Наморщил лоб и задумался. Решив, очевидно, что с этим сидельцем он чересчур мягкотел, хлопнул в ладоши. Визгливо выкрикнул фразу, смысл которой остался за пределами понимания.
Охранники обложили его стволами. Вытолкали за порог, нацелив по коридору.
– Вперед!
«Что-то быстро…» – вкралось в мозг подозрение.
Неприятности стартовали мгновенно. Его втолкнули в камеру, где сидели четверо матерых, здоровенных самцов. Рыла откровенно из кошмара. Один без глаза, но с огромным фиолетовым шрамом, разрубающим пополам пустую глазницу. У другого рваные ноздри. С крючка, что ли, сорвался? Третий, как горилла, покрыт бурой шерстью, которую постоянно чешет и что-то из нее выколупывает. Последний – горбатый, как верблюд, ходули длинные, тельце короткое, кулаки здоровые, с раздутыми суставами.
Доходчивого объяснения и не требовалось. Не жить сюда Сашу позвали.
Дверь с лязгом захлопнулась. Горилла перестала вычесывать своих компаньонов, похотливо осклабилась. Кривой подмигнул единственным глазом. Приподнялся тот, что с рваным носом. Горбун придирчиво обозрел посетителя, поводил мясистым рубильником, как бы принюхиваясь. «Не жильцы этой камеры, – оперативно сообразил Верест. – Доставили, ждут своего часа… А теперь по-быстрому, оборачивай ситуацию в свою пользу! А то навеки сделают инвалидом в тридцать три юных года – со всеми вытекающими и втекающими…»
– Расслабься, малышок, – ощерил кривозубую пасть рыжеволосый. – Тебе понравится.
– Ночь любви, всего лишь, – добавил одноглазый. – Штанишки-то снимай.
Не впечатляли Вереста подобные тексты. Но тут все разом пришли в движение, замкнули полукруг, притерли к двери. Два метра дистанция, полтора. Привычно им работать с «клиентами». Оберни же ситуацию!
Он сделал испуганное лицо, отвернулся и забарабанил кулаками в запертую дверь.
– Откройте! Помогите!
Ублюдки хором загоготали. Ушки на макушке, стойка «труса», и затылок вполне прилично реагирует на дистанцию. Легкость в теле провоцирует. Движение, как будто лыжник выталкивает из-под себя лыжи. Резко разогнул ногу – рывок наклонно вверх ягодичной мышцей. Носок на себя. Эдакая «ласточка» гимнастическая, только быстрая. Пятка мощно пробила грудину того, что с носом. Даже вскрикнуть не успел, издал что-то сипло-клокочущее, улетел на середину камеры, брякнув костяшками. Остальные завопили – дружно. Увернувшись от тупого удара, памятуя о том, что бой должен быть скоротечен, Верест рухнул троице в ноги. Разворот на пятой точке, правая нога винтом вверх, в челюсть низкорослому, обросшему рыжей волосней! Подскок на левой пятке, левая же ладонь опорная в пол – одноглазый отводит колено, чтобы пнуть по виску – мгновенный блок правой голенью, нога агрессора зажата, максимально согнута в колене, считай, ампутирована. Пыхтит, теряя равновесие, короткий толчок – и одноглазый рушится с треском, почти одновременно с гориллой. Кувырок назад – уход от озверевшего горбуна, который, в силу общей необразованности, лезет напролом, трубя, как пароход, машет конечностями. Подскок, прямой вспарывающий, подъем колена – просто уловка, противник бросает руки, ожидая атаки на половые ценности, и рука взрывается, войдя в конфликт с челюстью! Добавки горбуну не требуется – валится, как куль, закатив глазки.
Первый и последний обесточены. Горилла вращает зенками, мечтая о побеге. Кривой постукивает челюстью, собирается взять реванш. Веерные удары – тупая боль и кровь на костяшках кулака. Противник убедительно завален, а комплекс показательных приемов, рассчитанный на максимальный ущерб, наглядно демонстрирует свою полезность. Ох, как здорово, что он не бросил тренировки после первого перелома ключицы…
«Партнеры» в целом неподвижны, но трудно удержать клокочущую энергию. С грохотом отлетает дверь, вносится Варвир. Ухоженное личико трясется от бешенства.
– Взять его!!! – топает ножками.
Куда же деть клокочущую энергию? Резкий поворот, и начальник каталажки отброшен суровой дланью. Валится на усердно пыхтящих солдат, визжит от страха.
«А что я, собственно, творю?» – холодеет Верест.
