Ампутации можно было бы избежать… Русский таможенник в сером плаще задерживает нас: в багажнике нашего автомобиля четыре ящика лекарств. Предназначены они двум русским докторам, добровольно работающим в госпитале Гудауты. У нас нет разрешения на ввоз лекарств, таможенник не хочет нас пропустить, «возвращайтесь в аэропорт за разрешением». Тоскливо наблюдая из машины за переговорами (абхазцы пробуют уговорить его), я размышляю: а была ли у этого чурбана мама? Не родился ли он от брака полосатого шлагбаума с засаленной приходно-расходной книгой? Начальник таможни разрешает проезд. Едем.
Растрепанные пальмы. Мандарины в садах. Хурма. Солнце. Теплынь. Субтропики. Море, одинокое, всеми оставленное, никто в нем не купается. Запахи: свежие, кисловатые, цитрусовых и хвойных. Я жил и в Калифорнии, и на Лазурном берегу Франции, но эта земля пышнее и красивее. Богаче.
Мои попутчики-абхазцы разговаривают между собой по-русски на заднем сиденье. «В Грузии мобилизация… Дезертиров расстреливают, не декларируя этого… Освободили из тюрьмы уголовников и послали на фронт… 17 тысяч уголовников… Демократ Эдик Шеварднадзе… Вчера в Гудауте опять дрожали стекла от артобстрела… Отряд Шамиля на нашей, абхазской стороне… Чечены воюют хорошо… Войска Госсовета Грузии выселили армян из Абхазии… Сто тысяч русских проживали в Абхазии. В парламенте русские сидят и воюют с нами… 45 человек грузин погибли за прошлую ночь в Очамчирском районе».
Въезжаем в Гагры. Сожженные дома без крыш, дыры в стенах, пустые, без прохожих улицы, пустые санатории, утонувшие в чрезмерной, пышной, гнилой зелени. Человек отступил, и на освободившиеся места повсюду, в щели камней, сквозь асфальт на дороге, вторглась природа. Город-призрак. Пальмы. Голые стволы эвкалиптов. Зелень, плесень и запустение в некогда блестящем курорте — жемчужине побережья. Дорога здесь и там перегорожена бетонными плитами. На плитах поверху расползшиеся мешки с песком. Абхазские добровольцы отбили Гагры 30 сентября — 1 октября. Бои были тяжелые. Особенно у здания отделения милиции и у торгового центра. Торговый центр разбит, внутренности выгорели. В санатории имени XVII партсъезда разместились солдаты. У подбитого БРДМа — две большие свиньи и поросенок. Что-то вынюхивают. Город выглядит необитаемым.
Выехав из Гагр, чуть дальше вынуждены свернуть, уже в Гудаутском районе, с асфальтового шоссе на проселочную колею: часть шоссе используется как аэропорт. Военный аэродром существует. Он ниже, у моря, но войска СНГ, как известно, придерживаются нейтралитета.
Сцена на холме. У свежей могилы сидит старая женщина в черном, у ног ее небольшой костер. В селе Лыхны во дворах могилы, огороженные шестами. На могилах венки и цветы с лентами. В садах дозревают последние дни хурма, мандарины, гранаты. «Но страданья и ужас под пальмами», — вспомнил я строку забытого мной поэта.
2
Гудаута. На перекрестке улиц Ленина и Фрунзе: беженцы, солдаты, местные жители. Нервничают, разговаривают, обмениваются новостями и слухами. Якобы в ночь со 2 на 3 ноября в районе Нового Афона диверсионная группа противника высадила десант. Подымаюсь в здание администрации, в пресс-центр на второй этаж. Представляюсь. Спрашиваю о диверсионной группе. Нет, сведения эти не подтвердились. Делаю заявку на пропуск в зону военных действий. Выхожу. Под магнолиевыми деревьями бурлит толпа. Проходят дети, много-много детей с дорожными сумками, и женщины (в черных одеждах) с чемоданами. Их только что доставили из осажденного шахтерского города Ткварчели вертолетом. Прислушиваюсь к тому, что говорят абхазцы. «В Очамчирах «они» (войска Госсовета Грузии. — Э. Д. ) посадили наших женщин и детей на танки… Шеварднадзе заявил, что первым пойдет добровольцем воевать в Абхазию… Таиф Аджа, поэт, пропал на оккупированной территории…»
С заявкой на пропуск иду в военную комендатуру Абхазии. Сопровождает меня главный редактор газеты «Республика Абхазия» Виталий Чамагуа. Его «прикрепили» ко мне. Чамагуа издавал газету в Сухуми. В Гудауте он беженец. Даже одежда на нем чужая. Ушел из Сухуми в рубашке с коротким рукавом. В комендатуре мне выдают пропуск. Четвертый военный пропуск за год, ибо это моя четвертая война за год.
