В задумчивости князь продолжил: - Вина купи хлебного,
тоже не помешает, дабы боль не так мучила.
- Дык, благодетель… - замялся было смерд, и Зверев, понимая, о чем
тот думает, достал и кинул старику двугривенный:
- Ступай на торг, баню без тебя пошлю кого затопить.
Старик встрепенулся, кинулся в дом одеваться. Холопы тем временем
переложили стонущего Пахома на потник, подняли тот за углы.
- В мою комнату несите, - приказал Андрей. - На перине ныне
понежишься, дядька. Побалуешь косточки, чтобы не бунтовали.
Его воспитатель что-то простонал. Благодарность или протест -
разобрать не получилось.
- Не боись, дед, - пробормотал один из воинов, - не растрясем.
«Дед… - щелкнуло в голове Зверева. - Пахом - дед! А и правда, ему
ведь уже за шестьдесят ныне быть должно. Возраст».
По древнему русскому обычаю дядьку из верных опытных холопов бояре
приставляли к сыну с самого дня рождения. Дабы следил неотлучно,
оберегал от опасностей, ремеслу ратному учил, знаниями своими делился,
в делах всяких помогал. Андрей как раз тридцатую годовщину должен был
отмечать. И особо опытным воином себя пока не ощущал. Хотя твердую
уверенность в силах уже обрел. Когда Пахом впервые взял из колыбели на
руки будущего князя Сакульского, ему тоже наверняка около тридцати
было. Юноше безусому воспитание наследника ведь не поручат…
- Эх, Пахом, Пахом… - покачал головой Андрей. - Привык я как-то,
что ты крепок, как меч булатный. Поберечь не догадался.
Он дождался, пока дядьку занесут в теплую уже после ночного
протапливания горницу, переложат на постель, разуют и снимут зипун,
кивком указал холопам на дверь, сам сел на лавку в изголовье:
- Извини, Пахом, матушка меня ждет. Не просто так, мыслю, звала.
Посему не обессудь, но тебя здесь оставлю.
- Мне бы отлежаться маненько, княже, - вполне уже внятно ответил
холоп. - Я нагоню.
- Ни к чему это, дядька. Отдохни, попарься, прогрейся. Думаю, это
от холода тебя прохватило. Поторопишься, не долечишься - опять
прострелит.
- Я твоему батюшке обещал… - попытался подняться на локте Пахом и
тут же скривился от боли.
- И я обещал, - перебил его Андрей. - Обещал отцу подворье наше и
стену в исправности держать. Ныне же вижу, ворота болтаются, добро в
башне без пригляда и замка, дом выморожен, ровно лес в крещенские
морозы. А чего в погребах и клетях творится, так и вовсе не знаю. С
Тихона проку нет. Он тут матушкой лишь для виду поставлен. Оттого, что
дома в хозяйстве от него пользы никакой. Посему слушай, Пахом, мой
наказ. Остаешься здесь за старшего. Времени тебе отвожу месяц. Проверь
все от погреба до конька. Что надобно - поправь; что потребно - купи.
Шатер еще хорошо бы над башней от дождя и снега сделать. Оставляю тебе
половину холопов в помощь. Серебра вот на расходы возьми. И не спорь!
- повысил князь голос, заметив, что дядька собрался что-то сказать. -
Пару дней в тепле полежи, мазаться не забывай. Потом делом займешься.
Как управишься, матушке в усадьбе доложись, пусть приказчика справного
назначит. А уж потом и за мной не торопясь трогайся. Мыслю, я уж в
княжество к тому времени поверну. Понял меня? Тогда до встречи,
дядька. Выздоравливай.
Андрей похлопал холопа по ладони и вышел, прикидывая, кого из
дворни лучше оставить, кого взять с собой.
- Молодые ремонтом пусть займутся, - решил он. - Таскать да рубить
у них веселее получится. - И, выходя во двор, скомандовал: - Боголюб,
Никита, Мефодий, Воян, Полель - со мной. Остальные при Пахоме
остаются. Никита, заводных всех заберите, нечего им тут сено изводить,
но оружие оставшихся выложите, пусть при них будет. Мало ли что… Все,
седлайте! И так полдня потеряли. Обедать будем дома.
От Великих Лук до усадьбы Лисьиных было всего полтора десятка
верст. Полный день езды с телегами, коли поспешать, либо немногим
меньше дня просто верхом, или полдня - широкой рысью. Андрей одолел
весь путь на рысях - лошадей можно было не беречь, все равно в усадьбе
отдохнут. А потому он стремительно промчался по льду извилистого
Удрая, свернул с него на узкую Окницу и еще засветло выскочил с нее на
берег уже перед самой усадьбой, поднявшей свои стены на невысоком, от
силы в два роста, холме с обледеневшими склонами. Холопы не
поленились, залили подступы на совесть - отливающая зеленью корка была
не меньше ладони в толщину.
