- Подожди, Людмила Ивановна, так нельзя, - предупредительно поднял я
левую руку, - это мой сон и в нем все должно быть по-моему. Я имею ввиду
любовь.
Я знал, что если уж большие люди оставили мне такое сокровище в
образе сиделки, значит оно в моем полном распоряжении. Она и глазом не
моргнула. Неторопливо сняла туфли и колготки и этим ограничилась. Затем
секунду помешкала, глядя на меня прозрачными бледно-голубыми, ничего не
выражающими глазами, осторожно сняла с меня одеяло и взобралась наверх...
Минут через десять она, деловито поправив прическу и чепчик, взяла
было уже приготовленный шприц, намереваясь сделать мне укол, но я опять
остановил ее, спросив:
- Люся, можно полюбопытствовать: какие уколы мне делают, что за
лекарства?
Она обернулась в мою сторону, держа наполненный шприц иглой вверх и
пояснила:
- В одной ампуле - лекарство, способствующее быстрому заживлению ран,
кстати лекарство импортное, очень дорогое, а во второй - обезболивающее с
эффектом легкого снотворного, как раз для ослабленного здоровья крутых
мальчиков, - мстительно съязвила она, - которые пользуются беззащитным
положением молодых девушек.
- Ты что, обиделась? - Честно говоря, я сам чувствовал себя свиньей
перед ней. - А между прочим, я правильно угадал твое имя?
- Вы все одинаковы, и молодые и старые, в какую бы тогу не рядились и
если обижаться на вас... а насчет имени, правильно угадано. Только не
Ивановна, а Ионовна, - она подошла к кровати и наклонилась, собираясь
делать укол.
- Подожди, - я легонько взял ее за локоть, - успеешь. Сейчас ты
сделаешь укол, и я снова усну, а мне хочется потрепаться с тобой.
- О чем? - На ее лице было написано искреннее недоумение, - о чем, за
"жись" что ли?
Может ты хочешь поковыряться в моей душе? "Как ты докатилась до такой
жизни?" Ля-ля-ля, ля-ля-ля... Может хочешь рассказать, какой ты
благородный и бесстрашный "лыцарь"? И в жизни, и в постели...
Нет, - сказал я, стараясь не замечать ее едкого сарказма, - тема
будет другая. Ну ее, эту "жись" и всякие штучки о благородстве.
Давай лучше расскажем друг-другу, как произошло ЭТО у каждого из нас
в первый раз. Самый-самый первый раз.
- Ты о траханье что-ли? - с циничной прямотой спросила она, вернулась
к столу, оставила на нем шприц и на некоторое время задумалась. Очевидно
решив, что случайному человеку, которого наверняка больше никогда не
встретишь, можно рассказать самое сокровенное, она вернулась к кровати,
уселась на стул, закинув ногу на ногу и еще некоторое время помолчала.
Ее лицо стало хмурым, казалось она постарела на несколько лет.
Сколько она себя помнит, они жили вдвоем с матерью. Мать работала то
ли экономистом, то ли плановиком в каком-то учреждении, но обеспечены они
были гораздо лучше, чем позволяла мизерная зарплата экономиста. Соседям и
знакомым мать объясняла, что ее бывший муж, отец Люси, занимает очень
значительную должность, чуть ли не в Совете Министров.
У них было все. Трехкомнатная, шикарно обставленная квартира, Жигуль
с теплым кирпичным кооперативным гаражом неподалеку от дома, небольшая, но
очень красивая дачка в ближнем Подмосковье.
Трех лет от роду маленькая Люся твердо знала, что если мама
закрывается в своей комнате с дядей и если даже оттуда приглушенная музыка
и какая-то загадочная возня, все равно Люсе было строго-настрого запрещено
входить в мамину комнату. И Люся, иногда подолгу скучала одна, сидела
тихонько в своей комнате, играя или перелистывая дорогие журналы и книжки,
о которых большинство ее сверстников не могло и мечтать. Потом дядя
крадучись уходил, стараясь производить как можно меньше шума на лестничной
площадке, а мама после этого была с Люсей особенно приветлива и ласкова,
подолгу читала ей интересные сказки и потакала всяческим капризам.
К двенадцати годам, когда маме было чуть меньше тридцати, Люся стала
интересоваться причиной их материального благополучия, но мама всячески
уходила от ответа.
