Глохнет мотор, и вся синь людмилиных глаз обращена на меня, а Валера
прикашливает сбоку не то деловито, не то смущенно.
- Что-нибудь случилось? - спрашиваю Людмилу, помогая ей. И тут же
благодарный взмах ресниц.
- Знаете, я рассказала Валере о вас, ну, что вы прошлый раз... какая
у вас жизнь была и вообще...
Я принужденно хмурюсь и озабочен единственно тем, чтобы не
покраснеть. Стыд за дурацкую исповедь просто душит меня, я даже будто
глохну от стыда и оттого плохо слышу Людмилу.
- Мы с Валерой решили, что, кроме вас, нам никто помочь не может. И
полно вроде друзей, а довериться сейчас никому не можем.
- В чем дело-то? - спрашиваю с нарочитым спокойствием и даже
небрежностью.
- У мамы плохо... Ну, в общем, и у нас тоже... Дом опечатали, машину
забрали, катер только успели сплавить... Но не в этом дело... Есть шанс ей
помочь, ну, маме, то есть... Валерка, может, ты?..
Конечно, Валера наверняка более толково может объяснить суть, но мне
все же хочется, чтобы говорила Людмила, и я торопливо пресекаю Балерину
готовность вступить в разговор.
- Если я могу быть полезен... если вы так считаете, то говорите
просто и ясно, что нужно сделать.
Интересно, а что я могу сделать? По-моему, решительно ничего. А жаль.
Но пусть говорит, а вдруг...
Людмила колеблется и при этом пристально смотрит мне в глаза, в ее
взгляде что-то незнакомое мне, возможно, я впервые вижу ее такой
серьезной, да и что, собственно, я о ней знаю, как о человеке? Наверное,
потому я немного взволнован и разговора жду, как радость.
- Понимаете, маме могут дать условно, это же почти свобода... Нужно
сдать деньги...
- Деньги! - восклицаю я в отчаянии. - Да я их даже украсть не умею,
не только иметь!
Моя реплика приводит Людмилу в замешательство, она оглядывается на
Валеру, у него почему-то улыбка на лице, и почему-то Людмила в ярости от
этой улыбки. Между ними в пару секунд разыгрывается непонятная мне
пантомима, но все это только на секунды.
- Вы не поняли. Конечно, не о ваших деньгах речь. Сдать нужно
полмиллиона...
- Сколько? - переспрашиваю, охрипнув.
- Они есть, эти деньги, - торопливо поясняет Людмила, - есть в одном
месте... И если их сдать следствию, то маму практически выпустят.
Я все еще полностью не пришел в себя от суммы, но с сомнением качаю
головой.
- Что-то я не слышал, чтобы людей, оперирующих такими суммами,
выпускали. Снизить срок - это еще куда ни шло...
Взгляд Людмилы тревожен. И я не хочу передавать ей фразу оперативника
относительно "червонца", что определенно уготован ее матери.
- Им очень важно найти эти деньги, но они их никогда не найдут.
- Они принадлежат вашей матери? - спрашиваю осторожно, ведь кто
знает, какие в их мире правила относительно обмена информацией. Уловив
колебания, спешу понравиться.
- Ради Бога, не говорите ничего, что мне не нужно знать, я только
хочу понять ситуацию.
- Вам мы можем сказать все, я теперь знаю. Вы не из тех, кто продает.
Комплимент весьма сомнительный, я предпочитаю не реагировать на него.
- Эти деньги из дела, понимаете, ну, из общего дела... Я не знаю, как
вам объяснить.
- Из дела. Это я понимаю. И что дальше?
- Их нужно взять, - говорит Людмила тихо и почти моляще смотрит мне в
глаза.
- Каким образом?
- Господи, Людка, - теряет терпение Валера, - кончай темнить. Украсть
нужно эти деньги, вот что.
- И отдать государству, - поспешно комментирует Людмила.
- Еще можно сказать: изъять и вернуть государству, - с усмешкой
бурчит Валера.
- Веселенькое дело, - цежу я, пытаясь ускользнуть от Людмилиных
зрачков.
- Понимаете, мне участвовать в этом нельзя, у меня должно быть
железное алиби, иначе они меня убьют.
- Кто?
- Ну, эти, у кого деньги. А Валерка один не справится, нужно, чтоб
его кто-то подстраховал. Вас никто не знает. А больше мы никому довериться
не можем...