Влетать во двор верхом князь не стал, вежливо спешился перед
распахнутыми воротами, перекрестился на надвратную икону… И напрасно:
боярыня Ольга Юрьевна, материнским сердцем ощутив возвращение сына,
выскочила из дома, сбежала со ступеней и торопливо пошла через двор,
накинув поверх серого платья с коричневой юбкой один лишь белый
пуховый платок.
- Что ты делаешь, матушка! Замерзнешь! - Зверев кинулся навстречу,
снимая налатник, положил ей на плечи. Боярыня, словно не заметив,
крепко прижалась к груди сына:
- Родненький мой… Приехал…
Андрея удивило, сколь хрупкой и невысокой оказалась эта женщина. В
налатнике она просто утонула, хоть вдвое заворачивай. А ведь еще
прошлым летом казалась сильной и уверенной в себе. Плечи развернуты,
голова гордо вскинута. Помещица, чай, не подступись. И хоть испугалась
сильно, когда его раненым привезли - хрупкой и маленькой все равно не
стала.
- Матушка моя, - поверх налатника обнял он Ольгу Юрьевну. - Как я
по тебе соскучился! Идем в дом, идем. Снег на улице, а ты в одних
тапках!
Чуть не насильно он увлек матушку за собой, провел в дом. Здесь
уже началась суета: дворня бегала, таская из кухни, из погребов в
трапезную угощения, толстая девка понесла наверх стопку чистого белья,
служки зажигали в коридорах светильники. Пахнуло жарким.
- Ты, видать, устал с дороги, сынок, - виновато произнесла
боярыня. - А баня уж два дня не топлена, промерзла. Кабы знать…
- Ничего, матушка, - снова обнял женщину Зверев. - Я с тобой с
радостью посижу, пока греется. Куда ныне спешить-то? Добрались. Ты о
себе лучше сказывай. Как живешь, как здоровье, в чем помочь надобно?
- Ладно все, Андрюша. - Боярыня пошла рядом, не сводя с него глаз
и поглаживая ладонью по волосам. - На здоровье жаловаться грех. Урожай
ныне хороший, недоимок, почитай, не случилось. На подворье в Луках
несчастье. Но и там токмо люди отошли, - она перекрестилась, - упокой
Господь их душу. Добро же, по виду, все на месте. Я для пригляду
Тихона оставила. Мыслю Луку из Заречья туда в приказчики соблазнить.
Он хозяин толковый, уважаемый. Должен управиться.
- Это хорошо, что справно, матушка, - кивнул Зверев. - Успокоила
ты мою душу. А то после твоего письма всякое в голову полезло. Пока
добрался, немало мыслями истомился.
Сказал - и сам удивился тому, как успел за минувшие годы
пропитаться словами и образами здешнего времени.
- Да, сынок, - со вздохом призналась боярыня. - Только тебя и
дожидалась. Хоть глазком глянуть напоследок.
- Та-ак… - Андрей замедлил шаг. - Наверное, я чего-то недопонимаю.
Они как раз вошли в трапезную, и князь Сакульский решительно
указал дворне на дверь:
- Закройте с той стороны! Желаю с матушкой побеседовать.
Слуги, опустив головы, заспешили в коридор, толстая сосновая дверь
затворилась.
- Ты откушай с дороги, сынок, - указала на кресло во главе стола
Ольга Юрьевна. - С утра, поди, крошки во рту не было? Сбитеню горячего
испей. Вынести, прости, не догадалась. Спохватилась поздно…
- Подожди, матушка… - Андрей взял боярыню за руки, подвел к
крайней скамье, усадил, опустился перед ней на корточки. - Расскажи-ка
мне лучше в подробности, отчего вдруг прощаться со мной решила?
- Как почему? - Она опять пригладила его волосы и вдруг заплакала:
- Не могу я так более! Одна осталась, что сова старая. Господь детей
младших забрал, муж в порубежье сгинул. Кому я ныне нужна? Из светелки
в светелку хожу, горшки да снопы считаю, хлысты отписываю, а к чему
сие все надобно? Зачем? Покрутилась моя судьбинушка, да вся и вышла.
Уходить пора, Андрюша, уходить. Пуст ныне мир округ стал. Куда ни
гляну, вроде и смердов вижу, и стены, и поля - а все едино пусто. В
душе пусто. Выдохлась она, пролилась вся до капельки. Пора.