Люсе не исполнилось и тринадцати лет, когда случилось то, что мама
по-видимому спланировала заранее.
Сначала мама, несмотря на строжайшее табу, устроила так, что Люся,
как бы невзначай, увидела то, чем занимается мама с мужчинами в своей
комнате. Люсю удивило не то, что она увидела, она уже знала об этом от
подруг и из заграничных иллюстрированных журналов, а то, что этим
занимается именно ее серьезная и строгая мама, ее первый и основной
источник познания окружающего мира, ее любимая, авторитетная мама.
Сначала Люся была потрясена, но мама вкрадчиво и ненавязчиво смогла
убедить Люсю, что ничего страшного в ЭТОМ нет, что это обычное дело и что
их материальное благополучие зиждется именно на этом, что в обычных семьях
главы семейств тоже фактически платят своим женам за ЭТО, и т.д., и т.д.
Потом появился, как сказала мама, доктор, лет за сорок, пахнувший как
парфюмерная фабрика. В присутствии мамы, он осмотрел ее, раздетую догола,
дал выпить какую-то безвкусную жидкость, от которой Люся почувствовала
небольшое головокружение, легкость и полную раскованность. Потом "доктор"
слюняво целовал ее едва наметившиеся груди, ласкал и целовал гениталии, и
наконец все ЭТО произошло втроем на кровати под ласковое воркование и с
участием мамы.
Некоторое время спустя, периодически появлявшегося "дядю", Люся с
мамой уже обслуживали вдвоем. Особого удовольствия это Люсе не доставляло.
На место постепенно ушедшей эйфории познания запретного, пришла,
поглотившая Люсю целиком, лютая ненависть к матери.
Она не покидала ее ни днем, ни ночью, и Люся решила, как только
представится возможность, уйти от нее.
Такая возможность представилась примерно через полгода, когда Люсе
удалось познакомиться с человеком лет под шестьдесят, без ведома матери.
Он привел ее в однокомнатную квартиру, которая то ли принадлежала ему, то
ли он ее снимал, и Люся сказала, что хотела бы остаться в ней насовсем,
чем повергла его в неописуемое замешательство.
Он было начал ее уговаривать, но ее горючие слезы и настойчивость
заставили его мучительно задуматься.
Он поверил ей. Поверил, что она ненавидит мать и понял почему.
Поверил и понял, что это не временный каприз избалованной девчонки, и
взвалил на себя эту непосильную и, в известной степени опасную, обузу.
Несколько дней она провела в этой квартире.
Убеленный сединами поклонник "клубнички" предложил ей переехать в
другой город, так как мать ее разыскивала, но Люся наотрез отказалась.
Она ласкала и ублажала своего незадачливого любовника всеми
известными ей от матери способами, и наконец он сдался.
Он, или кто-то по его поручению, позвонил Люсиной маме и предложил ей
прекратить поиски и всякие попытки вернуть дочь домой, в противном случае
звонивший приложит максимум усилий, чтобы Люсина мама предстала перед
судом за растление малолетней, и что процесс будет громкий, скандальный и
освещаться прессой.
Проблем с матерью больше не было. Преданный покровитель перевел на
нее квартиру и оформил прописку, своей любовью особо не докучал,
предоставляя ей полную инициативу в столь щекотливом для его возраста
деле.
Он предупредил, чтобы она ни в коем случае не устраивала в квартире
никаких вечеринок и сборищ, но это предупреждение было излишним, рано
повзрослевшую Люсю эти игры не интересовали.
- Ну что, сэр Ланселот, вы довольны моей исповедью? - она раздавила в
маленькой фаянсовой салатнице, заменявшей мне пепельницу, американскую
сигарету, запах дыма которой напоминал мне запах Кашгарской анаши, - или
последует тривиальное "а что дальше"?
- Ладно, уж не буду тебя больше мучать, договор был о самом ПЕРВОМ
разе. Теперь моя очередь.
- Вообще-то я не любопытна. Может именно благодаря этому я имею эту
хорошо оплачиваемую работу. Отсутствие любопытства оплачивается зарплатой,
равной зарплате ректора нашего института.
- Ты еще и учишься?! - с искренним изумлением спросил я.
