А проблемы и не думали кончаться.
В начале лета 1997 года совпало два важных события в истории фирмы: начался ремонт в здании фирмы и у Светланы кто-то появился!
Ремонт состоял в том, что перед старинным двухэтажным зданием разворотили землю, выкопали здоровенный ров, а стены начали ломать и делать из двух комнат одну, а в другом месте — две комнаты из одной. Это был так называемый евроремонт — и поэтому удобную деревянную мебель выбросили вон (а сотрудники поумнее быстренько ее растащили); вместо столов поставили что-то эдакое стеклянное, к чему и прикоснуться страшновато, а вместо удобных кресел поставили евростулья с ножками пауков, страдающих геморроем. И теперь там, где еще недавно вы сидели удобно, вольготно и вдыхали чудный запах старинного дерева, вам приходится балансировать, как на штурмовой лестнице, подведенной под стены Измаила, а рассохшиеся поверхности евробезобразия чувствительно щиплют посетителей за филейную часть.
Конечно же, сотрудников «Лорелеи» очень волновала обстановка евроремонта… Но не меньше волновало их и происходящее со Светланой. Потому что последние несколько недель Светлана стала улыбаться загадочной улыбкой Моны Лизы и смотрела на мир вальяжно, спокойно, как потягивающаяся кошка. Она перестала делать замечания, нервировать мужчин демонстрацией своего превосходства… и вообще стала смотреть томно, но при этом буквально сквозь них. Видно было, что все мужчины, даже самые замечательные, ее больше не интересуют. Что вызывало у сотрудников «Лорелеи» и облегчение, и все-таки чувство обиды… хотя сами же от нее бежали, как бес от ладана!
Впрочем, меньше работать Светлана не стала. Она и раньше задерживалась в фирме по вечерам, оставляя дочку на попечение прислуги, а тут стала работать еще больше, и редкий вечер сотрудники не оставляли ее трудиться одну, склонившуюся над кучей бумаг. Вот в фирму приезжать она стала поздно, и, по мнению всех заинтересованных лиц (то есть всех мужчин в фирме), именно в эти часы она и встречалась с неизвестным счастливцем — когда ребенка уводили на все утро гулять.
Уже позже, много позже сотрудники обратили внимание на две странности:
Во-первых, шеф фирмы, старый партаппаратчик Протерозой Мезозоевич, прилагал все усилия, чтобы поменьше времени проводить в своем кабинете, особенно по вечерам… Вообще сидел Протерозой Мезозоевич в коридорах власти со времен совершенно незапамятных, в шестьдесят пять лет выглядел на пятьдесят и никогда ничего не говорил прямо… Даже погоду прямо не ругал. Но за всеми его поступками и мельчайшими движениями сотрудники следили внимательнейшим образом, потому что знали: Протерозой Мезозоевич ничего не совершает зря. На каждую, самую мельчайшую особенность поведения шефа рано или поздно находилось самое серьезное объяснение, и пренебрегать этим было решительно неразумно.
Так вот, Протерозой Мезозоевич стал исчезать из здания фирмы гораздо раньше обычного. В своем же кабинете он бывал вообще неподолгу и даже перенес совещания на бойкие утренние часы, хотя всегда был сторонником неспешных заседаний и разборок в тихие вечерние часы, когда деловая активность стихает и самое время подумать о чем-то неспешном.
Разумеется, поведение Протерозоя Мезозоевича истолковали: был сделан вывод, что старика утомляет шум компрессоров и отбойных молотков и что он постепенно сдает.
Потом-то, конечно, его поведение истолковали совсем иначе, но это уже после того, как развернулись интереснейшие события и многое стало понятным.
Во-вторых, в здании несколько раз слышалось пение старинной студенческой песни. Слова ее знали не все, а кто и знал, то обычно не все, а кусками, но постепенно практически все сотрудники «Лорелеи» могли прочитать наизусть и даже пропеть эти слова:
От зари до зари, как зажгут фонари,
Все студентов оравы шатаются!
Они горькую пьют, на законы плюют
И еще много чем занимаются.
Сам Исакий святой, с золотой головой,
На студентов глядит, усмехается!
Он и сам бы не прочь провести с ними ночь,
Да на старости лет опасается.
А кончалось, конечно же, тем, что:
Не стерпел тут старик,
С колокольни он прыг!