- Знаете что, - говорю я, - слишком много информации сразу и слишком
жарко. Давайте-ка искупаемся, а потом продолжим разговор.
Мое предложение принимается активно, но я все же успеваю выброситься
первым, при этом чуть не опрокидываю лодку и отбиваю ноги о борт.
Боль отрезвляет меня совершенно, то есть включает мозг и выключает
эмоции. Я спешу отплыть подальше и хотя бы условно оказаться одному, мне
это очень нужно, немного мешают волны, мне бы сейчас полный штиль, чтобы
не трепыхаться на спаде волны...
Итак, мероприятие, в которое меня вовлекают мои юные друзья, весьма
сомнительно по характеру. Но прежде всего я должен ответить на вопрос: что
будет, если я откажусь? По всем правилам, то есть по правилам моей жизни,
я должен отказаться. С какой стати я должен нырять в чужую грязь? В
сущности, предстоит совершить грабеж награбленного. Однажды на
государственном уровне был благословлен этот лозунг и этот прием
реализации справедливости. Справедливость не реализовалась, но породила
зло, неслыханное в истории. Но это в государственном масштабе. Здесь же
конкретный случай: нужно помочь женщине, той самой, которую я уже спас от
смерти. А теперь от тюрьмы?
А если я решусь на отказ, то как он должен прозвучать...
Додумать я не успеваю, вскрикиваю от боли в боку.
Рядом со мной трепыхается огромная медуза, о Боже, и не одна! Я
дергаюсь одной ногой, другой. Обожжено плечо. В ужасе от этой морской
мерзости я кидаюсь к лодке. Валера подсаживает меня из воды. Людмила тянет
за руку. Мне предлагается какая-то мазь, я остервенело мажусь, проклиная
море, медуз, осьминогов, электрических скатов, акул, - это вслух, а для
себя у меня только одна мысль, что купание придумал я зря, потому, что с
самого начала знал, что пойду на это дело, и более того, если бы они, мои
совратители, вдруг передумали бы сейчас относительно моего участия, то я
бы настаивал и убедил их, что без меня им с этим делом (о котором у меня
еще и представления нет), не справиться. Много могу назвать рациональных
причин моего согласия, но главная причина иррациональна: почти всю свою
сознательную жизнь я бродил тропами риска, эпоха вывернулась наизнанку и
оставила меня за бортом, я ведь разучился жить спокойно, как все,
максимализм поведения стал моей нормой, а эта норма потеряла содержание и
я мгновенно состарился. Никто этого не заметил, ни друзья, ни близкие. Но
я это знаю. И потому невозможно мне пройти мимо дела, моральная сторона
которого мутна, но зато конкретна суть...
А может, опять вру? Может, просто ради красивой девчонки...
- Рассказывайте, - сердито говорю Людмиле.
- Что?
- Как что? Где деньги, как взять, куда нести, кому отдать?
- Ну, что вы, что вы! - возмущенно протестует Людмила. - Мы и не
собирались валить на вас это дело. Да вы и не сможете... Нужно только
подстраховать Валеру. Так вы согласны?
Я разочарован. Что значит "да вы и не сможете"! Как-то обидно даже.
Но в конце концов им видней.
- Давайте конкретно, что от меня требуется.
Людмила садится на корточки передо мной так, что я как бы над ней. Я
смотрю ей в глаза и никуда больше, но, Боже, никогда не подозревал, как
широк у меня угол зрения, хоть прищуривайся.
- Деньги в чайнике в одном доме. Завтра ночью в доме никого не будет.
Валерка зайдет в дом, а вы в саду его подстрахуете. Хозяин иногда через
сад возвращается и уходит тоже. Это как бы, ну, черный ход. В случае, если
милиция...
Встречаться вы не будете ни перед, ни после, каждый пойдет сам по
себе в определенное время. Там нужно быть всего полчаса. Потом
разойдетесь. Вас мы найдем сами. После...
Надо бы спросить, гарантирован ли уход хозяина, действительно ли
достаточно полчаса, но понимаю, что вопросы излишни. Людмила открывается
мне какой-то другой своей стороной, о которой я не догадывался. Это не
просто деловитость. Что она своего не упустит, это я понял сразу. Новая
черта в ней - надежность, качество, всегда ценимое мною и так редко
встречающееся в людях, иногда весьма деловых.
- Мы вам сейчас покажем этот дом. С моря его хорошо видно. Только
немного пройдем берегом.