В доме, где я остановился, есть еще гость, увы, не добровольный, как я, но беженец, народный поэт и прозаик Баграт Шинкуба. Он в Гудауте, а семья его потерялась где-то между Сочи и Новороссийском. Патриарх абхазской литературы, 76 лет, Шинкуба мужественно переносит беды. За гостеприимным столом наших хозяев Казбека и Нади он рассказывает мне об истории Абхазии. Христианство абхазы приняли еще в IV веке! Абхазское царство в IX веке было могущественным государством… От истории переходим к насущным проблемам. Вся Абхазия «болеет», оказывается, в матче Буш—Клинтон за Клинтона! Потому что Клинтон обещал исключить Грузию из ООН.
Ночью дребезжат стекла. Канонада. На кровати рядом спит бывший зампрокурора Абхазии и крепко храпит. Поворочавшись, я все же засыпаю. Солдаты все храпят, и я уже привык за этот год к казармам. Привык к ясному, свободному воздуху войны. Оказавшись в Париже, бываю всякий раз поражен кастрированной банальностью мирной жизни. Она безвкусна, как дистиллированная вода.
Утром иду в пресс-центр. Пока жду машину, поехать на командный пункт полковника Сергея Дбара, в Нижние Эшеры, разговариваю с певцом и композитором Тото Аджапуа. Он, его жена и одиннадцатилетний сын двадцать дней скрывались в Сухуми у русских соседей. «Мой дом у Красного моста разграблен, бумаги мои сожжены, кассеты разворованы… Все взяли в доме… Даже обои содрали… стреляют в музыку, стреляют в Историю…» 28 сентября Аджапуа и его семья были обменяны на троих грузин…
Наш шофер Лев Авесба тщательно объезжает убитую прямо на дороге лошадь. Труп грызут две собаки, и над ними кружат, примериваясь, несколько стервятников. На командном пункте в Нижних Эшерах полковник Дбар склонился над рацией. «Моряк, я Дуб, слушаю тебя», — исходит из рации. «Идет тяжелый вязкий бой в районе Шрома (село в горах, севернее Сухуми)», — объясняет полковник. Меня поражает точность его определений: «тяжелый и вязкий». Из рации слышно сквозь хрип помех и шум боя: «Плуг, я Дуб…» Полковник берет микрофон: «Плуг, не вмешивайтесь, пускай Дуб работает». Спрашиваю, какие силы у противника в Шроме. «Установки «Град», «Алазань», вертолеты МИ—24, 152-миллиметровые гаубицы. А у нас лишь легкое вооружение», — с горечью констатирует полковник. (И слова его подтверждаются тем, что шофер наш, он же мой телохранитель, вооружен револьвером такой допотопной марки, что кажется самодельным.) ««Град» накрывает семь гектаров», — задумчиво добавляет он. Спрашиваю: «На какой высоте находится Шром?» — «Разные высоты… 486 метров, 789 метров, 920 метров…» — считывает он с карты. «Воюют ли русские на его участке?» — «Воюют, около ста человек». Я прошу провести меня на передовую. «Нельзя», — отвечает командующий.
Далее я приведу репортаж третьего лица, Чамагуа, в «Республике Абхазия» за 2–6 ноября.
«Командующий дорожит временем. Затем он предупреждает нас, что здесь небезопасно, противник пеленгует рацию и может накрыть артобстрелом (что, как мы узнали позже, и случилось). Эдуард Лимонов в ответ просится на передовую. Командующий замечает, что на данный момент на передний край не могут попасть и штабные офицеры — очень плотный огонь».
Упрямый, я портил кровь командующему не затем, чтобы глупо лезть под снаряды, но чтобы поговорить с солдатами на передовой, и в первую очередь с русскими. Я вырвал-таки у полковника разрешение на посещение артиллерийских позиций на одной из сопок в районе горы Верещагина.
Буйная зелень. Заросли мандариновых и апельсиновых деревьев. Пальмы. Идем, срывая с веток мандарины. Вдалеке море. Романтический пейзаж субтропического рая. Солнце. Близкие разрывы. Дальше цитирую моего спутника Чамагуа по той же газете.