Он к студентам на площадь спускается,
Он и горькую пьет, и ведет хоровод,
И еще кое-чем занимается!
По упоминанию «Исаакия святого» видно, что события песни происходили в Петербурге. Но пели ее, безусловно, не в одном Петербурге и вовсе не только студенты. Студенческие песни вообще в старой России были примерно тем же, что песни экспедиционные — в СССР.
Сотрудники же «Лорелеи», слушая эту песню в летних сумерках, относили ее за счет рабочих, долбивших стены и натягивавших потолки. Правда, неслась эта песня очень часто вовсе не из тех мест, где рабочие что-то ломали или натягивали, а потом как-то незаметно выяснилось, что заключал-то договор русский мастер, но вся остальная бригада состояла из этнических китайцев… Но это выяснилось тоже намного позже. А пока что сотрудники, посмеиваясь, делились впечатлениями о поведении Светланы и гадали, кто мог бы быть ее любовником, с удовольствием подпевая лихой старинной песне в золотистых теплых сумерках июня.
Мне даже называли дату, когда это все произошло… Дата запомнилась, потому что именно в этот день несколько сотрудников фирмы вдруг заключили совершенно фантастическую сделку с фирмой «Золотой попугай» и испытали мощную потребность ее отпраздновать. Где? Да конечно же в здании «Лорелеи»! Берем пузыри, и погнали, мужики, погнали!
Стояло часов 11 вечера, когда народ подъехал к старинному зданию, бывшему родовому гнезду Мирсковых.
Улицу перекопали так, что подъехать можно разве что метров за 200, а войти удобнее всего через черный ход, довольно далеко от парадного фасада. Тишина и полумрак невольно навевали желание пройти потише, сесть поскорее в уже отремонтированных комнатах. Двое проникли в здание несколько раньше других и попытались проникнуть в кабинет шефа — в предбаннике кабинета Протерозоя Мезозоевича всегда водились стаканы, вилки и тарелки, и все знали, где их можно взять. Эти двое (назовем их Фановым и Полещуком… ровно потому, что их зовут совсем не так) уже на лестнице уловили странные звуки. Сперва им показалось, что где-то урчит огромных размеров кошка. Потом — что кого-то в кабинете шефа прижали к стенке и душат. Так им, по крайней мере, послышалось.
Душить Протерозоя Мезозоевича они позволять не хотели, но все же была в этих звуках некоторая странность, и услышавшие их приближались к кабинету шефа совсем не в боевом задоре, а снявши ботинки и на цыпочках.
Ох…
В кабинете шефа стоял огромный крайкомовский диван советских времен, и на этом диване Светлана стонала, выгибалась, тоненько повизгивала, вращала тазом под каким-то пожилым, массивным, утробно ворчавшим не в такт. Как ни глупо звучит, но оба вломившихся так и остолбенели, так и замерли по стойке «смирно», вжавшись в стенку, пока не вырос перед ними этот огромный, массивный, не бросил Светлане:
— Дитя мое, прикройтесь, на Вас смотрят эти стрекулисты…
И уже двоим, так и стоящим с башмаками в руках, вращая кустистыми усами:
— Гхм!!!
Тут только Фанов с Полещуком с топотом вылетели из кабинета и, не прихватив вилок и тарелок, зарысили обратно по коридору. Они, что называется, до конца своих дней запомнили это тяжелое лицо, эту массивную фигуру, и можно спорить, что произвело на них самое сильное впечатление: перекинутая через спинку стула золотая цепь килограмма на четыре, налитые кровью мрачные глаза или полотняные исподние длиной до колена.
— Ну, давайте!
— Да понимаете… Да мы…
— Где же стаканы?!
— Да там… В общем…
Единственно, в чем удалось убедить остальных, так это что там, наверху, Светка не одна, и в кабинет шефа будет куда правильней не лезть. По этому поводу было тоже много веселого шуму. Как исчезла Света из здания, не замеченная остальной компанией, никому не известно. Или она оставалась наверху, пока народ не ушел? В общем, в этот вечер ее никто не видел и, к чести сотрудников «Лорелси», разговоров на эту тему никто с ней не вел (при том, что между собой обсуждений было, разумеется, выше крыши).
Уже не к чести сотрудников будь сказано, кое-кто из них теперь вдруг обнаружил, что у него очень много работы в здании по вечерам. Но теперь Светлана стала брать с собой нужное, уходила работать домой, и подсмотреть не удавалось.
