Сгорел.
В чем была ошибка? В разные времена я определял ее по-разному.
Сегодня пробую это сделать так: нужно было отвести взор от целого и
увидеть целое в его частностях, и тогда, возможно, под ногами оказалась бы
масса конкретных дел, безусловно, правых или просто правильных, как то,
безусловно необходимое дело, на которое я иду сегодня ночью. Разве в те
далекие годы моей юности не нашел бы я применения своей энергии в частном,
но удостоверение чистом деле. Разве может существовать общество сколь
угодно порочное без оазисов добра и правды, где можно поселиться на
жительство и прожить, не приобщаясь к пакости системы?
Сейчас, сегодня мне кажется, что все это было возможно, но эту
несостоявшуюся возможность я все-таки до конца не примеряю к себе, к своей
судьбе, гнутому что фанатизм весьма свойствен мне, и вера в неминуемое и
уверенность в предопределенности путей неисповедимых - это мощное оружие
одиночества, когда, сражаясь с отчаянием или раскаянием, оно обязано
выстоять и утвердить себя среди прочих таких же одиночеств, измученных
сражением, и целесообразностью, и утилитарной пользой, - этот мой фанатизм
исключил с самого начала все прочие возможные варианты...
К тому же нынче что ни прохвост, то именно так и оправдывается,
дескать, всей правды я не говорил, но зато и не лгал, а даже с некоторой
смелостью проговаривал маленькие правдежки, - другие и этого не делали...
Бог с ними!
Зато сегодня я точно не фаталист, а самый что ни на есть реалист.
Сегодня я льщу себе надеждой, что шишки, полученные мной от жизни,
способны обернуться френологическими шишками мудрости, ну, разве же не
мудрее я этих юных авантюристов, разве не имею я морального права
попытаться повлиять на их судьбу, хотя бы чуть-чуть изменить ее
направление, разве не ради этого я принимаю участие в их авантюре? Ведь
стоит же чего-то мой опыт, знание людей! И уж, во всяком случае, я ничего
не теряю, если мое вмешательство в их судьбу окажется неудачным и
бесполезным.
Пожалуй, именно беспроигрышность ситуации - главная причина моего
нынешнего спокойствия, и в конце концов Бог с ними, с причинами...
В половине двенадцатого я выскальзываю из санатория. Полнолуние
компенсирует недостаточность освещенности приморских кривых проулков, хотя
обилие зелени именно в проулках весьма затрудняет ориентировку. Улицы
небезлюдны, и я, неторопливо идущий в нужную мне сторону, не кажусь сам
себе крадущимся, хотя, в сути, крадусь, таково мое состояние, и оно мне не
противно, скорее, забавно, ловлю себя на улыбке, на некоторой
искусственности шага, пытаюсь ее преодолеть, но тогда мои шаги начинают
звучать вызывающе, и мне ничего не остается, как посмеиваться над собой и
сосредоточиваться на том, чтобы не сбиться с направления. А это не просто.
Только хорошо запомнившиеся ориентиры выручают меня.
Калитку нахожу не сразу, но в резерве у меня еще пять минут, и я
выдерживаю время до секунды и лишь ровно в двенадцать начинаю выщупывать
автоматическую защелку на внутренней стороне калитки. Принцип ее работы
мне объяснен Валерой, и я справляюсь с ним довольно легко. Калитка
открывается почти без скрипа, хотя какой-то посторонний звук на мгновение
удерживает меня у черты чужого владения. Прислушиваюсь и вхожу, закрыв
калитку на защелку. В саду почти полная темнота. Луна еще низко и сейчас
перекрыта домами на противоположной стороне улицы. И лишь небо над
головой, как изнутри едва освещенный занавес.