Последствия уже не за горами.
Обрел он именно то, на что нарвался. Его били долго и тщательно. Привязали к столбу, и вторично поруганный Варвир, сверкая несимметричным румянцем на щеке, задорно охаживал плетью (не зря же висела на стене). Сунули в тухлую водичку, быстренько взбодрили. Поместили голову в какое-то жесткое приспособление, отдаленно смахивающее на жабо, и самозабвенно лупили дубинами по ребрам. Когда приспособление начало трещать и ломаться, развели зажимы и лупили просто так, пока он не поплыл по волнам беспамятства. Периодически оживляли, окатывая водой, снова били, обмениваясь оживленными репликами. Швыряли по железным лестницам, волокли по коридорам, дубася без чувства меры и сострадания…
Он очнулся в какой-то общей камере, где воняло мужским потом, испражнениями. Барак пропитан сыростью, и глиняный пол поглощать ее почему-то не хотел. Живописные личности обретались по соседству. Ввалившиеся глаза, землистые лица. На него не смотрят – кто он такой? Один из многих. Отдубасили до полусмерти, принесли и бросили: событие не сенсационное. Кто-то хлебал из миски, кто-то храпел на нарах, кто-то тупо смотрел в пространство, отключившись от реальности. Ни начальства, ни дюжих вертухаев.
«С новым сроком, приятель», – поздравил себя Верест, погружаясь в пустоту. Проснулся темной ночью со жгучим желанием вылить из себя не только рвоту с кровавой мочой, но и отсортированные внутренности. Сполз на пол, слепо тыкался между нарами, брел по стеночке, покуда не нашел заветное отверстие. Вылил, сбросил всё, что накопилось. Часть души, и та рухнула. Брел обратно, ища на слух свое место: какой-то бедолага в аккурат над ним не только храпел, но и работал языком, без устали выводя одно и то же: «Фарита… Фарита…».
Наутро кошмары сделались конкретикой: Варвиру надоело выводить пленника на чистую воду, получая то по гениталиям, то по лицу, и он приказал бросить наглеца в барак штрафной команды, занимавшейся раскорчевкой Леса. Того самого – живого и голодного! Их гнали из барака едва проснувшихся – крепкой руганью, дубинами, отстающих безжалостно избивали. Ни водных процедур, ни завтрака. Завтрак, он же обед, он же полдник, еще надо было заслужить. Он шел на автопилоте, один саднящий, глубокий нарыв, понимая отчетливо: упадет – не жить. Добьют. А умирать он, как ни странно, пока не собирался. Умирать – дело нехитрое…
Этапировали под усиленным конвоем – за пределы кутузки. Мимо знакомого забора, мимо дороги, мощеной буро-желтым камнем. Лес почти впритирку подступал к забору, простирая к людям хищные ветви. Многочисленные команды со всех тюрем Чуги воевали с этой нечистью, применяя наряду с химией плотницкий инструментарий. Взрывники в спецкостюмах минировали участок Леса, подрывая древостой, штрафников пускали после них – разгребать завалы. Мертвые деревья сжигали (живые почему-то сжиганию противились, выделяя из нутра пламегасящую слизь), траву и подлесок изводили химией.
По первости это выглядело, конечно, жутко. Цепочка людей тянулась к фанерной времянке – складу. Мешок с едким, вонючим порошком – и вперед, метров триста – до ближайшего завала. Дыша гарью, вывалить мешок на хищную траву, давя попутно шевелящиеся побеги. Разровнять – опять же ногами (какие-то лапти выдали, возможно, даже прочные). Потом – с мешком вниз, к реке, нагрести ободранными руками песка пополам с галькой, снова в гору, дыша хлоркой – рассыпать поверх, разровнять. И назад к сараю… По команде взрывников – падать, где стоишь, а когда осядет участок Леса – снова за работу, изводить ботаническую пакость. Да не щелкать клювом – резво отдергивать ноги от умирающих стеблей. В агонии они тоже опасны.