Но вот точило, точило что-то Фанова с Полещуком, заставляло их беспокоиться; и независимо друг от друга они предприняли похожие шаги. Фанов обратился в краеведческий музей, попросил подыскать ему все, что только возможно про Мирсковых. У Полещука троюродный брат давно работал в КГБ. Была встреча с братом, была просьба примерно того же рода. Но оба они получили один и тот же портрет; разве что Фанов увидел в запасниках музея написанный маслом портрет купца второй гильдии и коммерции советника Василия Ивановича Мирскова и сделал с него фотокопию. А Полещук нашел уже плохую фотокопию портрета, сделанную где-то в начале 1930-х годов, но со всеми комментариями — кто тут изображен, в каком году и какого рода вражескую деятельность вел вплоть до расстрела в 1926.
Что характерно, оба деятеля пытались поговорить со Светланой отдельно, независимо друг от друга. Не менее характерна истеричная реакция Светланы.
— У меня же крест на шее! — вопила она, прикрывая рукой этот крест. Женщина искренне верила, что неверующая может носить крест и это ей поможет… в том числе не даст приблизиться к ней никакому решительно призраку.
Впрочем, утаить шила в мешке не удалось, шум по фирме прошел немалый. Припомнилась и залихватская песня, а заодно выяснилось, что рабочие-то сплошь китайцы и старинную студенческую песню вряд ли могли исполнять.
Припомнили и кое-какие рассказы Лидочки: мол, бегает тут за мной мужик… Выходит из стенки такой, прямо из шкапа, с бородищей!!! Но коэффициент интеллектуального развития Лидочки был в фирме общеизвестен, и никто ничего плохого не подумал про ее нового поклонника. Мало ли что может почудиться Лидочке… Так думали все, даже ее поклонники, и даже те из них, кто не прочь был бы на Лидочке жениться.
Тут, уже не к чести сотрудников, сразу же нашлись любители выяснять, не общалась ли Светлана с купцом Мирсковым уже после того, как их накрыли в кабинете шефа. Раздавались голоса, что здание фирмы необходимо освятить. Отдать должное следует как раз Протерозою Мезозоевичу, который праздные разговоры самым свирепым образом пресек и заперся со Светланой в кабинете почти что на час. По истечении беседы Светлана вылетела из него, рыдая; слезы лились по ее щекам, смывая макияж, и почти так же текли струи пота по лицу отдувавшегося, сопевшего изо всех сил Протерозоя Мезозоевича.
Здание освятили, на что Протерозой Мезозоевич безнадежно махнул рукой, но сам участия не принимал. Что поделать! Протерозой Мезозоевич относился к поколению, которое очень активно учили, что нет бога, кроме ЦК КПСС, а КГБ пророк его, и что ничего-то на свете нет; чего не спохватишься, ничего и нет, ни бога, ни дьявола. А что учили этой глупости всех, а именно он оказался первым учеником, — это уже, что называется, совсем другая история.
Не знаю, к лучшему это или к худшему, но больше никто не поет по вечерам в старинном здании и никто не появляется из стен, не пытается схватить за мягкое место ни ценных интеллигентных сотрудников, ни жердеобразных, по моде, секретарш.
С тех пор в здании, конечно же, пришлось сделать еще один евроремонт, и новые стулья уже тоже начали щипать за задние части посетителей. Наверное, грядет третий очередной евроремонт. Но никто больше не ломает стены в комнате, где со времени возведения дома и до «эпохи исторического материализма» находилась фамильная библиотека Мирсковых, потом множество разных учреждений, а последние годы находится кабинет главного менеджера, дилера, филера и киллера «Лорелеи». Может быть, именно поэтому больше ничего не происходит. Может быть, сказалось освящение.
Светлана так и живет одна; она как была, так осталась прекрасным работником, но ее характер, выражаясь мягко, не улучшился, а губы все чаще портит нехорошая, циничная ухмылка. Ее дочка уже учится в школе; вряд ли она знает об удивительном приключении мамы.
Протерозой Мезозоевич смотрит пустыми глазами и говорит, что все это глупости, ничего не было. Слишком уж противоречит эта история тому, что он привык считать истиной в последней инстанции.
