Хозяин пил портвейн, потому что в середине прошлого столетия немногие англичане имели лучшие вина, портвейн этот вовсе не был отборный; слуги же пили эль высшего вкуса и качества.Так как в замке и близ него и старый и малый были ревностно преданы Ганноверскому Дому, то лишь только между ними распространилась молва об угрожающей опасности этому Дому, как они дружно принялись изъявлять свою преданность Георгу со стаканами в руке, и громогласные крики «Да здравствует Георг! Смерть претенденту и его сыну! » раздались повсюду.Поэтому, когда Блюуатер оставил комнату своего друга, крики радости и веселья так сильно оглушили его со всех сторон, что он решил обождать, чем все это кончится, а так как еще было довольно рано возвращаться на судно, то он спустился в нижний этаж, желая подробнее ознакомиться со всем происходящим. Проходя большую залу, чтобы войти в гостиную, он неожиданно встретился с Галлейго, и между ними завязался разговор.— Мне кажется, что здешний дворецкий худо исполняет свою обязанность, мистер Галлейго, не потушив до сих пор в доме огня, — сказал контр-адмирал со своим обычным спокойствием. — Этот смех, пение и крики вовсе не приличны для такого почтенного жилища.— В том-то и дело, адмирал Блю, — отвечал тот, будучи в весьма веселом расположении духа, но еще довольно трезвый, чтобы соблюсти всю вежливость, — в том-то и дело, ваша милость, там, внизу, отдан приказ: не тушить огня и веселиться, сколько кому угодно. Такой эль, ваша милость, какой выдается в трюме этого дома, невольно веселит сердце. Тут теперь все тянут кливеры, и скоро этот старый замок понесет столько парусов, сколько в состоянии выдержать.— Эх, Галлейго! Пусть бы уж пьянствовали одни люди сэра Вичерли, а то и ты, слуга гостя, участвуешь в этом! Так как твоего господина нет здесь, то я беру смелость усовестить тебя хорошенько, потому что, я очень хорошо знаю, сэр Джервез ужасно бы огорчился, узнав, что его содержатель сделал непростительную глупость.— Что вы, дорогой адмирал Блю! Возьмите сколько вам угодно смелости, я никогда не обижусь. Я ведь знал вас еще тогда, когда вы были молодым, ну, а теперь уже вы контр-адмирал.— Это все так, Галлейго, но прими мой совет, по крайней мере, сегодня не употреблять более эля. Скажи-ка мне, где бы найти мне гостей сэра Вичерли?— Извольте, ваша милость, ведь, право, вы никого не могли удачнее спросить об этом, как меня, потому что я только что прошелся по всем комнатам; видите ли, сэр, я вообразил себе, что я на «Плантере» и что я исполняю обыкновенную свою обязанность, обозревая, все ли у нас в порядке. Когда я проходил, ваша милость, по столовой, сэр Вичерли поднес мне стаканчик своего темно-красного, заставляя меня провозгласить: «Смерть претенденту». Ну, а какое ваше мнение, адмирал Блю, относительно крейсерства сына претендента к горам Шотландии?Блюуатер быстро окинул взором содержателя; ему хорошо было известно, что этот молодец вечно находился в передней каюте «Плантагенета», и, следовательно, трудно было решить, какие именно из тайных его разговоров с сэром Джервезом он успел подслушать. Но, встречая ничего не выражающую мину простака, он совершенно успокоился.— Я думаю, Галлейго, — отвечал он, — что это довольно храброе предприятие; но я боюсь, что оно, как крейсерство, не принесет больших призов. Ну что ж, ты и забыл, что хотел мне сказать, где находится теперь все общество? Сэр Вичерли, господин Доттон и господин Ротергам, я думаю, еще в столовой, но где же остальные?— Их нет ни одного на берегу, сэр, — отвечал Галлейго. — Лейтенант беседует с дамами, между тем как его товарищ возвратился в столовую и круче да круче придерживается, желая лечь в дрейф.— Ну, а дамы? Что они делают среди этого шумного пира?— Они там, сэр, в той парадной комнате, ваша милость. Как только они заметили, куда судно направляется, они, как все суда женского пола, тотчас убрались в самую безопасную гавань.