(«Турок» или «турчин» — так называют на балканских фронтах мусульман.) Потому полковник идет со стороны линии фронта, прикрывая меня корпусом от возможного огня снайперов. Сопровождают нас, наверное, с двадцать солдат, автоматы в руках.
Еще на командном пункте полковник заставил меня снять бушлат и надел на меня свою шинель. Снял пилотку с ближайшего солдата и надел на меня. Не маскарада ради, но дабы снайпер не целил в гражданского, выделив его из солдат. Полковник крупнее меня, шинель большая.
В осеннем лесу посещаем землянки, вырытые на склоне горы среди деревьев. Накат из бревен, поверху — земля, бруствер смотрит щелью вниз в кустарники, на «турков». Солдаты соорудили землянки, каждый согласно своему собственному архитектурному вкусу. Вход в них прикрывает где пластиковый полог, где одеяло и даже фанерная дверь со стеклом. Внутри обыкновенно топчан-постель, иногда печка. Вдоль стен сложены боеприпасы. В то время как один солдат спит, другой несет караульную службу. Знакомлюсь с солдатами, пожимаю руки, записываю имена. Фотограф Имре Сабо (его «дал» мне белградский журнал «НИН») снимает солдат. Солдаты, как дети, любят фотографироваться и позируют с удовольствием и в Приднестровье, и в Славонии, и в Боснии. Стоя в землянке, у амбразуры, между нами — пулемет, пьем с полковником Вуковичем по глотку ракии из его фляжки. За победу сербов. Фотограф работает. Снимает солдата с пулеметом. У солдата шрам на губе. Записываю: «Драго Елек, воюет с апреля, 30 лет».
Чуть в стороне пленные «турчины» рубят и пилят лес под присмотром сербского сержанта. Вид у них хмурый. Впрочем, бравых пленных увидеть невозможно.
Осматриваю еще землянки. Самая большая обшита деревянными планками и даже с рифленой железной крышей… Бьет крупная пушка. «Наша, — объясняет полковник, — 410 миллиметров». Спрашиваю, какие пушки «у турчинов». Четыре орудия по 403 миллиметра.
Спеша по осеннему военному лесу с солдатами, обнаруживаю, что звучит во мне отцовская (наигрывал ее мой батя-офицер на гитаре) мелодия:
С берез, неслышен, невесом,
Слетает желтый лист.
Старинный вальс «Осенний сон»
Играет гармонист.
Вздыхают, жалуясь, басы,
И, словно в забытьи,
Сидят и слушают бойцы —
Товарищи мои…
Бойцы разного возраста. Командир этого участка фронта (небритый, небольшого роста, красные глаза, нервный), полковник называет его просто Миня, без фамилии, был ранен в бедро в сентябре. Продолжал воевать, с фронта не ушел. Улыбаясь, говорит мне, что болваны из ООН объявили его военным преступником. Храбрость его известна всему фронту. В его вагончике — командном пункте, там я оставил бушлат, на стене — репродукции икон: покровитель Сербии Святый Савва и Святой Василий Осрожский.
Мальчику в пилотке, военном пальто и сапогах (тонкая шея) всего 14 лет. Александр Драгутинович водит санитарную машину, бульдозер. Его дом в нескольких километрах. Девочка — Горана Миятович, тоже 14 лет. У нее здесь отец, мать, брат. Семья воюет, защищая дом и землю. Спрашиваю, стреляет ли она? Отвечает спокойно: «Стреляю».
Соседняя высота 850. Стоит зачехленная самоходка «Прага». Мощное оружие. Мне рассказывают историю о пленном «турчине». Тот просил: «Покажите мне «Прагу», потом можете меня застрелить»… Линия телефона в листьях. В траве валяется шинель. «С убитого», — объясняет мне полковник. (Все время слышны разрывы.) Полковник говорит, что обыкновенно его солдаты отмечают места захоронения погибших врагов и, если находят документы, отправляют их в штаб. Согласно полковнику, «турчины» не заботятся о своих убитых, сербы же всегда востребывают трупы своих…
В грязи на дороге черно-красная футболка. «Турецкая», — роняет солдат.
У полковника на его участке фронта погибли с начала апреля 210 человек. Снимаемся у пушки. Стрелок-наводчик Саша Беатович, 22 года.
120-миллиметровый миномет в луже воды. 82-миллиметровые минометы. Рядом штабеля ящиков с минами. «На сколько хватает?» — спрашиваю солдата. «На десяток нормальных дней. Но если день горячий — только на день».