А Лидочка, конечно, вышла замуж, но совсем не так, как ожидали… Как-то раз в фирму привез то ли товар, то ли какие-то документы парень-шофер из родной Лидочкиной деревни Атаманово. Шофера этого давно никто не звал по имени, а только дурацкой кличкой Андрюха-Маклай, неизвестно откуда пришедшей, и считали его человеком ненадежным и фальшивым. Парень с лицом злым и ничтожным, в грубой одежде и уж, конечно, слыхом не слыхавший про французские духи и ресторан «Сопка», но они с Лидочкой проговорили часа три, и Лидочка в этот день ходила, как в тумане, роняла и путала важные документы.
Через две недели она вышла замуж за этого шофера, и он увез ее в деревню, в которой оба родились. С тех пор Лидочка родила двух детей и исправно топит печи, вскапывает картофельное поле примерно в полгектара, кормит корову и стадо свиней, обшивает, кормит и ублажает супруга.
Андрюха-Маклай постоянно пьян, кроме времени, когда приходится куда-то ехать. Он последовательно вылетел абсолютно изо всех мест, где работал, — за ненадежность, прогулы и пьянку. Последние полгода он безработный, и Лидочка поставила свечку Николаю Угоднику, чтобы муж поскорей нашел работу. Потому что, пока он ставил ей фонари под обоими глазами, Лидочка еще терпела, но безработный Андрюха-Маклай, должно быть от нечего делать, повадился драться оглоблей.
Впрочем, Лидочка явно очень счастлива с Андрюхой-Маклаем и откровенно в него влюблена, из чего можно сделать только один вывод: пусть себе каждый живет, как ему удобнее всего и к какой жизни он больше всего приспособлен. Или, как говаривал один народ, тоже имеющий к Сибири самое прямое отношение: «Edem das Seine» — каждому свое. Ну не видела никакого смысла Лидочка в судьбе новорусской жены! И не стоит, кстати говоря, делать торопливых выводов: непонятно, кстати, какой вариант женской судьбы глупее и нелепее другого, судьба ли рабыни, увешанной золотом, или деревенской бабы.
Но вот о чем я думаю нередко… Неужели старый купец Мирсков, появившись в своей бывшей библиотеке, так и сидел в усадьбе сиднем?! Да нет, конечно, никак он там не мог сидеть безвылазно, с такой-то энергией. Между прочим, Светлана ведь вплоть до предъявления портрета понятия не имела, что имеет дело не с человеком, а с существом не из мира живых. И тем более Светлана — это совсем не та женщина, с которой возможен гусарский налет: вылез человек из стены и сразу стал делать свое черное дело. Значит, были какие-то разговоры, очень вероятно, что и уговоры, и приходил Мирсков ухажером, сначала в роли посетителя…
Так что наверняка было и это — массивный человек в золоченых роговых очках, в распахнутом свободном пиджаке проходит по Мира, прищурившись, смотрит на закат, полыхающий над сопкой; в золотых лучах вечернего солнца проходит рядом с домом, в котором жила семья его приятеля, Гадалова. Очень может быть, пробует «Спрайт» или «Тархун» у уличных торговцев, фыркает из-за ударившего в нос газа… Что успел он понять в том месте, в которое попал по причине, мне очень мало понятной? Как он отнесся ко всему, что тут увидел?!
Скорее всего, Василия Мирскова видело множество самых различных людей обоих полов и самых разных состояний, но ведь никому и в голову не пришло, что этот пожилой и грузный пришел к нам из совсем других времен. Прохожие видели в нем только пожилого и несколько чудаковатого, не больше. Научная фантастика все рассказывает о том, как то ли мы сами, то ли наши потомки отправятся в путешествие во времени и смогут пообщаться с далекими и близкими предками. К тому, что это предки могут посмотреть на нас и сделать какие-то свои выводы (может быть, и совсем не такие уж благоприятные для нас), мы не готовы. Вообще не готовы, не только в вопросе о привидениях старых купцов.
Мне же все чаще вспоминается старое британское поверье. Мол, все солдаты всех времен, когда-либо павшие за Британию, раз в году, под Рождество, могут видеть и слышать все, что происходит в стране. Рыцари короля Артура и пираты Френсиса Дрейка, моряки Второй мировой войны и солдаты массового призыва Первой мировой, штурмовавшие бетонные укрепления на Марне, — все они видят и слышат потомков. Мораль достаточно проста — жить надо так, чтобы большинству англичан, когда-либо живших на Земле, уже мертвым, не было стыдно за меньшинство — еще живых.