Первый день он работал, стиснув зубы. Окружающих игнорировал, ловил обрывки фраз и видел лишь траву под ногами, умирающую под ядовитой химией. Пот катил градом – солнце как назло светило, не переставая – мощный оранжевый диск с искрящими протуберанцами. В условиях земной тяжести он бы долго не вытянул – свалился бы на третьем круге. Здесь же полуцентнеровые мешки весили для него килограмм тридцать – не подарок, но терпимо. Уйдя в работу, протянуть можно. Отключиться, машинально совершать манипуляции, думать о своем…
К вечеру расчистили соток двадцать. Для команды в полсотни зэков – результат неплохой. Трое или четверо пострадали – одному обожгло конечности, остальные, зазевавшись, вляпались в стебли, имеющие дурную привычку душить человека и сосать кровь. Их успели отвязать и вынести. Лес не сдавался без боя. История возникновения этой заразы в тыловом Колокусе уходит корнями в начальные этапы войны. Ловя отдельные фразы, Верест делал свои заключения. Споры и микроорганизмы разносило по всему континенту – ветра здесь сильные, порывистые. Как предвестие нашествия уродов с автоматическим оружием – заражение рек, отравление посевов, насаждение агрессивной растительности. Уничтожать их не успевали. Лес быстро рос и отбивался. Стебли кустарников тянулись вширь, вгрызаясь в гумус, становясь корнями – основанием свежего кустарника. Растение развивалось за считанные дни, обрастая новыми стеблями, и уже эти новые стелились по земле, ища уютненькое местечко для будущего потомства. Деревья росли медленнее, размножаясь семенами с шишек, меньше всего похожих на кедровые. Но они не зависели от длины стеблей, и бороться с ними было гораздо труднее. Семена созревали в продолговатых коробочках, растущих свечами. Коробочки набухали, чернели и выстреливали в сторону опушки. Чем не разумное поведение, продиктованное продолжением рода? Хоть парочка, но прорастала, становясь через декаду полновесным деревом с ядовитыми шипами.
Сжав волю, как эспандер, он дождался окончания дня. Дотащился в общей массе до барака, завалился спать. Вонючий ужин проигнорировал. Назавтра стало легче. Мешки не полегчали, но сил прибавилось. Протяженность здешних суток примерно соответствовала земной – с небольшой, возможно, прибавкой, то есть времени на сон хватало. Он начал перебрасываться фразами с работающими по соседству.
Конченых уголовников в бараке почти не было. Обычные люди, по ряду причин зачисленные в штрафники. Кто-то ляпнул лишнее, кто-то в морду не тому съездил, кто-то с властью поругался. Как в любом приличном обществе, отпетые уголовники практически не работали, а «политические», мелкое жулье, воришки, просто случайные люди тащили весь воз непосильного труда. Но и здесь ему посчастливилось вляпаться в драку. Местный кладовщик под хохот бугорка Шлыпеня пытался сгрузить на тщедушного парня второй мешок. Им и получил по крысиной роже. Начал прыгать – получил вторично – кулаком. За реваншем не полез – телосложение Вереста отпугнуло. Бугорок тоже не брыкался: идти на толпу не хотелось. Придушат ночью рубашкой – удивляйся потом.
Паренек подошел к нему на кратком «перекуре». Протянул руку.
– Григо. Спасибо, парень. Но напрасно ты это. Узнает Орнель – вони не оберешься.
Лейтенант Орнель был скотиной знатной. Приходил пару раз в день, орал на охранников и уходил, плюясь во все стороны. А кладовщик хоть и мерзость, а птица вольная. Залететь можно – в два счета. А можно и не залететь. Как повезет.
Он поймал себя на мысли, что начинает понимать окружающих.
– Лексус, – представился в ответ. – Не бери в голову, приятель. Мои проблемы.
Разговорились. Григо получил три года отсидки за посыл по адресу окружного клирика, поимевшего виды на его молодую жену. А в «штрафбат» загремел за попытку покурить триш – местный наркотик, нечто вроде гашиша, но неплохо стимулирующий мозговую деятельность.
– Побег хотел обмозговать, – наивно признался Григо. – Не могу сидеть. Как представлю, что этот урод Музер мою Крешу там охаживает – жить не хочется…
Вряд ли этот молоденький женатик был стукачом. А если и был, то какая Вересту разница? Душа выпрашивала общения. Попутно разговорились еще с одним штрафником – неуклюжим высокорослым Кростом. Немногословный, приличный с виду мужик ни к кому не навязывался. Он сидел за избиение судебных приставов, пришедших описывать за неуплату налогов его трактирчик.