«Не успели поздороваться с бойцами, как пришлось нам прыгать в блиндаж — начался обстрел гаубицами и танками. Пока шел обстрел, смотрели панораму города (Сухуми. — Э.Л.) с горящими домами сразу за рекой Гидаспа… Попрощавшись с бойцами, только начали спускаться вниз, как снова артобстрел. Пришлось залечь минут на пятнадцать. Но, кажется, пронесло. Огонь стал реже, потом был перенесен на другое направление. На замечание, что вот, мол, Эдуард, ты и получил в Абхазии боевое крещение, он, улыбнувшись, ответил: «В Боснии, Приднестровье приходилось и потуже. — И добавил: — Мне бы на передовую»».
В репортаже ставшего моим другом Чамагуа я выгляжу этаким бесстрашным безумцем, рвущимся под пули. Между тем, когда снаряды стали свистеть (именно так: они СВИСТЕЛИ) где-то совсем над нашими головами, я, прижимаясь к земле, к пахучим травам и корням, жевал зеленый мандарин и думал что-то вроде: «Господи, пронеси!» О причинах же своего стремления на передовую я уже сказал. Когда мы поднялись с земли, лица у моих спутников были белыми.
А в Нижних Эшерах «они» таки накрыли штаб и территорию вокруг штаба. Были убитые и много раненых. По дороге обратно в Гудауты Лев Авесба узнал, что убитая на дороге лошадь принадлежит его брату. Надпись на плитах у дороги: «Грузинский фашизм не пройдет!»
3
В пресс-центре Генеральный секретарь Организации Непредставленных Народов (я летел с ним из Москвы в Сочи в одном самолете) Майкл ван Вальт ван Праак смотрит видеокассету с выступлением командующего вооруженными формированиями Грузии Каркарашвили. «Если погибнет 100 тысяч грузин, то с вашей стороны все 97 тысяч… Абхазская нация останется без потомков». Командующий в десантной пятнистой форме, грудь его перепоясывают ремни. «Война, — объясняют голландцу (ван Праак плюс еще и член парламента), — началась 14 августа. В этот день на заседании Верховного Совета Абхазии предусматривалось рассмотреть проект договора о государственных отношениях между Грузией и Абхазией. В феврале 1992 года Государственный совет Грузии отменил конституцию 1978 года и ввел в действие конституцию Грузии 1921 года, в которой государственность Абхазии не предусмотрена, она просто становится частью Грузии без права автономии… 14 августа войска Госсовета Грузии вошли в Абхазию, мотивируя свои действия необходимостью охраны железной дороги и борьбы с терроризмом…»
Узнаю результаты боя за Шром. Абхазские потери: 8 убитых и около 30 раненых. На площади, под магнолиями, оживленно обсуждается положение в Ткварчели: «Гуманитарная помощь: по 10 килограммов кукурузы в початках, иногда немного муки. Женщина расплакалась в столовой, увидев хлеб…»
В центр площади приходит хромая розовая собака, сучка, с оттянутыми сосками. Вытягивая сломанную ногу, садится.
Иду в прокуратуру. Мне разрешают посмотреть папки с делами.
«7 сентября санитарный инструктор Лианела Ивановна Топуридзе, попав в засаду, была захвачена военными Госсовета Грузии на территории села Эшеры… На «скорой помощи» была доставлена в 1-ю горбольницу (Сухуми. — Э.Л.) , где ей не была оказана медицинская помощь, и 8 сентября она скончалась…»
Листаю дело. Одна из огнестрельных ран (их три) — прострелено бедро и стенка влагалища… Эксгумирована 28 сентября и останки перевезены в Гудауты. К делу приобщены зловещие судебно-медицинские фотографии плохого качества.
Вместе подшиты дела 27 пленных. Двадцать три из них — солдаты (мобилизованные) внутренних войск Абхазии и четверо гражданских лиц. Все они попали в плен 14 августа в селе Охурей и были обменяны в конце сентября. Вот как описывает вход грузинских войск в село Охурей Квеквеекири Эдуард Георгиевич, он находился у поста ГАИ. У Квеквеекири нет таланта Толстого, однако и в его простом изложении вторжение выглядит внушительным:
«Неожиданно появилась автоколонна военнослужащих. Впереди колонны шла автомашина УАЗ с пулеметом и тремя военнослужащими. Вслед за ней следовала автомашина ЗИЛ—130 с пушкой на прицепе, а за указанной автомашиной следовала бесконечная колонна с тяжелой техникой: танки, БТРы…»
Папок в прокуратуре несметное количество. Преобладают дела о грабежах. Из абхазских домов, как утверждают истцы, вывезены грабителями (солдатами Госсовета Грузии) мебель и даже занавески. Один из работников прокуратуры говорит мне, что есть несколько дел об убийстве здесь, в Гудаутах. Кровная месть против грузинских семей, чьи сыновья, братья и отцы вступили в войска Госсовета и были опознаны. «Что вы хотите, война…» — оправдывается он. Я ничего не хочу, я записываю.