В России, к сожалению, такого поверья нет;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
В начале лета 1997 года совпало два важных события в истории фирмы: начался ремонт в здании фирмы и у Светланы кто-то появился!
Ремонт состоял в том, что перед старинным двухэтажным зданием разворотили землю, выкопали здоровенный ров, а стены начали ломать и делать из двух комнат одну, а в другом месте — две комнаты из одной. Это был так называемый евроремонт — и поэтому удобную деревянную мебель выбросили вон (а сотрудники поумнее быстренько ее растащили); вместо столов поставили что-то эдакое стеклянное, к чему и прикоснуться страшновато, а вместо удобных кресел поставили евростулья с ножками пауков, страдающих геморроем. И теперь там, где еще недавно вы сидели удобно, вольготно и вдыхали чудный запах старинного дерева, вам приходится балансировать, как на штурмовой лестнице, подведенной под стены Измаила, а рассохшиеся поверхности евробезобразия чувствительно щиплют посетителей за филейную часть.
Конечно же, сотрудников «Лорелеи» очень волновала обстановка евроремонта… Но не меньше волновало их и происходящее со Светланой. Потому что последние несколько недель Светлана стала улыбаться загадочной улыбкой Моны Лизы и смотрела на мир вальяжно, спокойно, как потягивающаяся кошка. Она перестала делать замечания, нервировать мужчин демонстрацией своего превосходства… и вообще стала смотреть томно, но при этом буквально сквозь них. Видно было, что все мужчины, даже самые замечательные, ее больше не интересуют. Что вызывало у сотрудников «Лорелеи» и облегчение, и все-таки чувство обиды… хотя сами же от нее бежали, как бес от ладана!
Впрочем, меньше работать Светлана не стала. Она и раньше задерживалась в фирме по вечерам, оставляя дочку на попечение прислуги, а тут стала работать еще больше, и редкий вечер сотрудники не оставляли ее трудиться одну, склонившуюся над кучей бумаг. Вот в фирму приезжать она стала поздно, и, по мнению всех заинтересованных лиц (то есть всех мужчин в фирме), именно в эти часы она и встречалась с неизвестным счастливцем — когда ребенка уводили на все утро гулять.
Уже позже, много позже сотрудники обратили внимание на две странности:
Во-первых, шеф фирмы, старый партаппаратчик Протерозой Мезозоевич, прилагал все усилия, чтобы поменьше времени проводить в своем кабинете, особенно по вечерам… Вообще сидел Протерозой Мезозоевич в коридорах власти со времен совершенно незапамятных, в шестьдесят пять лет выглядел на пятьдесят и никогда ничего не говорил прямо… Даже погоду прямо не ругал. Но за всеми его поступками и мельчайшими движениями сотрудники следили внимательнейшим образом, потому что знали: Протерозой Мезозоевич ничего не совершает зря. На каждую, самую мельчайшую особенность поведения шефа рано или поздно находилось самое серьезное объяснение, и пренебрегать этим было решительно неразумно.
Так вот, Протерозой Мезозоевич стал исчезать из здания фирмы гораздо раньше обычного. В своем же кабинете он бывал вообще неподолгу и даже перенес совещания на бойкие утренние часы, хотя всегда был сторонником неспешных заседаний и разборок в тихие вечерние часы, когда деловая активность стихает и самое время подумать о чем-то неспешном.
Разумеется, поведение Протерозоя Мезозоевича истолковали: был сделан вывод, что старика утомляет шум компрессоров и отбойных молотков и что он постепенно сдает.
Потом-то, конечно, его поведение истолковали совсем иначе, но это уже после того, как развернулись интереснейшие события и многое стало понятным.
Во-вторых, в здании несколько раз слышалось пение старинной студенческой песни. Слова ее знали не все, а кто и знал, то обычно не все, а кусками, но постепенно практически все сотрудники «Лорелеи» могли прочитать наизусть и даже пропеть эти слова:
От зари до зари, как зажгут фонари,
Все студентов оравы шатаются!
Они горькую пьют, на законы плюют
И еще много чем занимаются.
Сам Исакий святой, с золотой головой,
На студентов глядит, усмехается!
Он и сам бы не прочь провести с ними ночь,
Да на старости лет опасается.
А кончалось, конечно же, тем, что:
Не стерпел тут старик,
С колокольни он прыг!
Он к студентам на площадь спускается,
Он и горькую пьет, и ведет хоровод,
И еще кое-чем занимается!