При этих словах Галлейго указал на дверь, которая вела в гостиную, и контр-адмирал, обменявшись с ним еще несколькими словами, отправился в общество миссис Доттон и ее дочери. Лишь только он постучался в дверь, как Вичерли тотчас же отворил ее и, давая дорогу своему начальнику, почтительно поклонился. В небольшой гостиной, в которой дамы нашли себе убежище от шумного и разгульного пиршества, горела одна только свеча. Милдред, желая скрыть следы слез, которые ясно обозначились на щеках матери, погасила все остальные свечи. Блюуатер немало был удивлен сначала этой темнотой, но скоро он нашел ее совершенно соответствующей настроению находившихся в комнате.— Кажется, наши друзья еще наслаждаются, — заметил Блюуатер, когда до них донесся громкий крик из столовой. — Сэр Вичерли мастерски изъявляет свое верноподданничество.— Ах, сэр! — воскликнула миссис Доттон, будучи не в состоянии преодолеть свои чувства. — Можно ли назвать наслаждением такую постыдную слабость?— Может быть, и нельзя, но, по крайней мере, многие считают это наслаждением. Мне, однако, приятно видеть, что господин Вичерли предпочел застольному пиру удовольствие провести время в вашем обществе.Вичерли поклонился, Милдред же бросила самый выразительный, если не сказать признательный взгляд на говорящего; между тем мать ее, как бы чувствуя для себя облегчение в этом разговоре, продолжала:— Благодаря Богу, сколько мы знаем господина Вичекомба, это не случайная в нем воздержанность.— Я от души поздравляю вас с этим, молодой человек. Мы принадлежим с вами к сословию, для которого бутылка — страшнейший враг, какого только можно придумать. Поэтому самым критическим периодом в жизни моряка я считаю первые годы его отдельного командования.— Совершенная правда, совершенная правда! — шептала миссис Доттон.— О, куттер, ужасный куттер!Это восклицание, в котором она тотчас же раскаялась, пробудило в Блюуатере воспоминание об одном давнишнем случае. Много лет тому назад, когда он был еще капитаном, он был назначен членом военно-судовой комиссии, которая разжаловала лейтенанта Доттона, командовавшего куттером, за весьма крупный проступок, сделанный в нетрезвом виде. С самого начала фамилия штурмана показалась ему довольно знакомой, но в течение сорокалетней службы ему так часто случалось разжаловать офицеров за разные противозаконные поступки, что и история с лейтенантом Доттоном совершенно вылетела у него из головы. Восклицание же миссис Доттон живо напомнило ему все подробности этого дела. Оно послужило только к тому, чтобы возбудить в нем самое сильное участие в бедной жене и милой дочери человека, столь достойного истинной жалости. Неожиданная встреча с его семейством сделала его некоторым образом старым другом матери и дочери; он еще хорошо помнил сцену, которую он имел с ними, и в которой борьба его человеколюбия с правилами была так сильна, что невольно извлекла из глаз его слезы. Милдред в течение многих лет до этой их встречи, успела уже забыть его имя, потому что она была тогда еще ребенком; но Марта Доттон хорошо его помнила и с трепетом и ужасом ожидала с ним встречи в Вичекомб-Холле. Первый взгляд, однако, показал ей, что ее забыли, и она долго боролась с собой, пока в состоянии была не думать более о сцене, бывшей одной из ужаснейших в ее жизни. Неосторожное восклицание все изменило.— Миссис Доттон, — сказал Блюуатер, дружески взяв ее за руку, — я надеюсь, что мы с вами старые друзья, если только вы не откажетесь назвать меня этим именем после всего, что между нами когда-то происходило.— Ах, сэр! Я не должна была напоминать об этом! Ваше сочувствие и доброта так же приятны мне теперь, как и в ужасные минуты, когда мы первый раз с вами встретились.— Следовательно, я не в первый раз имею удовольствие видеть вашу прекрасную дочь! Немудрено, что мне все казалось, будто я давно уже знаю это лицо или, лучше сказать, это выражение.— Милдред была тогда еще ребенком, сэр, и вам трудно было удержать в памяти ее черты, тем более, что дети редко могут произвести сильное впечатление.— Вам, как матери, я не должен бы был и говорить об этом, но, поверьте мне, что это очаровательное выражение мисс Милдред нельзя скоро забыть. Спросите господина Вичерли, он подтвердит вам мои слова.— Что это! — воскликнула в эту минуту миссис Доттон прислушиваясь.— В столовой что-то слишком шумно! Уж не повздорили ли эти господа из-за претендента!— Там, кажется, в самом деле что-то не в порядке.