Боярыня обняла его за виски, притянула к себе, поцеловала в лоб,
но Зверев вывернулся:
- Как у тебя язык повернулся, мама? Внуки у тебя растут, я тоже
живой покамест. А ты мне такое сказываешь! Все ерунда, устала ты
просто. Это от одиночества. И я дурак, не подумал. Я тебя с собой
заберу, в Запорожское. Дворец там отстроен, не меньше усадьбы
отцовской. Там и дети, и Полина, и я там всегда рядом буду. Все,
решено! Лошади дня три отдохнут, соберешься и поедем. Аккурат к
Крещенью поспеть можем, коли не мешкать.
- Не поеду, сынок, - покачала головой Ольга Юрьевна. - Прости, но
пора мне, Андрюша, и о душе подумать, о царствии небесном. Грехи свои
надобно отмолить. А грехи на мне тяжкие, страшно и подумать.
- Перестань, матушка! - Зверев отлично понимал, о чем говорит
Ольга Юрьевна. - Сына своего спасти - это не грех!
- Спасти, может, и не грех, - ощутил он на щеке ее прохладную
руку, - да токмо к чародейству и колдовству христианину обращаться
никак не потребно. По деяниям мне и кара. Кто был родной, всех Господь
прибрал, лишь тебя оставил. Пути его неисповедимы. Хоть тебя надобно
мне у него отмолить. Тебя отмолить, душу спасти. Ухожу я от мира
сынок. В обитель Пустынскую закроюсь, постриг приму, власяницу надену.
Сколько смогу, столько обетов приму. Бог милостив, искреннее раскаяние
примет.
- Чего ему принимать?! Ты же меня от смерти спасала, мама! Разве
Бог за это карать может?
- Перестань, - матушка прижала ему палец к губам. - Радость у
меня, сын приехал. Нечто хочешь меня в слезах видеть? За стол иди, на
место отцовское. Холопы твои, мыслю, с лошадьми и грузом уж
управились, сейчас трапезничать придут. Голодные, что волки. Дай
посмотреть на тебя, на пиру веселом посидеть. Забудь о разговоре
нашем. Опосля обсудим, как отдохнете. Дозволь вернуться дворне к
столу, слово им доброе скажи. Ты им ныне хозяин.
***
Пир длился дотемна. Андрей, погруженный в свои мысли, никого не
останавливал и не подгонял, только кубок поднимал, когда здравицы в
его честь кричали. Ольга Юрьевна тоже молчала - глядя то на сына, то
на образ Николая Чудотворца, перед которым слабо тлела красным язычком
небольшая лампадка. Взгляд Зверева тоже то и дело обращался к ней. И
каждый раз он удивлялся, как быстро и заметно иссохла за минувший год
боярыня. Словно и правда недуг какой вселился.
Застолье прервала весть о том, что баня наконец-то прогрелась.
Гости отправились туда, но попариться всласть не удалось. Время
двигалось к полуночи, а это, известное дело, тот час, когда умываться
является нечисть домашняя и окрестная, что человека смертного запросто
до смерти упарить может али рассудка лишить. Однако же времени и воды,
чтобы смыть дорожную грязь, хватило всем, после чего холопы
отправились пировать дальше, а князь, не испытывая на то настроения,
пошел в свою еще детскую светелку - спать.
Дорога не оставила князя и ночью. Стоило закрыть глаза - и точно
так же, как все последние дни, видел он утоптанный, перемешанный с
грязью, чуть коричневатый снег бесконечного тракта, гриву понурившего
голову коня, мерно вылетающие вперед ноги с широкими копытами,
проплывающие справа и слева заиндевевшие березняки, черные, с
серебристой припорошкой, ели, голые, унылые стволы озябших сосен.
Дорога тянулась и тянулась, постепенно сужаясь, превращаясь в
узкую тропу, пробитую среди высоких, сверкающих чистотой сугробов.
Просека была глубокой, как ущелье, небо - пасмурным, окружающий лес -
плотным до абсолютной непроглядности. И все же тропа оставалась
светлой, словно залитой ярким солнечным светом. Она тянулась,
тянулась, тянулась, рассекая лес тонкой прямой стрелой, пока не
уперлась в ноги старца с морщинистым лицом, в длинном овчинном тулупе,
в большущей шапке из горностая и со связкой мышиных черепушек,
свисающих с левого плеча. Старик опирался на неровный и узловатый,
зато крепкий, как сталь, посох из соснового корня.