– Славно погудел, – ухмылялся в рыжие усы зэк. Воспоминания о боевом эпизоде безусловно служили елеем для души. – Платить, ей-богу, нечем. Бражка скисла. Ром гвардейцы выжрали. Последние тулеры на ремонт крыши отдал… Осерчал я, братцы. А тут эти четверо входят. Ну, завел я их наверх. И понеслось… Одному стол заместо жабо на шею, другого с лестницы – пинком, а тех двоих – за шкворник, да лбами хорошенько так, душевно сшиб. И – пенделем с балкона, на площадь у трактира. Обделались служивые, но выжили, там телега с навозом стояла, в нее и вляпались, гы-гы-гы…
Начали держаться стайкой. Стало веселее. К концу дня появился лейтенант Орнель – тучный малый с саблей на боку. Скептически обозрел отвоеванное у Леса пространство, обругал многочисленную охрану, брезгливо коснулся сапогом «удавленника» (пожилой мужик запутался в стеблях, насилу выжил), похмыкал над телами еще двоих (парням не повредило бы переливание крови), и убрался в направлении тюрьмы. Вереста не заложили: Шлыпень с кладовщиком хотели жить, охрана хотела свежих развлечений.
Перед отбоем в барак подкинули шестерых бедолаг взамен выбывших. Затравленно озираясь, сидельцы расползлись по нарам. На новичков никто не смотрел – нечеловеческая усталость делала из людей тупых зомби.
Утро третьего дня на «лесосеке» началось с несчастья. Подорванный саперами участок Леса представлял сплошной завал. Вывернутые корни, стволы вповалку, ошметки кустарников, пятна цветов. Требовался новый взрыв, но куда тогда девать штрафников? Повинуясь рыку охранников, полезли через завал. Тут и нарвались на недобитков. Стена живой флоры, страшная в агонии, выросла из ниоткуда. Видно, пряталась, супостать, поджидая человека – в корнях, в сдвигах почвенного слоя. Люди схлынули, но двое не успели. Запутались в паутине стеблей – орали, метались, пытаясь распутаться, но только больше вязли. Остальные стояли в отдалении и уныло наблюдали за их конвульсиями. Один из бедолаг не удержал равновесия, рухнул в гущу завала. Второму сдавило шею – жутковатым шарфом, растущим с каждой секундой. Глаза вылезли из орбит, он пытался размотаться, но силы таяли. Тело просто пропадало под клубком растительной плоти. Хищные жала впились в посиневшее лицо, вгрызлись в кожу, стали втягиваться вовнутрь головы… На этом бедолага и скончался. Но не упал, висел на подвижной массе, покачивался, словно в гамаке, а через минуту стал обезвоженной, обескровленной мумией.
Пришлось вызывать спецкоманду с огнеметом: даже Орнель не решился отправлять штрафников на повторный штурм. Не за людей переживал – за дефицит рабочих рук.
К вечеру поранились еще двое: «еловые» лапы на поверку оказались не такими мертвыми, как виделись. Кисти рук вздулись, побагровели. «Списали» и этих двоих, вдув под кожу какой-то аналог атропина. Чудом избежал опасности Григо. Ступил в переломанный ветвяк, и не швырни его Крост толчком пониже пояса, «списали» бы и его: под ветвями, точно гадюки, копошились живые отростки. Верест опорожнил на них мешок с вонючим порошком: проняло…
После абсолютно несъедобного ужина в барак ввалилось новое пополнение. Кто-то лохматый с криком радости бросился к Вересту, принялся ужимничать, бить его в плечо, как закадычного товарища.
– Джембо? – растерялся он. – А тебя каким ветром сюда надуло?
Неужели и здесь стучать будет? Ай да Варвир…
– Горел я нетерпением с тобой встретиться, Лексус, – оскалил пасть Джембо. – Нравишься ты мне. А если серьезно, то не знаю. Вытрясли всех из камеры – и к вам.
– Ага, не смешите меня, – пробормотал Крост. – Знаю я этого пострела. Из-за него вонючку Брукки в гладильню замели. Там его и сплющило, беднягу. Этот гад донес Варвиру, что вонючка спровадил в канализацию Хибера-хохотунчика, и даже рассказал, где тот кислоту достал. Чего хлопалки таращишь? Не так было?
«Гладильней» называлась камера со съезжающимися стенами – говорят, любимое развлечение Варвира, особенно на сон грядущий.
«Ну, не подведи, дружище Брут», – думал Верест, с интересом наблюдая за стукачом. Будет выпутываться, или сознается?
Пройдоха выбрал верный путь. Даже не смутился.
– А что, Кроет, вонючка Брукки не сливал в канализацию хохотунчика? Не добавлял в бочку кислоту, не помешивал, не приговаривал, что для хорошего человека ему добра не жалко?