По упоминанию «Исаакия святого» видно, что события песни происходили в Петербурге. Но пели ее, безусловно, не в одном Петербурге и вовсе не только студенты. Студенческие песни вообще в старой России были примерно тем же, что песни экспедиционные — в СССР.
Сотрудники же «Лорелеи», слушая эту песню в летних сумерках, относили ее за счет рабочих, долбивших стены и натягивавших потолки. Правда, неслась эта песня очень часто вовсе не из тех мест, где рабочие что-то ломали или натягивали, а потом как-то незаметно выяснилось, что заключал-то договор русский мастер, но вся остальная бригада состояла из этнических китайцев… Но это выяснилось тоже намного позже. А пока что сотрудники, посмеиваясь, делились впечатлениями о поведении Светланы и гадали, кто мог бы быть ее любовником, с удовольствием подпевая лихой старинной песне в золотистых теплых сумерках июня.
Мне даже называли дату, когда это все произошло… Дата запомнилась, потому что именно в этот день несколько сотрудников фирмы вдруг заключили совершенно фантастическую сделку с фирмой «Золотой попугай» и испытали мощную потребность ее отпраздновать. Где? Да конечно же в здании «Лорелеи»! Берем пузыри, и погнали, мужики, погнали!
Стояло часов 11 вечера, когда народ подъехал к старинному зданию, бывшему родовому гнезду Мирсковых.
Улицу перекопали так, что подъехать можно разве что метров за 200, а войти удобнее всего через черный ход, довольно далеко от парадного фасада. Тишина и полумрак невольно навевали желание пройти потише, сесть поскорее в уже отремонтированных комнатах. Двое проникли в здание несколько раньше других и попытались проникнуть в кабинет шефа — в предбаннике кабинета Протерозоя Мезозоевича всегда водились стаканы, вилки и тарелки, и все знали, где их можно взять. Эти двое (назовем их Фановым и Полещуком… ровно потому, что их зовут совсем не так) уже на лестнице уловили странные звуки. Сперва им показалось, что где-то урчит огромных размеров кошка. Потом — что кого-то в кабинете шефа прижали к стенке и душат. Так им, по крайней мере, послышалось.
Душить Протерозоя Мезозоевича они позволять не хотели, но все же была в этих звуках некоторая странность, и услышавшие их приближались к кабинету шефа совсем не в боевом задоре, а снявши ботинки и на цыпочках.
Ох…
В кабинете шефа стоял огромный крайкомовский диван советских времен, и на этом диване Светлана стонала, выгибалась, тоненько повизгивала, вращала тазом под каким-то пожилым, массивным, утробно ворчавшим не в такт. Как ни глупо звучит, но оба вломившихся так и остолбенели, так и замерли по стойке «смирно», вжавшись в стенку, пока не вырос перед ними этот огромный, массивный, не бросил Светлане:
— Дитя мое, прикройтесь, на Вас смотрят эти стрекулисты…
И уже двоим, так и стоящим с башмаками в руках, вращая кустистыми усами:
— Гхм!!!
Тут только Фанов с Полещуком с топотом вылетели из кабинета и, не прихватив вилок и тарелок, зарысили обратно по коридору. Они, что называется, до конца своих дней запомнили это тяжелое лицо, эту массивную фигуру, и можно спорить, что произвело на них самое сильное впечатление: перекинутая через спинку стула золотая цепь килограмма на четыре, налитые кровью мрачные глаза или полотняные исподние длиной до колена.
— Ну, давайте!
— Да понимаете… Да мы…
— Где же стаканы?!
— Да там… В общем…
Единственно, в чем удалось убедить остальных, так это что там, наверху, Светка не одна, и в кабинет шефа будет куда правильней не лезть. По этому поводу было тоже много веселого шуму. Как исчезла Света из здания, не замеченная остальной компанией, никому не известно. Или она оставалась наверху, пока народ не ушел? В общем, в этот вечер ее никто не видел и, к чести сотрудников «Лорелси», разговоров на эту тему никто с ней не вел (при том, что между собой обсуждений было, разумеется, выше крыши).
Уже не к чести сотрудников будь сказано, кое-кто из них теперь вдруг обнаружил, что у него очень много работы в здании по вечерам. Но теперь Светлана стала брать с собой нужное, уходила работать домой, и подсмотреть не удавалось.