Мы перетасовываемся в лодке и снова занимаем свои места. Я с Валерой
на сиденье и впереди, Людмила у руля. Не успеваю заметить, как она
закладывает стартерный шнурок, вижу только рывок, он произведен
профессионально и изящно, еще секунда, и мы несемся вдоль берега, который
виден прекрасно, все его аллеи и дворцы-санатории, и гостиницы, и
отдельные дома, но все же рассмотреть отдельный дом, да если он еще
окружен садом, - я сомневаюсь в целесообразности такого осмотра, но
недооцениваю толковости моих друзей. В руках Валеры появляется громадный
морской бинокль не иначе, как военных времен. Именно этот аргумент
оказывается для меня решающим во всех мелькающих в моей голове сомнениях
по поводу успеха нашего завтрашнего предприятия. Я совершенно спокоен.
Глохнет мотор, и все мы смотрим на город.
- Трубу видите, - показывает Валера, - теперь правее, правее, дом с
красной крышей, а через дорогу дом с флигелем. Тот самый.
Он подает мне бинокль. Я долго вожу его туда-сюда и, наконец,
натыкаюсь на дом с флигелем, он рядом, будто в полета шагов. И сад. Даже
калитку с тыла умудряюсь рассмотреть. Валера как раз рассказывает, как эта
калитка открывается. Странно, что нет собаки. Валера уверяет, что нет. Это
очень странно. Собака должна быть.
Валера рассказывает, как мне кратчайшим путем пройти от санатория до
дома. Я просматриваю в бинокль улицы и проулки, интересуюсь их
освещенностью. Предлагаю проделать этот путь днем, чтобы ночью идти
уверенно, но мне не советуют этого делать, потому что некоторые из
проулков почти не посещаемы чужими и меня случайно может запомнить
какой-нибудь местный житель. Я считаю, что это чрезмерная осторожность, но
соглашаюсь и добросовестно изучаю ориентиры для ночного прохода, которые
мне объясняет Валера.
В сущности, дело пустяковое. В одиннадцать тридцать я должен выйти из
санатория и не спеша к двенадцати быть у калитки. Ровно в двенадцать я
должен войти в сад и пробыть там полчаса. В случае чрезвычайной ситуации,
имеется в виду возвращение хозяина, я в силу моих способностей изображаю
свист, перемахиваю через невысокий забор около флигеля и исчезаю в темном
переулке. Валера и Людмила категорически исключают такой вариант, но их
категоричность все же не набирает одного процента до ста, а они хотят
исключить из возможного даже случайность.
Честно говоря, не все мне здесь понятно. Хотя бы, например, почему
подстраховать Валеру нужно только с одной стороны, с тылу. Если речь идет
о роковой случайности, она может объявиться и с парадного входа. И еще
кое-что... Но я ни о чем не спрашиваю, почему-то доверяя именно Людмиле, а
не ее другу, доверяю в том смысле, что предполагаю ее автором всего
проекта в целом. Женщина, которая может так держать руль моторной лодки, -
у нее мертвая хватка в делах, представляющих ее собственный интерес. Она
слишком трезва для необоснованного риска и не столь коварна, чтобы
подставлять чужого человека, спасшего ее мать.
Еще некоторое время смотрю в бинокль, хотя это уже лишнее. Несколько
огорчительна простота всего предстоящего, но знаю из личного опыта, что
чем проще дело, чем оно конкретнее, тем реальнее результат. Не верю, что
деньги принесут свободу бывшей самоубийце. Оперативники, подкинув Людмиле
идею сдачи денег, лишь облегчили свою задачу, заведомо обманув девчонку.
Но положительным и конкретным результатом предстоящей авантюры я считаю не
свободу Людмилиной матери, тем более что, как мне представляется, там все
сложнее, если учитывать всякие личные обстоятельства, тот треугольничек,
что промеж них сложился. Нет. Результат - это дочь хочет спасти мать.
Бывший любовник хочет спасти брошенную им женщину. Любовник хочет спасти
мать своей любовницы. Любое из этих трех намерений морально. В действии
предполагается риск. Я своим участием могу свести этот риск до минимума.