Голова его медленно поднялась, в лицо всадника вонзился, причиняя
острую боль, мертвецки-холодный взгляд, шелохнулись бесцветные губы:
- Так-то ты слово свое держишь, чадо? - услышал Зверев,
содрогнулся всем телом и проснулся.
В комнате и за окном было темно. Впрочем, если на улице уже и
светало - через два слоя промасленного ситца первым слабым лучам все
равно было не пробиться. Зато из-за окна доносилось редкое беканье,
сонное кудахтанье, изредка мычала хриплая корова. Время от времени
звякало железо. Это означало, что жизнь усадьбы снова возрождалась
после долгой зимней ночи.
Андрей не спеша оделся, вышел на крыльцо, негромко свистнул:
- Эй, есть кто в конюшне?! - Из-за приоткрытой створки хлева
высунулась курчавая рыжая голова, и князь тут же ткнул в ее сторону
пальцем: - Скакуна мне бодрого оседлай не медля. Седло не парадное, а
удобное, походное положи, и торбу с ячменем.
- Слушаю, княже… - Подворник, судя по кивку головы, поклонился,
из-за створки было не видно.
Зверев тоже кивнул, вернулся в дом и направился к кухне, где уже
вовсю кипела работа. Ведь к тому времени, как проснется усадьба, на
всех должен быть готов сытный горячий завтрак. Князь здесь не узнал
никого, однако стряпухи не знать боярского сына не могли, и потому он
уверенно приказал:
- Сумку чересседельную мне с собой приготовьте. Вина положите,
пива, пирогов, убоины какой-нибудь горячей, ветчины. Круп разных с
полпуда. Еще какой снеди по мелочи, коли есть. Поторапливайтесь,
лошадь на дворе студится. Как матушка поднимется, передайте: засветло
вернусь. Поди, в бане от души попариться время будет.
Девки и кухарки не прекословили, минут за десять собрали
внушительную торбу. С нею князь вышел во двор, перекинул сумку через
холку скакуна, поднялся в седло, забрал у подворника поводья, кивнул
на ворота:
- Отпирай! - И выехал в предрассветные сумерки, тропя через
девственный наст свежую дорожку.
Скакун шел тяжело: зима успела намести снега коню почти по брюхо,
и каждый шаг давался бедолаге с трудом. К счастью, ехать было
недалеко: пара верст до Большого Удрая, через замерзшую реку на
болото, еще с полверсты мимо низких и черных, скрученных, будто
судорогами, березок к колючей стене ежевики и затем - к двум
выпирающим из топей пологим холмикам.
Когда князь спешился, уже давно рассвело. Чистое голубое небо
обещало крепкий, трескучий морозец, где-то в кустах испуганно чирикали
пичуги, над ними носились, прыгая с дерева на дерево, две
рыжевато-серые выцветшие белки с пушистыми, но редкими, как посудный
ершик, хвостами. Андрей отпустил коню подпруги, накрыл попоной, дабы
тот не застудился, повесил на морду торбу, погладил между глазами:
- Ничего, милый, отдохни. Назад по торному пути куда легче скакать
будет.
Прихватив сумку, он поднялся к знакомой пещере, один за другим
откинул пологи, сшитые из невыделанных козьих шкур, и остановился на
глиняной площадке в полторы сажени шириной, давая глазам время
привыкнуть к полумраку. Здесь, в обители древнего волхва, как и
прежде, пахло едким дымом, сосновой смолой и чем-то чуть сладковатым,
дрожжевым, как от кадушки со сдобным тестом. Освещалось помещение не
свечами или факелами, а продолговатым камнем с сажень длиной и в
локоть толщиной, вмурованным в стену на высоте в полтора роста. Свет
был слаб - при взгляде на колдовской валун глаза не испытывали
никакого неудобства, на человеческие нужды его вполне хватало. Просто
после ослепительного белого наста, яркого неба, сияющего солнца - в
пещере человек на несколько минут оказывался совершенно слепым.
Снизу презрительно крякнули. Андрей вспомнил, что на подобный
момент старый колдун учил его заговору на кошачий глаз - но вспомнить
нужных слов и действий не смог, а потому просто повернулся влево, где
должна быть лестница, и с нарочитой ленью начал спускаться по
ступеням. Благо глаза как раз привыкли к полумраку, и из темноты
мало-помалу проступили стены, дощатый стол и две скамьи внизу, стеллаж
напротив, обложенный валунами очаг, в котором еще тлели бурыми
огоньками недогоревшие угли.
- Никак навестить меня решил, чадо?
1 2 3 4 5