4
На следующее утро в пресс-центре вижу человека с сине-черным лицом и с засохшей раной в черепе. Ночью доставлен на вертолете из Сухуми, из расположения десантного батальона СНГ. Русский, Мирошниченко Виталий Васильевич, подполковник запаса, был командиром строительного полка. Ему 51 год.
1 ноября он был остановлен полицией в Новом районе в Сухуми. В тот же день в его доме был произведен обыск. Были найдены устав Народного фронта (многонациональная организация) и устав Фонда «Союз». Ему приказали явиться в
«полицейский участок. А, ты за Союз! Приставили нож к горлу. Били по спине, прикладом и ногами»,—
свидетельствует Мирошниченко. Затем его отвезли в комендатуру Сухуми.
««Ты был два дня назад на абхазской стороне! — Патрон автомата заслал в патронник, приставил к члену. — Сейчас мы тебе хозяйство твое отстрелим!» В телефонной комнате поставили к стенке. И деревянным бруском били по лицу… В комендатуре бил меня и русский, фамилии не знаю, в очках, продолговатое лицо… Из комендатуры меня забрала служба национальной безопасности. Отвезли домой. Будьте дома… С женой взяли ведра, будто за водой идем… пришли в десантный батальон СНГ…»
Вместе со мною показания Мирошниченко слушает американка Марджари Фаррар, специальный ассистент конгрессмена Тома Лантоса (Калифорния). Она тоже член делегации Организации Непредставленных Народов.
На площади группа беженцев обсуждает совершенно фантастические новости. Якобы взят Вием — пригород Сухуми, и абхазские добровольцы дерутся на Красном мосту. Бегущий в пресс-центр военный комендант опровергает их как слухи, и только. Смеркается. Идем вместе с Чамагуа к морю. По моей просьбе. Пусто у осиротевшего моря. Тихо поплескивает оно. Часть пляжа успела зарасти сорной травой. Когда-то здесь тела касались тел, негде было присесть, сегодня трава подбирается все ближе к морю. Здесь и там обвалились ступени. Так умирают, думаю я, царства и города и берега. И цивилизации, впадая в дикость.
Чамагуа говорит, что в Сухуми разорен уникальный, в мире единственный, обезьяний питомник. Спрашиваю: «Где обезьяны?» — «Разбежались, наверное…»
5
В полной темноте (канонада не умолкает) еду в машине к русским докторам. Это им мы везли медикаменты. Окно открыто, и запах субтропиков — кисловатый, чуть гниловатый, с дымом — тревожит. И приходят на память строки.
«И летняя гражданская война в городе, горячем, как сон… Бедный мой, милый мой. Сонный. Вспомни штурм Ботанического сада, когда пули сбивали ветки веерной пальмы, из жирного алоэ прямо на лица раненых брызгал сок, убитых ребят осеняли голубые пинии… как орала павлинья ферма, прошитая случайной автоматной очередью. И ветер пах гарью и цветами… А ветер Ботанического сада, я говорю, пах цветами, тропическими цветами и гробницей. О, запахи Ботанического сада… Кровь на бинтах отвалившегося к стволу солдата, запах одеколона и коньяка… Наши раны гнили, как бананы… Как бананы, гнили наши раны…»
Строки эти — мои собственные. Из книги «Дневник Неудачника». Я написал ее в 1977 году в Нью-Йорке. Утверждают, что поэты обладают даром предчувствия. Все, что я вижу сегодня здесь, в Абхазии, привиделось мне на асфальте города-монстра. Абхазия и есть Ботанический сад на берегу Черного моря. О, запахи Ботанического сада, в окно машины…
Василий Водясов, хирург, 38 лет, и Женя Волошин, 40 лет, анестезиолог, пришли с дежурства час назад.
«Помыли ботинки от крови, вымыли кровь из-под ногтей, спирт с кровью, вы знаете, плохо отходит, отдохнули, поедем опять в госпиталь».
Спрашиваю их о ранах в субтропиках («Как бананы гнили…»).
«Зимой перетянутые жгутом раны конечностей противятся заражению и омертвлению два часа. Летом — час. В субтропиках летом — еще меньше».
Их проблемы: нужна лучшая сортировка больных, немедленная диагностика. То есть чтобы серьезные ранения оперировались в первую очередь.