- Да, в медицинском, - явно наслаждаясь моим изумлением ответила она,
- и что еще более удивительно, несмотря на то, что перешла на четвертый
курс, не имею ни одного хвоста!
- Вот это невеста! Мечта.
- Да уж, специально из кожи лезу, чтобы таскаться с авоськами по
магазинам, торчать у кухонной плиты и стирать носки с запахом Пошехонского
сыра.
Она наконец сделала мне укол, распаковав новый шприц.
За окном уже занимался рассвет.
Под впечатлением Люсиной исповеди передо мной возникла моя НЕЖНАЯ
ПЕРВАЯ ЭЛЬЗА, и с ее образом я провалился в сон.
Когда я проснулся был уже день и сквозь опущенные шторы пробивались
лучи солнца. От ночной феи остался слабый аромат французских духов.
Я встал, опираясь на левую руку, подошел слегка шатаясь к окну и
отодвинул шторы. За окном ослепительно сияло солнце и было все так, как
полагается во второй половине мая.
Открыв свой крошечный холодильник я с некоторым трудом сделал пару
бутербродов с маслом и колбасой, поставил чайник на электроплитку - на
кухню идти не хотелось, там обязательно кто-нибудь ошивается, общежитие
есть общежитие, хоть и семейное, в восьми комнатах двадцать один человек
не считая Женьки Баранова.
Пришел вчерашний доктор, среднего роста, лет тридцати двух, с
короткой стрижкой, в джинсовом костюме и дорогих фирменных кроссовках. Его
сопровождали большой армированный металлом кейс с хитроумными замками и та
же пожилая медсестра, лицо которой выражало тысячелетнюю мировую скорбь по
всем ходящим путями неправедными.
Медсестра молча, без суеты, без лишних движений разбинтовала мою
руку, скомкав бинты спрятала их в заранее приготовленный новенький
полиэтиленовый пакет, положила его в свою сумку и распечатала свежий бинт.
Доктор, засучив рукава, протер руки спиртом (умывальника в комнате не
было, а светиться в коридоре он видимо не счел необходимым) и внимательно
осмотрел рану.
По всему было видно, что он остался доволен осмотром, похлопал
легонько по моей кисти, сказав, что все будет нормально и уступил место
Мировой Скорби. Надо было видеть, как она меня забинтовывала - начала с
руки, перешла на туловище, потом опять на руку, и все это быстро, не туго
и не слабо - профессионал высшего класса. Мне показалось, что даже доктор
любовался ее работой.
Откуда-то появился небольшой элегантный прибор для приготовления
биологически активной воды, доктор обстоятельно объяснил, как им
пользоваться и продемонстрировал, налив в него воды из чайника.
Все было очень просто, тем не менее вместе с прибором он оставил
отпечатанную на машинке инструкцию.
Потом они оба ушли, пообещав на прощанье заглянуть через пару дней.
Да, подумал с горечью я, если бы в Афгане ребята имели такой сервис.
Я немного почитал невероятно скучнейший новый роман Вел-Бомжа и даже
не заметил как заснул.
Меня разбудил Юрка. Он пришел вместе со своей женой, ненаглядной
Бертой Францевной.
Юрка женился года четыре тому назад. Он увел Берту из мощного
еврейского музыкального клана, был шумный скандал, что же вы хотите:
какой-то гой, да еще бывший воспитанник детского дома.
Еще не старого Франца Менциковского чуть инфаркт не хватил, но
упрямая серая мышка Берта оказалась непреклонной, как риф в бушующем
проливе.
Сейчас у них была уже трехлетняя дочь Зина, названная так в честь
Бертиной бабушки, единственного человека, который не отвернулся от нее
после скандального замужества.
Маленькая Зина уже немного играла на пианино, и Берта частенько брала
ее с собой в школу, где она работала преподавателем музыки. До сих пор
Берта была влюблена в Юрку. Когда она на него смотрела, она вся буквально
светилась, как новогодняя елка.
Они принесли с собой две сумки с продуктами, Берта, скинув свой
плащик горчичного цвета, сейчас же загремела немногочисленными моими
кастрюльками и, прихватив из сумки пакеты, умчалась на кухню.