– Да ладно вам, – оторвал ладони от лица Григо. – Тайна, известная всем – не тайна. В этом бараке он безвреден. Пусть чавкало закроет и спит. Все мы – покойники. Кто завтра, кто через неделю. Или инвалиды без рук, без ног.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Охранники обложили его стволами. Вытолкали за порог, нацелив по коридору.
– Вперед!
«Что-то быстро…» – вкралось в мозг подозрение.
Неприятности стартовали мгновенно. Его втолкнули в камеру, где сидели четверо матерых, здоровенных самцов. Рыла откровенно из кошмара. Один без глаза, но с огромным фиолетовым шрамом, разрубающим пополам пустую глазницу. У другого рваные ноздри. С крючка, что ли, сорвался? Третий, как горилла, покрыт бурой шерстью, которую постоянно чешет и что-то из нее выколупывает. Последний – горбатый, как верблюд, ходули длинные, тельце короткое, кулаки здоровые, с раздутыми суставами.
Доходчивого объяснения и не требовалось. Не жить сюда Сашу позвали.
Дверь с лязгом захлопнулась. Горилла перестала вычесывать своих компаньонов, похотливо осклабилась. Кривой подмигнул единственным глазом. Приподнялся тот, что с рваным носом. Горбун придирчиво обозрел посетителя, поводил мясистым рубильником, как бы принюхиваясь. «Не жильцы этой камеры, – оперативно сообразил Верест. – Доставили, ждут своего часа… А теперь по-быстрому, оборачивай ситуацию в свою пользу! А то навеки сделают инвалидом в тридцать три юных года – со всеми вытекающими и втекающими…»
– Расслабься, малышок, – ощерил кривозубую пасть рыжеволосый. – Тебе понравится.
– Ночь любви, всего лишь, – добавил одноглазый. – Штанишки-то снимай.
Не впечатляли Вереста подобные тексты. Но тут все разом пришли в движение, замкнули полукруг, притерли к двери. Два метра дистанция, полтора. Привычно им работать с «клиентами». Оберни же ситуацию!
Он сделал испуганное лицо, отвернулся и забарабанил кулаками в запертую дверь.
– Откройте! Помогите!
Ублюдки хором загоготали. Ушки на макушке, стойка «труса», и затылок вполне прилично реагирует на дистанцию. Легкость в теле провоцирует. Движение, как будто лыжник выталкивает из-под себя лыжи. Резко разогнул ногу – рывок наклонно вверх ягодичной мышцей. Носок на себя. Эдакая «ласточка» гимнастическая, только быстрая. Пятка мощно пробила грудину того, что с носом. Даже вскрикнуть не успел, издал что-то сипло-клокочущее, улетел на середину камеры, брякнув костяшками. Остальные завопили – дружно. Увернувшись от тупого удара, памятуя о том, что бой должен быть скоротечен, Верест рухнул троице в ноги. Разворот на пятой точке, правая нога винтом вверх, в челюсть низкорослому, обросшему рыжей волосней! Подскок на левой пятке, левая же ладонь опорная в пол – одноглазый отводит колено, чтобы пнуть по виску – мгновенный блок правой голенью, нога агрессора зажата, максимально согнута в колене, считай, ампутирована. Пыхтит, теряя равновесие, короткий толчок – и одноглазый рушится с треском, почти одновременно с гориллой. Кувырок назад – уход от озверевшего горбуна, который, в силу общей необразованности, лезет напролом, трубя, как пароход, машет конечностями. Подскок, прямой вспарывающий, подъем колена – просто уловка, противник бросает руки, ожидая атаки на половые ценности, и рука взрывается, войдя в конфликт с челюстью! Добавки горбуну не требуется – валится, как куль, закатив глазки.
Первый и последний обесточены. Горилла вращает зенками, мечтая о побеге. Кривой постукивает челюстью, собирается взять реванш. Веерные удары – тупая боль и кровь на костяшках кулака. Противник убедительно завален, а комплекс показательных приемов, рассчитанный на максимальный ущерб, наглядно демонстрирует свою полезность. Ох, как здорово, что он не бросил тренировки после первого перелома ключицы…
«Партнеры» в целом неподвижны, но трудно удержать клокочущую энергию. С грохотом отлетает дверь, вносится Варвир. Ухоженное личико трясется от бешенства.
– Взять его!!! – топает ножками.
Куда же деть клокочущую энергию? Резкий поворот, и начальник каталажки отброшен суровой дланью. Валится на усердно пыхтящих солдат, визжит от страха.
«А что я, собственно, творю?» – холодеет Верест.
Последствия уже не за горами.