«Пример ошибки в диагностике. Поступил раненый с гематомами на спине. Мы его отставили, оперировали опасных раненых. Вдруг ему стало совсем плохо. Осмотрели внимательнее. Оказалось, что мелкая пуля, 5,45 мм, вошла под позвоночник, отверстие еле различимо, и засела стерва в легких, вызывая обильное кровотечение. Этого раненого мы спасли, а ведь могло быть иначе».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Растрепанные пальмы. Мандарины в садах. Хурма. Солнце. Теплынь. Субтропики. Море, одинокое, всеми оставленное, никто в нем не купается. Запахи: свежие, кисловатые, цитрусовых и хвойных. Я жил и в Калифорнии, и на Лазурном берегу Франции, но эта земля пышнее и красивее. Богаче.
Мои попутчики-абхазцы разговаривают между собой по-русски на заднем сиденье. «В Грузии мобилизация… Дезертиров расстреливают, не декларируя этого… Освободили из тюрьмы уголовников и послали на фронт… 17 тысяч уголовников… Демократ Эдик Шеварднадзе… Вчера в Гудауте опять дрожали стекла от артобстрела… Отряд Шамиля на нашей, абхазской стороне… Чечены воюют хорошо… Войска Госсовета Грузии выселили армян из Абхазии… Сто тысяч русских проживали в Абхазии. В парламенте русские сидят и воюют с нами… 45 человек грузин погибли за прошлую ночь в Очамчирском районе».
Въезжаем в Гагры. Сожженные дома без крыш, дыры в стенах, пустые, без прохожих улицы, пустые санатории, утонувшие в чрезмерной, пышной, гнилой зелени. Человек отступил, и на освободившиеся места повсюду, в щели камней, сквозь асфальт на дороге, вторглась природа. Город-призрак. Пальмы. Голые стволы эвкалиптов. Зелень, плесень и запустение в некогда блестящем курорте — жемчужине побережья. Дорога здесь и там перегорожена бетонными плитами. На плитах поверху расползшиеся мешки с песком. Абхазские добровольцы отбили Гагры 30 сентября — 1 октября. Бои были тяжелые. Особенно у здания отделения милиции и у торгового центра. Торговый центр разбит, внутренности выгорели. В санатории имени XVII партсъезда разместились солдаты. У подбитого БРДМа — две большие свиньи и поросенок. Что-то вынюхивают. Город выглядит необитаемым.
Выехав из Гагр, чуть дальше вынуждены свернуть, уже в Гудаутском районе, с асфальтового шоссе на проселочную колею: часть шоссе используется как аэропорт. Военный аэродром существует. Он ниже, у моря, но войска СНГ, как известно, придерживаются нейтралитета.
Сцена на холме. У свежей могилы сидит старая женщина в черном, у ног ее небольшой костер. В селе Лыхны во дворах могилы, огороженные шестами. На могилах венки и цветы с лентами. В садах дозревают последние дни хурма, мандарины, гранаты. «Но страданья и ужас под пальмами», — вспомнил я строку забытого мной поэта.
2
Гудаута. На перекрестке улиц Ленина и Фрунзе: беженцы, солдаты, местные жители. Нервничают, разговаривают, обмениваются новостями и слухами. Якобы в ночь со 2 на 3 ноября в районе Нового Афона диверсионная группа противника высадила десант. Подымаюсь в здание администрации, в пресс-центр на второй этаж. Представляюсь. Спрашиваю о диверсионной группе. Нет, сведения эти не подтвердились. Делаю заявку на пропуск в зону военных действий. Выхожу. Под магнолиевыми деревьями бурлит толпа. Проходят дети, много-много детей с дорожными сумками, и женщины (в черных одеждах) с чемоданами. Их только что доставили из осажденного шахтерского города Ткварчели вертолетом. Прислушиваюсь к тому, что говорят абхазцы. «В Очамчирах «они» (войска Госсовета Грузии. — Э. Д. ) посадили наших женщин и детей на танки… Шеварднадзе заявил, что первым пойдет добровольцем воевать в Абхазию… Таиф Аджа, поэт, пропал на оккупированной территории…»
С заявкой на пропуск иду в военную комендатуру Абхазии. Сопровождает меня главный редактор газеты «Республика Абхазия» Виталий Чамагуа. Его «прикрепили» ко мне. Чамагуа издавал газету в Сухуми. В Гудауте он беженец. Даже одежда на нем чужая. Ушел из Сухуми в рубашке с коротким рукавом. В комендатуре мне выдают пропуск. Четвертый военный пропуск за год, ибо это моя четвертая война за год.