Однако что-то много рассуждаю. Это тревожит. Я ведь себя знаю. Обычно
после принятия какого-либо конкретного решения всегда испытываю легкость и
повышенную восприимчивость ко всему, что не имеет отношения к делу. А тут
все пялюсь и пялюсь на домик с флигелем и мну в руках морской бинокль. И
друзья мои притихли. Не слышу их. Может быть, подозревают во мне
нерешительность или сомневаются в надежности? Спешу успокоить их,
поворачиваюсь и успеваю заметить быстрое размыкание взглядов Людмилы и
Валеры. Застигнутые, они пытаются изобразить доверие и деловитость,
Людмиле это дается труднее, она этим рассержена, и улыбка на ее лице
вызывает во мне противоречивое чувство нежности и раздражения
одновременно.
- Моя функция в вашем предприятии элементарна, и можете не
тревожиться на этот счет. Думаю, что нам целесообразно расстаться сейчас.
Надеюсь, что в случае каких-либо изменений вы найдете возможность
известить меня.
Они заверяют и несколько обескуражены сухостью моего тона.
До берега мы добираемся быстро. Валера остается в лодке, а Людмила
выпрыгивает вместе со мной. Я подаю ей руку, но она вдруг кидается мне на
шею.
- Я стопроцентно знала, что вы согласитесь!
И тут она целует меня тем коварным поцелуем, в котором вроде бы одна
дружеская симпатия, но вот оно, утонченное искусство женских губ! Этот
поцелуй остается как бы запечатленным и будет помниться тем уголком
памяти, где прячется все самое иррациональное, не поддающееся анализу и
определению, но способное к воздействию на сознание в чрезвычайно
ответственных ситуациях, когда человек нуждается в исключительной
трезвости мысли.
"Спекулянтка!" - хочу сказать ей, но, конечно же, не говорю и ухожу с
таким видом, будто красивые женщины целуют меня так часто, что я, право,
этим пресытился уже много лет назад. Впрочем, уверен, что видом своим я ее
не обманул и что она знает обо мне больше, чем я сам.
Пройдя по набережной, прежде чем свернуть в проулок к санаторию, уже
по привычке прощаюсь с морем.
"Ну что ж, - говорю, - всем, что уже произошло и что еще произойдет,
я обязан тебе, мировая свалка aш два о. И от того, чем все закончится,
зависит характер нашего будущего прощания и специфика моих воспоминаний о
тебе. Трепещи! Ты можешь не состояться как положительный феномен материи,
если я не определю тебя таковым, ведь весь мир и ты в том числе всего лишь
комплекс моих впечатлений. Я не капризен, но и без снисходительности.
Безмозглость твоего колыхания от берегов до берегов за смягчающее
обстоятельство принята не будет..."
Потоки южного солнца падают на поверхность моря и дарят ему цвет. Они
же дарят ему и тепло, и жизнь жизнью живущих. Люди еще щедрее. Они дарят
мою личность. Я же с этим не потороплюсь, потому что не хочу как все, а
только как я...
В вестибюле санатория меня поджидает сюрприз - мой знакомый
оперативник. Он жмет мне руку с таким удовольствием на лице, словно я
только что повысил его в звании.
- Видите, как мне везет, - сообщает он радостно, - только что пришел,
пяти минут не прошло, и вы...
Он так радуется своей удаче, что у меня возникает подозрение: не
сидел ли он у меня на хвосте с самого утра? А в санатории оказался первым,
отработав двухсотметровку по обходной аллее?
- Не против, если поговорим?
- Отчего же, - отвечаю. - Всегда приятно поговорить с интересным
человеком.
Он смеется, потому что плевать хотел на двусмысленные остроты. Мы
проходим в уголок вестибюля и разваливаемся в креслах друг против друга.
- Ну, как отдыхается?
- Нормально. Да, кстати, - спрашиваю вдруг, - не скажете мне, вы ведь
местный или по крайней мере все здесь знаете, вот этот санаторий
чем-нибудь принципиально отличается от всех остальных?
Он пожимает плечами.
- Он самый старый, менее комфортабельный, ну и соответственно
дешевый. А что?
"Я так и знала!" - сказала Людмила, когда я ответил на ее вопрос. И
засмеялась. Почему она это знала? И почему смеялась? Над этим теперь нужно
думать. Обязательно думать. Тревожно что-то. И совсем не хочется
разговаривать...
- Утопленница наша чувствует себя хорошо. Это, наверное, вам
интересно. Вы, так сказать, ее крестный!
Опять улыбается. Очаровательны эти служебные улыбки наших доблестных
сотрудников доблестных органов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11