Задача моя проста. Нужно пройти по узкой аллее, что ведет напрямую к
флигелю дома, занять позицию между флигелем и калиткой так, чтобы калитка
мне была видна хотя бы в очертаниях, на ос фоне я должен увидеть человека,
если он, не дай Бог, появится. Еще нужно рассмотреть забор, через который
мне предстоит перемахнуть в критической ситуации. Последняя задача
оказывается невыполнимой, потому что деревья совершенно перекрывают нужную
мне сторону забора, а времени на разведку нет, я не могу сойти с аллеи, не
потеряв из виду калитку. Соображаю, что в случае возвращения хозяина мне
совсем не обязательно ломиться через забор. Подав сигнал, то сеть
свистнув, я могу нырнуть в заросли сада и, воспользовавшись
замешательством пришедшего (а такое замешательство неизбежно), сумею
пробраться к калитке и исчезнуть незамеченным. Будь у него даже фонарик, и
это обстоятельство не слишком осложнит мое отступление. Не обо мне будут
его заботы, а о том, что происходит в доме. Кстати, о доме. Глаза мои на
калитке, а уши в доме. Такая кругом тишина, что я не могу не услышать
чего-то, что относится к происходящему сейчас там, внутри. Я пытаюсь
вообразить, прислушиваюсь и слышу, конечно, слышу звуки шагов, скрип
двери, еще что-то, чуть ли не кашель, я слышу это так отчетливо, что всей
волей своей удерживаюсь от того, чтобы обернуться... но оборачиваться
нельзя. Потеряв из глаз калитку, я потом не сразу найду со в темноте,
понадобится какое-то время, чтобы приглядеться и увидеть ос контуры на
почти неразличимом фоне полугородской улицы.
Представляю, как смешон я в роли стоящего на "атасе", ведь я уверен,
никто из моих сверстников-друзей не влип бы в такую историю и немыслим в
моей теперешней роли. Любой из них недоуменно пожал бы плечами, узнай он о
моих приключениях. Но никто не узнает - и это успокаивает меня. Будем
считать, что происходящее сеть лишь факт моей личной жизни, до которой
никому нет дела, как мне нет дела до личной жизни моих друзей.
Личная жизнь - это нечто такое, где мы менее всего последовательны
или, точнее, где мы более всего противоречивы, ведь воистину исповедовать
идеи и следовать им достойно много легче, чем достойно вести личную жизнь,
то есть идейным быть легче, чем нравственным, потому и объявляем мы личную
жизнь неприкосновенной, дабы не попортить анкету своего общественного
служения.
Итак, я, доживший до седин, стою на "атасе", то есть участвую в
экспроприации экспроприаторов, то есть в краже, и вижу в том положительный
смысл и, следовательно, оправдываю...
Опять за спиной в доме какие-то шумы, а глаза мои слезятся от
напряжения. Контуры калитки то исчезают, то расплываются, то вдруг видятся
какие-то фигуры... Я решаюсь взглянуть на зеленые стрелочки моих часов, и
в этот момент кто-то хватает меня сзади так, что руки мои оказываются
словно впечатаны в тело канатами...
"Господи! Просмотрел!"
Отчаяние и стыд парализуют меня сильней, чем та воистину мертвая
хватка, в которой оказался, но свободны губы, и я возношу секундную
молитву, чтобы они не подвели меня, и они не подводят - свист получается,
как он получался в детстве, резкий, звонкий, короткий, как выстрел.
"Ах ты, сука!" - слышу я над ухом и тут же глохну от удара, видимо,
наотмашь. Чувствую на скуле кровь, но не от силы удара, иначе я бы
выключился, скорее, кожа просто расцарапана ногтем... Этот некто, что
подловил меня, по-прежнему сзади. Теперь он перехватил ворот рубахи,
запрокидывает меня на спину и душит воротом. Правая рука свободна, и я
оттягиваю его, как могу, рву пуговицы. Он тащит меня к дому, и если
дотащит, то это полный провал по моей вине. Как он мог проскользнуть
незамеченным, как сумел оказаться у меня за спиной, я же не отрывал глаз
от калитки? Может быть, он не один здесь?