В доме, где я остановился, есть еще гость, увы, не добровольный, как я, но беженец, народный поэт и прозаик Баграт Шинкуба. Он в Гудауте, а семья его потерялась где-то между Сочи и Новороссийском. Патриарх абхазской литературы, 76 лет, Шинкуба мужественно переносит беды. За гостеприимным столом наших хозяев Казбека и Нади он рассказывает мне об истории Абхазии. Христианство абхазы приняли еще в IV веке! Абхазское царство в IX веке было могущественным государством… От истории переходим к насущным проблемам. Вся Абхазия «болеет», оказывается, в матче Буш—Клинтон за Клинтона! Потому что Клинтон обещал исключить Грузию из ООН.
Ночью дребезжат стекла. Канонада. На кровати рядом спит бывший зампрокурора Абхазии и крепко храпит. Поворочавшись, я все же засыпаю. Солдаты все храпят, и я уже привык за этот год к казармам. Привык к ясному, свободному воздуху войны. Оказавшись в Париже, бываю всякий раз поражен кастрированной банальностью мирной жизни. Она безвкусна, как дистиллированная вода.
Утром иду в пресс-центр. Пока жду машину, поехать на командный пункт полковника Сергея Дбара, в Нижние Эшеры, разговариваю с певцом и композитором Тото Аджапуа. Он, его жена и одиннадцатилетний сын двадцать дней скрывались в Сухуми у русских соседей. «Мой дом у Красного моста разграблен, бумаги мои сожжены, кассеты разворованы… Все взяли в доме… Даже обои содрали… стреляют в музыку, стреляют в Историю…» 28 сентября Аджапуа и его семья были обменяны на троих грузин…
Наш шофер Лев Авесба тщательно объезжает убитую прямо на дороге лошадь. Труп грызут две собаки, и над ними кружат, примериваясь, несколько стервятников. На командном пункте в Нижних Эшерах полковник Дбар склонился над рацией. «Моряк, я Дуб, слушаю тебя», — исходит из рации. «Идет тяжелый вязкий бой в районе Шрома (село в горах, севернее Сухуми)», — объясняет полковник. Меня поражает точность его определений: «тяжелый и вязкий». Из рации слышно сквозь хрип помех и шум боя: «Плуг, я Дуб…» Полковник берет микрофон: «Плуг, не вмешивайтесь, пускай Дуб работает». Спрашиваю, какие силы у противника в Шроме. «Установки «Град», «Алазань», вертолеты МИ—24, 152-миллиметровые гаубицы. А у нас лишь легкое вооружение», — с горечью констатирует полковник. (И слова его подтверждаются тем, что шофер наш, он же мой телохранитель, вооружен револьвером такой допотопной марки, что кажется самодельным.) ««Град» накрывает семь гектаров», — задумчиво добавляет он. Спрашиваю: «На какой высоте находится Шром?» — «Разные высоты… 486 метров, 789 метров, 920 метров…» — считывает он с карты. «Воюют ли русские на его участке?» — «Воюют, около ста человек». Я прошу провести меня на передовую. «Нельзя», — отвечает командующий.
Далее я приведу репортаж третьего лица, Чамагуа, в «Республике Абхазия» за 2–6 ноября.
«Командующий дорожит временем. Затем он предупреждает нас, что здесь небезопасно, противник пеленгует рацию и может накрыть артобстрелом (что, как мы узнали позже, и случилось). Эдуард Лимонов в ответ просится на передовую. Командующий замечает, что на данный момент на передний край не могут попасть и штабные офицеры — очень плотный огонь».
Упрямый, я портил кровь командующему не затем, чтобы глупо лезть под снаряды, но чтобы поговорить с солдатами на передовой, и в первую очередь с русскими. Я вырвал-таки у полковника разрешение на посещение артиллерийских позиций на одной из сопок в районе горы Верещагина.
Буйная зелень. Заросли мандариновых и апельсиновых деревьев. Пальмы. Идем, срывая с веток мандарины. Вдалеке море. Романтический пейзаж субтропического рая. Солнце. Близкие разрывы. Дальше цитирую моего спутника Чамагуа по той же газете.
«Не успели поздороваться с бойцами, как пришлось нам прыгать в блиндаж — начался обстрел гаубицами и танками. Пока шел обстрел, смотрели панораму города (Сухуми. — Э.Л.) с горящими домами сразу за рекой Гидаспа… Попрощавшись с бойцами, только начали спускаться вниз, как снова артобстрел. Пришлось залечь минут на пятнадцать. Но, кажется, пронесло. Огонь стал реже, потом был перенесен на другое направление. На замечание, что вот, мол, Эдуард, ты и получил в Абхазии боевое крещение, он, улыбнувшись, ответил: «В Боснии, Приднестровье приходилось и потуже. — И добавил: — Мне бы на передовую»».