Командир Миня и молодой солдат растягивают за углы трофей. Голубое знамя с белыми лилиями на щите. «Турчинское». Под подобным воевал во Вторую мировую войну «Боснишэ-Герцеговинишэ батальон (мусульманский) Ваффен-СС». По-видимому, с исчезновением идеологии коммунизма мир возвращается к состоянию и раскладке сил периода Второй мировой. Отогнув ветку дерева, полковник осторожно высовывается. «Вон там противник». Передает мне бинокль. Вижу только стену зелени и сломленные здесь и там деревья. Но нас противнику тоже не видно. И мы сидим в зелени и в деревьях.
Когда спускаемся с высоты, полковник заметно расслабляется. Он боялся за меня. В Белграде меня принял сам президент Сербии Милошевич. Полковнику не улыбается, чтобы на его участке фронта застрелили столь важного гостя. Он предпочитал самому быть убитым, закрывая меня корпусом. «С берез, неслышен, невесом, слетает желтый лист…» — звучит во мне мелодия.
Едем в Вогошчу. Община Вогошча относится к Сараеву. В некогда ресторане, теперь — военная столовая, происходит банкет в мою честь. У ресторана мирное название «Кон-Тики». При свете трех тусклых лампочек (электростанции все находятся на территории, захваченной хорватами, потому лампочки питаются от автомобильного аккумулятора) — военная пирушка. Меня сажают во главе стола, между председателем общины господином Копрьицем Райко и полковником Вуковичем. Во время банкета мне вручают дорогой подарок: пистолет 7,65, модель 70. Вокруг стола нас человек сорок, почти все в военной форме.
Несмотря на войну и блокаду, в Боснии живут много лучше, чем в России, которой якобы помогает Европа. На столе сушеное мясо, чорба, вареная ягнятина. Пьем ракию. Приходят музыканты: гитарист (позже узнаю, что он пленный мусульманин) и баянист. Ни единой женщины, исключая большую блондинку округлых форм — она же официантка и, очевидно, директор или хозяйка «Кон-Тики». Выхожу в туалет. Вонь, воды нет. Война.
Поем. Солдатская пирушка. Поем, как гусары Лермонтова, как офицеры 1944 года. Кто-нибудь затягивает куплет, хор повторяет его. Что-то вроде наших частушек. Различаю понятное мне: «Тито — усташей воспита» и «Тито мае (имеет. — Э.Л. ) свои партизаны, а Алия (лидер «турчинов» Алия Изитбегович. — Э.Л. ) — свои мусульманы».
Слева от меня — господин Тинтор. Человек этот (он привез меня из Белграда вместе с шофером Ранко Ситковичем) был одним из первых, кто вместе с президентом Караджичем поднял сербский мятеж в Боснии. Он похож на французского актера Лино Вентуру, но не знает об этом. Шофер наш, огромный, остроумный парень Ранко, великолепный водитель и большой донжуан, подходит ко мне и говорит убежденно: «Ельцин — усташа!» Перевод, я думаю, не нужен. Сербы пьют за Россию, за русских, за русскую культуру. Я думаю: «За что сербы так упорно любят нас, русских? Правительство Ельцина только что предало их. Но они все равно нас любят».
С четниками в Еврейском Гроби — пригороде Сараево. Крайний справа — Йован Тинтор «военный преступник» бывший комендант Сараева.
Выходим в холодную ночь, под большие сербские звезды. Спать едем в дом Йована Тинтора. На следующее утро мне выдают бумагу от министерства обороны, разрешение носить мой пистолет. Под тяжестью пистолета разрывается через несколько часов мой хрупкий французский ремень. Один из солдат вытягивает из брюк свой ремень и дает мне.
2. Четники
По горной красивейшей дороге приехали на позицию в Великовацы. Мощный хвойный лес, перемежаемый кустарниками. Повсюду солдаты устраиваются на зиму: пилят деревья. Вся выходящая на Сараево сторона дороги укрепляется — в смотровые амбразуры землянок на склоне глядят на город стволы. Город внизу дымится, странно ярко вдруг освещенный прорвавшимся сквозь черные тучи потоком света.
«Вот тот желтый дом, — объясняет мне господин Тинтор, — это отель «Холидей Инн», а рядом с ним здание Народной Скупщины Боснии». (Парламент.) Мы с господином Тинтором присели в укрытии у крупнокалиберного тяжелого пулемета 12,7 миллиметров. Оба только что сделали по нескольку выстрелов. «Аймо дали!» — и мы едем дальше.