Но вот точило, точило что-то Фанова с Полещуком, заставляло их беспокоиться; и независимо друг от друга они предприняли похожие шаги. Фанов обратился в краеведческий музей, попросил подыскать ему все, что только возможно про Мирсковых. У Полещука троюродный брат давно работал в КГБ. Была встреча с братом, была просьба примерно того же рода. Но оба они получили один и тот же портрет; разве что Фанов увидел в запасниках музея написанный маслом портрет купца второй гильдии и коммерции советника Василия Ивановича Мирскова и сделал с него фотокопию. А Полещук нашел уже плохую фотокопию портрета, сделанную где-то в начале 1930-х годов, но со всеми комментариями — кто тут изображен, в каком году и какого рода вражескую деятельность вел вплоть до расстрела в 1926.
Что характерно, оба деятеля пытались поговорить со Светланой отдельно, независимо друг от друга. Не менее характерна истеричная реакция Светланы.
— У меня же крест на шее! — вопила она, прикрывая рукой этот крест. Женщина искренне верила, что неверующая может носить крест и это ей поможет… в том числе не даст приблизиться к ней никакому решительно призраку.
Впрочем, утаить шила в мешке не удалось, шум по фирме прошел немалый. Припомнилась и залихватская песня, а заодно выяснилось, что рабочие-то сплошь китайцы и старинную студенческую песню вряд ли могли исполнять.
Припомнили и кое-какие рассказы Лидочки: мол, бегает тут за мной мужик… Выходит из стенки такой, прямо из шкапа, с бородищей!!! Но коэффициент интеллектуального развития Лидочки был в фирме общеизвестен, и никто ничего плохого не подумал про ее нового поклонника. Мало ли что может почудиться Лидочке… Так думали все, даже ее поклонники, и даже те из них, кто не прочь был бы на Лидочке жениться.
Тут, уже не к чести сотрудников, сразу же нашлись любители выяснять, не общалась ли Светлана с купцом Мирсковым уже после того, как их накрыли в кабинете шефа. Раздавались голоса, что здание фирмы необходимо освятить. Отдать должное следует как раз Протерозою Мезозоевичу, который праздные разговоры самым свирепым образом пресек и заперся со Светланой в кабинете почти что на час. По истечении беседы Светлана вылетела из него, рыдая; слезы лились по ее щекам, смывая макияж, и почти так же текли струи пота по лицу отдувавшегося, сопевшего изо всех сил Протерозоя Мезозоевича.
Здание освятили, на что Протерозой Мезозоевич безнадежно махнул рукой, но сам участия не принимал. Что поделать! Протерозой Мезозоевич относился к поколению, которое очень активно учили, что нет бога, кроме ЦК КПСС, а КГБ пророк его, и что ничего-то на свете нет; чего не спохватишься, ничего и нет, ни бога, ни дьявола. А что учили этой глупости всех, а именно он оказался первым учеником, — это уже, что называется, совсем другая история.
Не знаю, к лучшему это или к худшему, но больше никто не поет по вечерам в старинном здании и никто не появляется из стен, не пытается схватить за мягкое место ни ценных интеллигентных сотрудников, ни жердеобразных, по моде, секретарш.
С тех пор в здании, конечно же, пришлось сделать еще один евроремонт, и новые стулья уже тоже начали щипать за задние части посетителей. Наверное, грядет третий очередной евроремонт. Но никто больше не ломает стены в комнате, где со времени возведения дома и до «эпохи исторического материализма» находилась фамильная библиотека Мирсковых, потом множество разных учреждений, а последние годы находится кабинет главного менеджера, дилера, филера и киллера «Лорелеи». Может быть, именно поэтому больше ничего не происходит. Может быть, сказалось освящение.
Светлана так и живет одна; она как была, так осталась прекрасным работником, но ее характер, выражаясь мягко, не улучшился, а губы все чаще портит нехорошая, циничная ухмылка. Ее дочка уже учится в школе; вряд ли она знает об удивительном приключении мамы.
Протерозой Мезозоевич смотрит пустыми глазами и говорит, что все это глупости, ничего не было. Слишком уж противоречит эта история тому, что он привык считать истиной в последней инстанции.