Стук в дверь прервал слова Блюуатера; когда дверь была отворена, в комнату вошел Галлейго, до того уже пьяный, что должен был придерживаться за косяк двери.— Что скажешь? — сказал контр-адмирал угрюмо, вовсе не имея расположения шутить с пьяным. — Какая дерзость привела тебя опять сюда?— Вовсе не дерзость, ваша милость, мы этого на старом «Плантере» и не знаем. Видите ли, сэр, в чем дело; так как здесь нет молодых господ, которые могли бы вам отрапортовать о случившемся, то я и решил взять эту обязанность на себя.— Да говори же, в чем дело?— Честь имею рапортовать вам, сэр, что флаг спущен и главнокомандующий отдает Богу душу!— Боже! Неужели что-нибудь случилось с сэром Джервезом? Говори, говори скорее, или я тотчас отправлю тебя из этого Вавилона на судно, хоть бы теперь было за полночь!— Ну, за полночь еще нет, сэр, а близко около этого.— Добьюсь ли я от тебя толку? Что случилось с сэром Джервезом? — повторил Блюуатер, грозя содержателю пальцем.— Мы так же здоровы, адмирал Блю, как и в то время, когда получили команду над «Плантером». Будто вам, адмирал Блю, неизвестно, что сэр Жерви готов пуститься во всякое время с кем угодно наперегонки, поплывет ли старое судно в Опорто или в пивоваренный чан?— Повремените с минуту, сэр, — сказал Вичерли, — я пойду и узнаю истину.— Мне кажется, придется тебя иначе спрашивать! — продолжал Блюуатер, когда Вичерли вышел.— Видите ли, ваша милость, старый сэр Вичерли, здешний главнокомандующий, натянул было уж слишком сильно свои паруса в сравнении с младшими судами, и от этого опрокинулся вверх дном; теперь его тащут в док, чтобы осмотреть и, если можно, починить.Бог знает, когда бы окончил свою болтовню Галлейго, привыкший брать все фразы или из кухонной, или из морской терминологии, если бы его не прервал возвратившийся Вичерли, который известил, что баронет действительно опасно захворал. С ним сделался за столом сильный припадок, который, по словам викария, едва ли не был апоплексическим ударом. Господин Ротергам пустил больному кровь, от чего ему несколько и полегчало; после этого тотчас послали за доктором. По просьбе миссис Доттон Вичерли снова оставил комнату, чтобы подробнее узнать о состоянии баронета.— Sic transit gloria mundi, — проговорил тихо Блюуатер, опускаясь со своей обычной беспечностью в кресло, стоявшее в темном углу комнаты. — Этот баронет низвергнут со своего престола в минуту счастья и веселья, отчего же и с другим не может случиться того же!Миссис Доттон не могла расслышать слов адмирала и потому, воображая, что он говорит о баронете, была сильно опечалена мыслью, что, может быть, тот, кого она так уважала и любила, беспощадно осуждаем в эту минуту.— Сэр Вичерли один из добродетельнейших людей, — сказала она довольно поспешно, — и, может быть, самый лучший владелец во всей Англии. Он вовсе не предан предосудительной невоздержанности к вину более того, сколько позволительно человеку его звания. Вероятно, только беспредельная преданность престолу увлекла его сегодня далее того, сколько требовало бы благоразумие.— Будьте уверены, дорогая миссис Доттон, что я гораздо лучшего мнения о нашем почтенном хозяине, притом же мы, моряки, вовсе не привыкли осуждать людей, любящих иногда повеселиться.— О, я верю вам, адмирал Блюуатер, вам, столь известному своей воздержанной жизнью и непорочным поведением! Ах, я хорошо еще помню, как я трепетала, когда услышала ваше имя в числе главных членов комиссии, назначенной судить моего мужа.— К чему вспоминать, миссис Доттон о том, что уже давно прошло! Разумеется, я не мог тогда вам помочь, потому что мой долг, моя присяга мне запрещали это; но теперь я не вижу ни одной причины, которая бы мешала нам быть искренними друзьями. Напротив, причин к нашей дружбе очень много. Этот милый ребенок так меня занимает, что я сам не знаю, что со мной делается.Миссис Доттон задумалась и молчала: лета адмирала Блюуатера вовсе еще не препятствовали смотреть на красоту Милдред восторженными глазами. Горький опыт научил мисс быть во всем подозрительной; но она не имела причины дурно думать о том, характер которого она столько лет уважала. Милдред своей миловидностью, которая была в ней гораздо пленительнее самой красоты и прелести форм, приобрела себе массу друзей и поклонников, отчего же и почтенному адмиралу не присоединиться к числу их?