Обрел он именно то, на что нарвался. Его били долго и тщательно. Привязали к столбу, и вторично поруганный Варвир, сверкая несимметричным румянцем на щеке, задорно охаживал плетью (не зря же висела на стене). Сунули в тухлую водичку, быстренько взбодрили. Поместили голову в какое-то жесткое приспособление, отдаленно смахивающее на жабо, и самозабвенно лупили дубинами по ребрам. Когда приспособление начало трещать и ломаться, развели зажимы и лупили просто так, пока он не поплыл по волнам беспамятства. Периодически оживляли, окатывая водой, снова били, обмениваясь оживленными репликами. Швыряли по железным лестницам, волокли по коридорам, дубася без чувства меры и сострадания…
Он очнулся в какой-то общей камере, где воняло мужским потом, испражнениями. Барак пропитан сыростью, и глиняный пол поглощать ее почему-то не хотел. Живописные личности обретались по соседству. Ввалившиеся глаза, землистые лица. На него не смотрят – кто он такой? Один из многих. Отдубасили до полусмерти, принесли и бросили: событие не сенсационное. Кто-то хлебал из миски, кто-то храпел на нарах, кто-то тупо смотрел в пространство, отключившись от реальности. Ни начальства, ни дюжих вертухаев.
«С новым сроком, приятель», – поздравил себя Верест, погружаясь в пустоту. Проснулся темной ночью со жгучим желанием вылить из себя не только рвоту с кровавой мочой, но и отсортированные внутренности. Сполз на пол, слепо тыкался между нарами, брел по стеночке, покуда не нашел заветное отверстие. Вылил, сбросил всё, что накопилось. Часть души, и та рухнула. Брел обратно, ища на слух свое место: какой-то бедолага в аккурат над ним не только храпел, но и работал языком, без устали выводя одно и то же: «Фарита… Фарита…».
Наутро кошмары сделались конкретикой: Варвиру надоело выводить пленника на чистую воду, получая то по гениталиям, то по лицу, и он приказал бросить наглеца в барак штрафной команды, занимавшейся раскорчевкой Леса. Того самого – живого и голодного! Их гнали из барака едва проснувшихся – крепкой руганью, дубинами, отстающих безжалостно избивали. Ни водных процедур, ни завтрака. Завтрак, он же обед, он же полдник, еще надо было заслужить. Он шел на автопилоте, один саднящий, глубокий нарыв, понимая отчетливо: упадет – не жить. Добьют. А умирать он, как ни странно, пока не собирался. Умирать – дело нехитрое…
Этапировали под усиленным конвоем – за пределы кутузки. Мимо знакомого забора, мимо дороги, мощеной буро-желтым камнем. Лес почти впритирку подступал к забору, простирая к людям хищные ветви. Многочисленные команды со всех тюрем Чуги воевали с этой нечистью, применяя наряду с химией плотницкий инструментарий. Взрывники в спецкостюмах минировали участок Леса, подрывая древостой, штрафников пускали после них – разгребать завалы. Мертвые деревья сжигали (живые почему-то сжиганию противились, выделяя из нутра пламегасящую слизь), траву и подлесок изводили химией.
По первости это выглядело, конечно, жутко. Цепочка людей тянулась к фанерной времянке – складу. Мешок с едким, вонючим порошком – и вперед, метров триста – до ближайшего завала. Дыша гарью, вывалить мешок на хищную траву, давя попутно шевелящиеся побеги. Разровнять – опять же ногами (какие-то лапти выдали, возможно, даже прочные). Потом – с мешком вниз, к реке, нагрести ободранными руками песка пополам с галькой, снова в гору, дыша хлоркой – рассыпать поверх, разровнять. И назад к сараю… По команде взрывников – падать, где стоишь, а когда осядет участок Леса – снова за работу, изводить ботаническую пакость. Да не щелкать клювом – резво отдергивать ноги от умирающих стеблей. В агонии они тоже опасны.