Странная кишка из бетона, змеей изгибающаяся среди елей, оказалась бобслейной дорогой. По ней десяток лет назад неслись во время зимних Олимпийских игр бобслей-сани. Сегодня кишка здесь и там повреждена снарядами, в нескольких местах покрыта сверху бревнами и используется для жилья.
Множество людей копают канаву вдоль края дороги, обращенной к Сараеву. Спускаемся ниже, ближе к городу. Дома его укрупнились, приблизившись.
Первым солдатом, встреченным нами в населенном пункте, экзотически называющемся Еврейски гроби (по причине находящегося здесь старого еврейского кладбища), был молодой «юнак» (так назвал его господин Тинтор) Мичо Трифкович. Юнак — что-то вроде витязя. В свое время, чтобы стать юнаком, нужно было представить отрубленную турецкую голову… Мы выходим из машины. На домах повсюду следы пуль. Крыши разбиты. Пробираемся вдоль стен домов и через сады на самую передовую к четникам. Они занимают длинный барак на склоне горы. На стенах барака граффити: «С вером у Бога», «Бог чува серба», «Четники», «Сербия». На видном месте фотография Драже Михайловича, четнического генерала, расстрелянного Тито. Перед бараком — пара минометов, снарядные ящики.
Барак и есть линия фронта, объясняют нам. За бараком — ничейная земля (я выглядываю: стена зелени, расщепленные огнем стволы), а через 100–150 метров — укрепления противника.
Все время стучат крупнокалиберные пулеметы: с гор, сбоку, снизу. Солнце то выходит, то заходит. Спускаюсь в землянку к солдатам. Их двое: Любомир Попович и Димшо Глухович. Меж ними тяжелый пулемет 12,7 миллиметров. Попович рассказывает: «Намолившись, доведя себя до экстаза, бегут на нас «турки», а мы их выкашиваем. 12 июля мы здесь положили около двадцати «турок». Так и лежали, очень воняло падалью. Позже приехали солдаты ООН, убрали их… Единственная польза от солдат ООН».
Во дворе вокруг господина Тинтора (он шикарен, в лиловом пальто и с сиреневым шарфом!) собрались солдаты. Разговор идет о политике. Молодой совсем подросток-парень взял здоровенную трубу (насколько я знаю, это ракета «земля — земля») и пошел в угол сада. Устроил трубу на плече. Место, куда вышел парень, обстреливается. «Склонься, ты, молодатый!» — кричит ему господин Тинтор. Перевода не требуется. Молодой из вежливости склоняется. Я иду к парню, но меня перехватывает наш шофер. «Снайперы, Лимонов!» Я подчиняюсь. Они за меня отвечают. Через некоторое время, впрочем, выждав, пока мои опекуны увлеклись разговором, я ухожу-таки к баррикаде, отделяющей четников от ничейной земли. Гляжу в зелень меж мешков с песком.
Бородатый четник Мишо Чолич предлагает мне свой автомат: «На, русс, стреляй!» Стреляю, останавливаюсь. Чолич хлопает меня по плечу: «Стреляй весь магазин!» «Калашников» работает крепко и сочно. Пули уходят в зелень ничейной земли. Стреляем не только мы здесь, в Еврейски гроби, но стреляет весь фронт. Причина: «турки» не выполнили договора, не отдали тела восьми погибших сербов. Потому, когда в 11 часов истек срок ультиматума, последовала обещанная атака. Сербы чтут своих убитых… На Чоличе баранья шапка с четнической кокардой. Он достает небольшую фляжку с ракией. «На глотни, русс!» Делаю глоток за победу… Сербы, следует сказать, спокойнее относятся к алкоголю, чем мы. В Приднестровье в июле комендатура усиленно боролась с потреблением алкоголя. На мой спокойный взгляд, алкоголь всегда будет неотделим от войны. Напряжение войны столь велико, что солдату насущно необходимо расслабиться. Разумеется, без излишеств… Подбираю с земли плод по имени «дуня» (кажется, помесь груши с яблоком). Жую…
Едем в Войковичи, где в здании бывшей милиции помещается штаб этого участка фронта и одновременно военная столовая. Девушку-солдатку, она подает нам обед, зовут красиво — Славица. Едим рис с мясом. Мне сообщают, что здесь находится «экип» французского телевидения. Два человека со второго канала, с «Антенн—2». Французы появляются с переводчицей. У них испуганный вид. Их сажают в глубине столовой за большой стол рядом с солдатами.