Инстинкт подсказывает - я расслабляюсь, я волокусь мешком, торопливо
переставляя ноги, чтобы не повиснуть, тогда он удушит меня. Расслабляюсь и
как бы закручиваюсь влево. По его дыханию и шипению определяю рост. Чуть
выше меня. Но крепок! Какой-нибудь отставной спортсмен... До предела
закручиваюсь влево, рискуя потерять сознание от удушья, зато у правой руки
неограниченная возможность. Неограниченная, но всего одна, и, если я не
воспользуюсь ею, другого шанса у меня не будет. Слева направо всем
размахом я бью вытянутой ладонью по тому месту, где должно быть горло.
Промахиваюсь, удар приходится по губам, но я все вложил в этот удар, и
короткий шок, что и требовалось, освобождает меня от хватки сзади. Теперь
уже левой рукой кулаком бью в горло, место уязвимое равно для хлюпиков и
богатырей. Я его вижу. Рыча и хрипя, он заваливается в кусты, этакий
квадратный битюг, кусты трещат под ним. Или подо мной, потому что бегу
напропалую к калитке. По кадыку я не попал, а от удара в шею этот кабан
оправится скоро. От калитки бегу не более ста метров. Ноги отказывают,
икры кричат от боли. Прогибаясь в коленях, еще пытаюсь продолжить бег, но
как раз конец переулка, где-то, наверное, кончились танцы, по улице идет
молодежь, и я скоро мешаюсь в толпе, на перекрестке сворачиваю в сторону
санатория и уже совсем спокойно иду по аллее, восстанавливая дыхание и
рассудок. Отведенное на операцию время истекло, и, если тот провалялся в
кустах хотя бы пять минут, все закончилось успешно, это главное, что меня
тревожит, ведь как-никак я бежал с места действия, хотя это и было
предусмотрено планом... Но план я провалил. Я просмотрел его возвращение,
даже если он вернулся не через калитку...
Я останавливаюсь, потому что чувствую головокружение и почти тошноту.
Это состояние мне знакомо. Так бывает, когда я вчистую что-то проигрываю.
Он прошел не через калитку. Он вышел из дома. Тот звук, что я
услышал, когда открывал калитку, - на калитке была сигнализация, и это
значит... У меня перехватывает дыхание. Я не хочу проговаривать, что это
значит. Но что слово, когда существует мысль, которая быстрее слов. Мысль
нематериальна, она либо уже есть, либо ее еще нет. В данном случае она
есть.
Меня использовали в качестве подсадной утки. Пройдя через калитку, я
должен был выманить хозяина из дома. Он мог убить меня, искалечить, и все
это предусматривалось планом! Кто подлинный автор плана, неужто она, эта
красавица с душой росомахи! Боже, как стыдно! Кажется, ничего подобного
еще не бывало в моей жизни. Да что же это за поколение такое проросло на
земле нашей? Нет, а я-то! Развесил уши, старый идиот. Надо же было так
позорно купиться! Ведь чувствовал же, что не все чисто в плане. Достаточно
было хладнокровно проанализировать его, но где там! Такая мордашка перед
глазами! Только представить, как они будут обхихикивать меня - от одного
этого можно удавиться!
Но стоп. Отставим в сторону уязвленное самолюбие.
Все-таки цель авантюры - спасти мать от тюрьмы. Чтобы освободить
мать, ее дочь подставляет меня, чужого человека с нелепой судьбой и
типично старческим самомнением на предмет собственного жизненного опыта. В
ее глазах я просто "чокнутый". Таковым я был в глазах многих, и с нее ли
требовать... Она все рассчитала правильно, моя Афродита, я уверен, это она
инициатор и вдохновитель, это она просчитала меня, как компьютер... Опять
о себе. Сейчас мне нужно быть предельно объективным, чтобы не задохнуться
в обиде. Я должен помнить, что Людмила спасает мать, это главное, то есть
цель. Цель свидетельствует о глубинном, средства о вторичном, но не о
второстепенном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11