Юрка присел на стул, придвинулся с ним поближе к кровати и, достав из
внутреннего кармана пиджака пакет перехваченный резинкой, наклонившись ко
мне сказал вполголоса:
- Здесь твои пять штук и на днях принесу ордер на двухкомнатную
квартиру на Есенинском бульваре. На твою работу (сторож на стройке)
позвонили и сказали, что у тебя бытовая травма.
Он был как всегда уверен в себе. "Посмотрел бы ты не себя там, в
лесу", - подумал я, но возбуждающе радостное ощущение того, что у меня
теперь будет квартира в хорошем районе, да еще бабки - целых пять тысяч,
охватило меня целиком и даже рана казалась теперь пустяковой царапиной, не
стоящей внимания.
В распахнутую ногой дверь влетела Берта, неся на прихваченном у
кого-то подносе дымящуюся тарелку с пельменями, мелко порезанную селедку,
посыпанную сверху колечками лука и обильно политую постным маслом, тонко,
очень тонко, как только умеет делать Берта, нарезанный сервелат,
обрамленный редиской и целую вязанку зеленого майского лука. Особняком
гордо возвышался граненый стакан со сметаной и стоящей в ней вертикально
чайной ложкой.
- Берта, ты же меня убьешь окончательно я так и знал, что ты заодно с
той доской, которая упала на меня на стройке.
- Ешь, босяк, пока пельмени горячие, знаем мы эти доски, твоя
Матильда не доведет тебя до добра, - она вновь склонилась над необъятной
спортивной сумкой.
- Постой, Берта, остановись ради Бога, если там попики-лепики, то
пусть уж Юрий Михайлович сбегает за той доской, здесь недалеко.
Берта беззвучно смеялась ставя на стол большой пакет с попиками.
Юрка уже открывал нивесть откуда взявшуюся бутылку коньяка
Ереванского разлива.

За две недели у меня перебывало множество народу. Приходили даже с
работы, двое, один пожилой, вроде сварщик, другой молодой - подсобный
рабочий, учащийся какого-то вечернего института, - принесли положенные на
посещение больных деньги из профсоюза и, помявшись немного, достали из-за
пазух две бутылки "Агдама".
Деньги я им конечно тут же вернул, оплатив тем самым "Агдам", потом
позвал Женьку Баранова, составить компанию. Женька тут же развил бурную
деятельность, очень оживив обстановку расставил принесенные с собой
граненые стаканы, сообразил подходящую случаю закуску, потом еще два раза
бегал за вином, так что дорогих гостей я едва выпроводил, расставшись с
ними как с самыми близкими родственниками.
Мои дни отдыха по больничному листу, выданному щедрым доктором еще не
закончились, когда появившийся хмурый Юрка сказал, чтобы я готовился
выезжать послезавтра в указанное место.
Раньше таких коротких перерывов не было и меня это сильно
насторожило, но я ничего не сказал - Матильда была уже готова с тех пор
как я смог выходить на улицу, к тому же Женька Баранов горел желанием
отработать бесконечно занимаемые у меня трояки, что он успешно и сделал,
помогая мне приводить Матильду в порядок.

Стена магазина, которая выходила во двор была захламлена ящиками,
которые похоже сначала складывали более или менее аккуратно, а потом видно
плюнули на это дело и бросали как попало. Остальная, большая территория,
примыкавшая к шестиэтажному в четыре подъезда дому была типичной для
московского двора: с садовыми скамейками у подъездов, с дежурившими на них
старушками - надеждой и опорой московской милиции, - с грязной песочной
горкой, окаймленной крошечным барьерчиком, с какими-то полусломанными
карусельками, каталочками, лесенками, напоминающие шведские и прочим
нехитрым деревянным инвентарем.
С места, где я стоял с Матильдой, мне была видна дверь запасного
выхода из магазина и часть улицы видневшуюся через арку, соединявшую
магазин и жилой дом.
Я вновь отчетливо представил Юрку в работе.
Вот он в торговом зале, в неизменном синем халате, белой рубашке,
темно-вишневом галстуке, сама уверенность и спокойствие, в левой руке
раскрытая папка с какими-то бумагами, в правой - паркеровская ручка и
небольшой японский калькулятор. Он смотрит на табло, где вывешены списки
очередников и марки автомобилей, что-то пишет, что-то считает с
сосредоточенным, задумчивым видом.
От толпы страждущих приобрести автомобиль отделяется его подельник и
с подобострастным видом обращается к нему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11