В репортаже ставшего моим другом Чамагуа я выгляжу этаким бесстрашным безумцем, рвущимся под пули. Между тем, когда снаряды стали свистеть (именно так: они СВИСТЕЛИ) где-то совсем над нашими головами, я, прижимаясь к земле, к пахучим травам и корням, жевал зеленый мандарин и думал что-то вроде: «Господи, пронеси!» О причинах же своего стремления на передовую я уже сказал. Когда мы поднялись с земли, лица у моих спутников были белыми.
А в Нижних Эшерах «они» таки накрыли штаб и территорию вокруг штаба. Были убитые и много раненых. По дороге обратно в Гудауты Лев Авесба узнал, что убитая на дороге лошадь принадлежит его брату. Надпись на плитах у дороги: «Грузинский фашизм не пройдет!»
3
В пресс-центре Генеральный секретарь Организации Непредставленных Народов (я летел с ним из Москвы в Сочи в одном самолете) Майкл ван Вальт ван Праак смотрит видеокассету с выступлением командующего вооруженными формированиями Грузии Каркарашвили. «Если погибнет 100 тысяч грузин, то с вашей стороны все 97 тысяч… Абхазская нация останется без потомков». Командующий в десантной пятнистой форме, грудь его перепоясывают ремни. «Война, — объясняют голландцу (ван Праак плюс еще и член парламента), — началась 14 августа. В этот день на заседании Верховного Совета Абхазии предусматривалось рассмотреть проект договора о государственных отношениях между Грузией и Абхазией. В феврале 1992 года Государственный совет Грузии отменил конституцию 1978 года и ввел в действие конституцию Грузии 1921 года, в которой государственность Абхазии не предусмотрена, она просто становится частью Грузии без права автономии… 14 августа войска Госсовета Грузии вошли в Абхазию, мотивируя свои действия необходимостью охраны железной дороги и борьбы с терроризмом…»
Узнаю результаты боя за Шром. Абхазские потери: 8 убитых и около 30 раненых. На площади, под магнолиями, оживленно обсуждается положение в Ткварчели: «Гуманитарная помощь: по 10 килограммов кукурузы в початках, иногда немного муки. Женщина расплакалась в столовой, увидев хлеб…»
В центр площади приходит хромая розовая собака, сучка, с оттянутыми сосками. Вытягивая сломанную ногу, садится.
Иду в прокуратуру. Мне разрешают посмотреть папки с делами.
«7 сентября санитарный инструктор Лианела Ивановна Топуридзе, попав в засаду, была захвачена военными Госсовета Грузии на территории села Эшеры… На «скорой помощи» была доставлена в 1-ю горбольницу (Сухуми. — Э.Л.) , где ей не была оказана медицинская помощь, и 8 сентября она скончалась…»
Листаю дело. Одна из огнестрельных ран (их три) — прострелено бедро и стенка влагалища… Эксгумирована 28 сентября и останки перевезены в Гудауты. К делу приобщены зловещие судебно-медицинские фотографии плохого качества.
Вместе подшиты дела 27 пленных. Двадцать три из них — солдаты (мобилизованные) внутренних войск Абхазии и четверо гражданских лиц. Все они попали в плен 14 августа в селе Охурей и были обменяны в конце сентября. Вот как описывает вход грузинских войск в село Охурей Квеквеекири Эдуард Георгиевич, он находился у поста ГАИ. У Квеквеекири нет таланта Толстого, однако и в его простом изложении вторжение выглядит внушительным:
«Неожиданно появилась автоколонна военнослужащих. Впереди колонны шла автомашина УАЗ с пулеметом и тремя военнослужащими. Вслед за ней следовала автомашина ЗИЛ—130 с пушкой на прицепе, а за указанной автомашиной следовала бесконечная колонна с тяжелой техникой: танки, БТРы…»
Папок в прокуратуре несметное количество. Преобладают дела о грабежах. Из абхазских домов, как утверждают истцы, вывезены грабителями (солдатами Госсовета Грузии) мебель и даже занавески. Один из работников прокуратуры говорит мне, что есть несколько дел об убийстве здесь, в Гудаутах. Кровная месть против грузинских семей, чьи сыновья, братья и отцы вступили в войска Госсовета и были опознаны. «Что вы хотите, война…» — оправдывается он. Я ничего не хочу, я записываю.