А Лидочка, конечно, вышла замуж, но совсем не так, как ожидали… Как-то раз в фирму привез то ли товар, то ли какие-то документы парень-шофер из родной Лидочкиной деревни Атаманово. Шофера этого давно никто не звал по имени, а только дурацкой кличкой Андрюха-Маклай, неизвестно откуда пришедшей, и считали его человеком ненадежным и фальшивым. Парень с лицом злым и ничтожным, в грубой одежде и уж, конечно, слыхом не слыхавший про французские духи и ресторан «Сопка», но они с Лидочкой проговорили часа три, и Лидочка в этот день ходила, как в тумане, роняла и путала важные документы.
Через две недели она вышла замуж за этого шофера, и он увез ее в деревню, в которой оба родились. С тех пор Лидочка родила двух детей и исправно топит печи, вскапывает картофельное поле примерно в полгектара, кормит корову и стадо свиней, обшивает, кормит и ублажает супруга.
Андрюха-Маклай постоянно пьян, кроме времени, когда приходится куда-то ехать. Он последовательно вылетел абсолютно изо всех мест, где работал, — за ненадежность, прогулы и пьянку. Последние полгода он безработный, и Лидочка поставила свечку Николаю Угоднику, чтобы муж поскорей нашел работу. Потому что, пока он ставил ей фонари под обоими глазами, Лидочка еще терпела, но безработный Андрюха-Маклай, должно быть от нечего делать, повадился драться оглоблей.
Впрочем, Лидочка явно очень счастлива с Андрюхой-Маклаем и откровенно в него влюблена, из чего можно сделать только один вывод: пусть себе каждый живет, как ему удобнее всего и к какой жизни он больше всего приспособлен. Или, как говаривал один народ, тоже имеющий к Сибири самое прямое отношение: «Edem das Seine» — каждому свое. Ну не видела никакого смысла Лидочка в судьбе новорусской жены! И не стоит, кстати говоря, делать торопливых выводов: непонятно, кстати, какой вариант женской судьбы глупее и нелепее другого, судьба ли рабыни, увешанной золотом, или деревенской бабы.
Но вот о чем я думаю нередко… Неужели старый купец Мирсков, появившись в своей бывшей библиотеке, так и сидел в усадьбе сиднем?! Да нет, конечно, никак он там не мог сидеть безвылазно, с такой-то энергией. Между прочим, Светлана ведь вплоть до предъявления портрета понятия не имела, что имеет дело не с человеком, а с существом не из мира живых. И тем более Светлана — это совсем не та женщина, с которой возможен гусарский налет: вылез человек из стены и сразу стал делать свое черное дело. Значит, были какие-то разговоры, очень вероятно, что и уговоры, и приходил Мирсков ухажером, сначала в роли посетителя…
Так что наверняка было и это — массивный человек в золоченых роговых очках, в распахнутом свободном пиджаке проходит по Мира, прищурившись, смотрит на закат, полыхающий над сопкой; в золотых лучах вечернего солнца проходит рядом с домом, в котором жила семья его приятеля, Гадалова. Очень может быть, пробует «Спрайт» или «Тархун» у уличных торговцев, фыркает из-за ударившего в нос газа… Что успел он понять в том месте, в которое попал по причине, мне очень мало понятной? Как он отнесся ко всему, что тут увидел?!
Скорее всего, Василия Мирскова видело множество самых различных людей обоих полов и самых разных состояний, но ведь никому и в голову не пришло, что этот пожилой и грузный пришел к нам из совсем других времен. Прохожие видели в нем только пожилого и несколько чудаковатого, не больше. Научная фантастика все рассказывает о том, как то ли мы сами, то ли наши потомки отправятся в путешествие во времени и смогут пообщаться с далекими и близкими предками. К тому, что это предки могут посмотреть на нас и сделать какие-то свои выводы (может быть, и совсем не такие уж благоприятные для нас), мы не готовы. Вообще не готовы, не только в вопросе о привидениях старых купцов.
Мне же все чаще вспоминается старое британское поверье. Мол, все солдаты всех времен, когда-либо павшие за Британию, раз в году, под Рождество, могут видеть и слышать все, что происходит в стране. Рыцари короля Артура и пираты Френсиса Дрейка, моряки Второй мировой войны и солдаты массового призыва Первой мировой, штурмовавшие бетонные укрепления на Марне, — все они видят и слышат потомков. Мораль достаточно проста — жить надо так, чтобы большинству англичан, когда-либо живших на Земле, уже мертвым, не было стыдно за меньшинство — еще живых.
В России, к сожалению, такого поверья нет;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46