Первый день он работал, стиснув зубы. Окружающих игнорировал, ловил обрывки фраз и видел лишь траву под ногами, умирающую под ядовитой химией. Пот катил градом – солнце как назло светило, не переставая – мощный оранжевый диск с искрящими протуберанцами. В условиях земной тяжести он бы долго не вытянул – свалился бы на третьем круге. Здесь же полуцентнеровые мешки весили для него килограмм тридцать – не подарок, но терпимо. Уйдя в работу, протянуть можно. Отключиться, машинально совершать манипуляции, думать о своем…
К вечеру расчистили соток двадцать. Для команды в полсотни зэков – результат неплохой. Трое или четверо пострадали – одному обожгло конечности, остальные, зазевавшись, вляпались в стебли, имеющие дурную привычку душить человека и сосать кровь. Их успели отвязать и вынести. Лес не сдавался без боя. История возникновения этой заразы в тыловом Колокусе уходит корнями в начальные этапы войны. Ловя отдельные фразы, Верест делал свои заключения. Споры и микроорганизмы разносило по всему континенту – ветра здесь сильные, порывистые. Как предвестие нашествия уродов с автоматическим оружием – заражение рек, отравление посевов, насаждение агрессивной растительности. Уничтожать их не успевали. Лес быстро рос и отбивался. Стебли кустарников тянулись вширь, вгрызаясь в гумус, становясь корнями – основанием свежего кустарника. Растение развивалось за считанные дни, обрастая новыми стеблями, и уже эти новые стелились по земле, ища уютненькое местечко для будущего потомства. Деревья росли медленнее, размножаясь семенами с шишек, меньше всего похожих на кедровые. Но они не зависели от длины стеблей, и бороться с ними было гораздо труднее. Семена созревали в продолговатых коробочках, растущих свечами. Коробочки набухали, чернели и выстреливали в сторону опушки. Чем не разумное поведение, продиктованное продолжением рода? Хоть парочка, но прорастала, становясь через декаду полновесным деревом с ядовитыми шипами.
Сжав волю, как эспандер, он дождался окончания дня. Дотащился в общей массе до барака, завалился спать. Вонючий ужин проигнорировал. Назавтра стало легче. Мешки не полегчали, но сил прибавилось. Протяженность здешних суток примерно соответствовала земной – с небольшой, возможно, прибавкой, то есть времени на сон хватало. Он начал перебрасываться фразами с работающими по соседству.
Конченых уголовников в бараке почти не было. Обычные люди, по ряду причин зачисленные в штрафники. Кто-то ляпнул лишнее, кто-то в морду не тому съездил, кто-то с властью поругался. Как в любом приличном обществе, отпетые уголовники практически не работали, а «политические», мелкое жулье, воришки, просто случайные люди тащили весь воз непосильного труда. Но и здесь ему посчастливилось вляпаться в драку. Местный кладовщик под хохот бугорка Шлыпеня пытался сгрузить на тщедушного парня второй мешок. Им и получил по крысиной роже. Начал прыгать – получил вторично – кулаком. За реваншем не полез – телосложение Вереста отпугнуло. Бугорок тоже не брыкался: идти на толпу не хотелось. Придушат ночью рубашкой – удивляйся потом.
Паренек подошел к нему на кратком «перекуре». Протянул руку.
– Григо. Спасибо, парень. Но напрасно ты это. Узнает Орнель – вони не оберешься.
Лейтенант Орнель был скотиной знатной. Приходил пару раз в день, орал на охранников и уходил, плюясь во все стороны. А кладовщик хоть и мерзость, а птица вольная. Залететь можно – в два счета. А можно и не залететь. Как повезет.
Он поймал себя на мысли, что начинает понимать окружающих.
– Лексус, – представился в ответ. – Не бери в голову, приятель. Мои проблемы.
Разговорились. Григо получил три года отсидки за посыл по адресу окружного клирика, поимевшего виды на его молодую жену. А в «штрафбат» загремел за попытку покурить триш – местный наркотик, нечто вроде гашиша, но неплохо стимулирующий мозговую деятельность.
– Побег хотел обмозговать, – наивно признался Григо. – Не могу сидеть. Как представлю, что этот урод Музер мою Крешу там охаживает – жить не хочется…
Вряд ли этот молоденький женатик был стукачом. А если и был, то какая Вересту разница? Душа выпрашивала общения. Попутно разговорились еще с одним штрафником – неуклюжим высокорослым Кростом. Немногословный, приличный с виду мужик ни к кому не навязывался. Он сидел за избиение судебных приставов, пришедших описывать за неуплату налогов его трактирчик.