4
На следующее утро в пресс-центре вижу человека с сине-черным лицом и с засохшей раной в черепе. Ночью доставлен на вертолете из Сухуми, из расположения десантного батальона СНГ. Русский, Мирошниченко Виталий Васильевич, подполковник запаса, был командиром строительного полка. Ему 51 год.
1 ноября он был остановлен полицией в Новом районе в Сухуми. В тот же день в его доме был произведен обыск. Были найдены устав Народного фронта (многонациональная организация) и устав Фонда «Союз». Ему приказали явиться в
«полицейский участок. А, ты за Союз! Приставили нож к горлу. Били по спине, прикладом и ногами»,—
свидетельствует Мирошниченко. Затем его отвезли в комендатуру Сухуми.
««Ты был два дня назад на абхазской стороне! — Патрон автомата заслал в патронник, приставил к члену. — Сейчас мы тебе хозяйство твое отстрелим!» В телефонной комнате поставили к стенке. И деревянным бруском били по лицу… В комендатуре бил меня и русский, фамилии не знаю, в очках, продолговатое лицо… Из комендатуры меня забрала служба национальной безопасности. Отвезли домой. Будьте дома… С женой взяли ведра, будто за водой идем… пришли в десантный батальон СНГ…»
Вместе со мною показания Мирошниченко слушает американка Марджари Фаррар, специальный ассистент конгрессмена Тома Лантоса (Калифорния). Она тоже член делегации Организации Непредставленных Народов.
На площади группа беженцев обсуждает совершенно фантастические новости. Якобы взят Вием — пригород Сухуми, и абхазские добровольцы дерутся на Красном мосту. Бегущий в пресс-центр военный комендант опровергает их как слухи, и только. Смеркается. Идем вместе с Чамагуа к морю. По моей просьбе. Пусто у осиротевшего моря. Тихо поплескивает оно. Часть пляжа успела зарасти сорной травой. Когда-то здесь тела касались тел, негде было присесть, сегодня трава подбирается все ближе к морю. Здесь и там обвалились ступени. Так умирают, думаю я, царства и города и берега. И цивилизации, впадая в дикость.
Чамагуа говорит, что в Сухуми разорен уникальный, в мире единственный, обезьяний питомник. Спрашиваю: «Где обезьяны?» — «Разбежались, наверное…»
5
В полной темноте (канонада не умолкает) еду в машине к русским докторам. Это им мы везли медикаменты. Окно открыто, и запах субтропиков — кисловатый, чуть гниловатый, с дымом — тревожит. И приходят на память строки.
«И летняя гражданская война в городе, горячем, как сон… Бедный мой, милый мой. Сонный. Вспомни штурм Ботанического сада, когда пули сбивали ветки веерной пальмы, из жирного алоэ прямо на лица раненых брызгал сок, убитых ребят осеняли голубые пинии… как орала павлинья ферма, прошитая случайной автоматной очередью. И ветер пах гарью и цветами… А ветер Ботанического сада, я говорю, пах цветами, тропическими цветами и гробницей. О, запахи Ботанического сада… Кровь на бинтах отвалившегося к стволу солдата, запах одеколона и коньяка… Наши раны гнили, как бананы… Как бананы, гнили наши раны…»
Строки эти — мои собственные. Из книги «Дневник Неудачника». Я написал ее в 1977 году в Нью-Йорке. Утверждают, что поэты обладают даром предчувствия. Все, что я вижу сегодня здесь, в Абхазии, привиделось мне на асфальте города-монстра. Абхазия и есть Ботанический сад на берегу Черного моря. О, запахи Ботанического сада, в окно машины…
Василий Водясов, хирург, 38 лет, и Женя Волошин, 40 лет, анестезиолог, пришли с дежурства час назад.
«Помыли ботинки от крови, вымыли кровь из-под ногтей, спирт с кровью, вы знаете, плохо отходит, отдохнули, поедем опять в госпиталь».
Спрашиваю их о ранах в субтропиках («Как бананы гнили…»).
«Зимой перетянутые жгутом раны конечностей противятся заражению и омертвлению два часа. Летом — час. В субтропиках летом — еще меньше».
Их проблемы: нужна лучшая сортировка больных, немедленная диагностика. То есть чтобы серьезные ранения оперировались в первую очередь.
«Пример ошибки в диагностике. Поступил раненый с гематомами на спине. Мы его отставили, оперировали опасных раненых. Вдруг ему стало совсем плохо. Осмотрели внимательнее. Оказалось, что мелкая пуля, 5,45 мм, вошла под позвоночник, отверстие еле различимо, и засела стерва в легких, вызывая обильное кровотечение. Этого раненого мы спасли, а ведь могло быть иначе».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21