Такие мысли были прерваны внезапным и неприятным приходом Доттона. Он только что оставил сэра Вичерли и пришел сказать жене и дочери, что коляска, которая должна отвезти их домой, уже готова. Несчастный был до того пьян, что почти не мог владеть языком, но он был еще довольно трезв для того, чтоб выказать свой настоящий характер. Темнота комнаты и затемнение его ума не дали ему заметить присутствия Блюуатера, сидевшего в углу; он думал, что он находится наедине с теми, которые так давно уже были постоянными предметами его зверства и жестокости.— Что, лучше ли баронету, Доттон? — начала жена, опасаясь, чтобы муж не обнаружил обыкновенной грубости прежде, чем заметит присутствующего. — Адмирал Блюуатер также хочет знать о его состоянии.— Вы, женщины, очень сострадательны к баронетам и адмиралам, — отвечал Доттон, опускаясь тяжело в кресло спиной к Блюуатеру и потому не замечая его, — а между тем муж или отец, претерпевай тысячу смертей, и все-таки он не удостоится ни одного сострадательного взгляда ваших милых глазок, ни одного нежного слова ваших чертовских губок.— Кажется, ни я, ни Милдред не заслуживаем этого упрека от вас, Доттон.— О, вы оба совершенства: какова мать, такова и дочь! Не пятьдесят ли раз стоял я у гроба, мучимый тем же самым недугом, как и сэр Вичерли, а послали ли вы хоть раз за доктором?— Вы иногда хворали, но никогда еще не подвергались апоплексическому удару; мы всегда думали, что спокойный сон может поправить ваше здоровье, и ни разу не ошибались.— Ваше ли дело думать! Думают хирурги, доктора, а ваша обязанность была послать за одним из них, чтобы оказать помощь тому, кому вы обязаны повиноваться, кого должны уважать! Положим еще, что ты, Марта, как жена, имеешь сама над собой какую-нибудь власть, но Милдред — моя дочь, и я требую от нее уважения и любви к себе, хотя бы для достижения этого мне пришлось замучить вас обеих.— Благочестивая дочь всегда уважает своего родителя, Доттон, — сказала Марта, дрожа всем телом, — но любовь должна прийти сама собой, иначе ее никогда не дождешься.— Это мы увидим, миссис Доттон, увидим! Пойди сюда, Милдред, мне надо сказать тебе кое-что.Милдред трепеща подошла к нему и с чувством детского благоговения, которое, впрочем, не в состоянии было смягчить суровости отца, собрала последние силы, чтобы заговорить с ним и тем воспрепятствовать ему еще более изменить себе в присутствии контр-адмирала.— Отец, — сказала она, — не лучше ли нам оставить свои домашние дела до того времени, когда мы будем одни.При обыкновенных обстоятельствах Блюуатер не ждал бы столь явного намека и удалился бы при первом признаке раздора между мужем и женой, но непреодолимое участие, которое он принимал в милой девушке, заставило его забыть на этот раз свою обычную деликатность, и он, вместо того, чтобы подать Доттону знак о своем присутствии, остался на прежнем своем месте. Умственные же способности Доттона были до того притуплены, что он не мог понять тонкого намека дочери, не видя собственными глазами присутствия постороннего, притом же гнев его был так велик, что он ни о чем другом не мог думать, как о предмете этого гнева.— Встань так, чтобы я тебя видел, Милдред, — сказал он сердито. — Ближе ко мне, ближе! Ты не знаешь своих обязанностей, и я постараюсь тебя научить им.— О, Доттон! — воскликнула Марта. — Не обвиняйте Милдред в неисполнении своих обязанностей! Вы не знаете, что вы говорите, не знаете, что она… Вы не можете знать ее сердца, иначе вы никогда не сделали бы ей таких жестоких упреков!— Молчите, миссис Доттон, я не с вами имею дело, но с этой молодой девушкой, с которой, я надеюсь, мне можно говорить, потому что она моя дочь! Ступай сюда, Милдред, — начал снова жестокий отец. — Ты моя дочь, и тебе закон природы внушает обязанность повиноваться мне! У вас, моя милая, два поклонника, и вы должны обоих их стараться привязать к себе, хотя между ними и большая разница.— Батюшка! — воскликнула Милдред, нежные чувства которой жестоко страдали от этого грубого намека на заповедную тайну ее сердца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30