– Славно погудел, – ухмылялся в рыжие усы зэк. Воспоминания о боевом эпизоде безусловно служили елеем для души. – Платить, ей-богу, нечем. Бражка скисла. Ром гвардейцы выжрали. Последние тулеры на ремонт крыши отдал… Осерчал я, братцы. А тут эти четверо входят. Ну, завел я их наверх. И понеслось… Одному стол заместо жабо на шею, другого с лестницы – пинком, а тех двоих – за шкворник, да лбами хорошенько так, душевно сшиб. И – пенделем с балкона, на площадь у трактира. Обделались служивые, но выжили, там телега с навозом стояла, в нее и вляпались, гы-гы-гы…
Начали держаться стайкой. Стало веселее. К концу дня появился лейтенант Орнель – тучный малый с саблей на боку. Скептически обозрел отвоеванное у Леса пространство, обругал многочисленную охрану, брезгливо коснулся сапогом «удавленника» (пожилой мужик запутался в стеблях, насилу выжил), похмыкал над телами еще двоих (парням не повредило бы переливание крови), и убрался в направлении тюрьмы. Вереста не заложили: Шлыпень с кладовщиком хотели жить, охрана хотела свежих развлечений.
Перед отбоем в барак подкинули шестерых бедолаг взамен выбывших. Затравленно озираясь, сидельцы расползлись по нарам. На новичков никто не смотрел – нечеловеческая усталость делала из людей тупых зомби.
Утро третьего дня на «лесосеке» началось с несчастья. Подорванный саперами участок Леса представлял сплошной завал. Вывернутые корни, стволы вповалку, ошметки кустарников, пятна цветов. Требовался новый взрыв, но куда тогда девать штрафников? Повинуясь рыку охранников, полезли через завал. Тут и нарвались на недобитков. Стена живой флоры, страшная в агонии, выросла из ниоткуда. Видно, пряталась, супостать, поджидая человека – в корнях, в сдвигах почвенного слоя. Люди схлынули, но двое не успели. Запутались в паутине стеблей – орали, метались, пытаясь распутаться, но только больше вязли. Остальные стояли в отдалении и уныло наблюдали за их конвульсиями. Один из бедолаг не удержал равновесия, рухнул в гущу завала. Второму сдавило шею – жутковатым шарфом, растущим с каждой секундой. Глаза вылезли из орбит, он пытался размотаться, но силы таяли. Тело просто пропадало под клубком растительной плоти. Хищные жала впились в посиневшее лицо, вгрызлись в кожу, стали втягиваться вовнутрь головы… На этом бедолага и скончался. Но не упал, висел на подвижной массе, покачивался, словно в гамаке, а через минуту стал обезвоженной, обескровленной мумией.
Пришлось вызывать спецкоманду с огнеметом: даже Орнель не решился отправлять штрафников на повторный штурм. Не за людей переживал – за дефицит рабочих рук.
К вечеру поранились еще двое: «еловые» лапы на поверку оказались не такими мертвыми, как виделись. Кисти рук вздулись, побагровели. «Списали» и этих двоих, вдув под кожу какой-то аналог атропина. Чудом избежал опасности Григо. Ступил в переломанный ветвяк, и не швырни его Крост толчком пониже пояса, «списали» бы и его: под ветвями, точно гадюки, копошились живые отростки. Верест опорожнил на них мешок с вонючим порошком: проняло…
После абсолютно несъедобного ужина в барак ввалилось новое пополнение. Кто-то лохматый с криком радости бросился к Вересту, принялся ужимничать, бить его в плечо, как закадычного товарища.
– Джембо? – растерялся он. – А тебя каким ветром сюда надуло?
Неужели и здесь стучать будет? Ай да Варвир…
– Горел я нетерпением с тобой встретиться, Лексус, – оскалил пасть Джембо. – Нравишься ты мне. А если серьезно, то не знаю. Вытрясли всех из камеры – и к вам.
– Ага, не смешите меня, – пробормотал Крост. – Знаю я этого пострела. Из-за него вонючку Брукки в гладильню замели. Там его и сплющило, беднягу. Этот гад донес Варвиру, что вонючка спровадил в канализацию Хибера-хохотунчика, и даже рассказал, где тот кислоту достал. Чего хлопалки таращишь? Не так было?
«Гладильней» называлась камера со съезжающимися стенами – говорят, любимое развлечение Варвира, особенно на сон грядущий.
«Ну, не подведи, дружище Брут», – думал Верест, с интересом наблюдая за стукачом. Будет выпутываться, или сознается?
Пройдоха выбрал верный путь. Даже не смутился.
– А что, Кроет, вонючка Брукки не сливал в канализацию хохотунчика? Не добавлял в бочку кислоту, не помешивал, не приговаривал, что для хорошего человека ему добра не жалко?
– Да ладно вам, – оторвал ладони от лица Григо. – Тайна, известная всем – не тайна. В этом бараке он безвреден. Пусть чавкало закроет и спит. Все мы – покойники. Кто завтра, кто через неделю. Или инвалиды без рук, без ног.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29