Я и фотограф Сабо хотим повидать другие позиции. Тинтор остается ждать нас. Выходим. Проходя мимо стола французов, наклоняюсь к ним, представляюсь, говорю, что живу в Париже и теперь вот все чаще в Москве. Простая вежливость, и только. Старший, черная вязаная лыжная шапка над бледным лбом, вижу, недружелюбно смотрит на мой пистолет у бедра: «А что вы ЗДЕСЬ делаете?» — спрашивает он неприветливо. Объясняю, что интересно бывать в «горячих точках» планеты, видеть своими глазами войну, Историю. Что в ноябре 1991-го был в Вуковаре, а недавно, в июле, в Приднестровье. Они неприязненно молчат. Желаю им приятного аппетита и выхожу, раздумывая над тем, почему они так враждебны? Я к ним как нормальный человек…
Мы с Сабо съездили на позиции над рекой Железницей и вернулись в здание милиции в Войковичах. Выяснилось, что солдаты собираются пробраться ночью в здание фабрики, только что занятое сербами, и берут с собою французов. Днем туда пробираться рискованно, зона обстреливается, но с наступлением темноты — возможно. Стоим во дворе, и я уговариваю молодого лейтенанта (он отлично говорит по-английски, потому и поведет теле-французов) взять с собой и нас, меня и Сабо. Замечаю, что старший из теле-французов, тот, в шапочке, незаметно снимает меня, положив камеру на плечо коллеги. Почему исподтишка, думаю я, почему не спросил, можно ли? Я бы не стал возражать…
Спустя несколько минут тихий оклик из-за спины: «Мсье!..» Оборачиваюсь, так как один здесь, помимо французов, я мсье. Он сидит, присел на корточки у своей аппаратуры. «Если вы пойдете с нами, мсье, я откажусь снимать. Не буду снимать в присутствии такого salaud, как вы. Как журналист вы не имеете права брать оружие…» Губы у него дергаются, черные глаза замутненно злы. Он явно в состоянии истерики. Спокойно говорю: «Заткнитесь, пожалуйста, с вашей жеманной парижской моралью, здесь идет свирепая война… Мораль парижских салонов неупотребима здесь…» Он встает, и у него, я вижу, дрожит лицо: «Заткнись ты… а то, а то… я тебя ударю…» Я смотрю на его бледную одутловатую физиономию и думаю, что вот пристрелю я его сейчас здесь, и меня даже не выдадут… сербы меня покроют, пусть и без большой охоты… «Бедный кретин!» — бросаю я, преодолев искушение, и отворачиваюсь от него. На фабрику я не иду, противно будет видеть его рожу. Что он сделает за репортаж, мне ясно. Испуганно-враждебный, он приехал к сербам с уже готовым мнением о них. Он их боится и не любит, как и большинство западных журналистов.
Фотограф, мы стоим во дворе, рядом с открытой (лишь навес) кухней, рассказывает мне, что в Еврейски гроби, поднявшись на второй этаж штаба четников, увидел вдалеке, в Сараево, дом родителей приятеля своего, серба. Приезжая в Сараево, Сабо много раз останавливался в этом доме. «Семья приятеля так и живет там, не смогли вовремя выехать», — констатирует грустно фотограф. Он венгр, и, хотя в Воеводине, а именно там живет большинство югославских венгров, обстановка меж этносами нормальная, его, венгра, явно беспокоит будущее. Попавшая под перекрестный огонь войны сербская семья есть лишь один из бесчисленных эпизодов трагедии, называемой ВОЙНА. Я вспоминаю, что в декабре 1991 года, когда я вернулся из Вуковара в Белград, со мной связались люди из Сараева. Они приглашали меня приехать к ним, они устроят мне литературный вечер. Белградские друзья отсоветовали ехать. «Сараево — сонный, провинциальный город. Там сонные люди, скучно…» И вот теперь тут не скучно. А тогда после истерзанных трупов, увиденных под Вуковаром, я не поехал в сонный город… Отчего все это? Оттого, что группа интеллектуалов-мусульман с озверением преследует свою мечту о мусульманском государстве на территории, населенной не только мусульманами. Сербы восстали против этой мечты. Я ничего не имею против мусульман или их веры, я уважаю их религию, выступаю за единение с ними в России, но я друг сербов и Сербии. Это так просто, болван тележурналист из Парижа, друг обязан защищать друзей! Никакой стерильной объективности (а она есть синоним трусости — твоя объективность, бедный кретин с «Антенн—2», объективным быть безопасно) не может быть, когда стреляют в твоих друзей.
3. Президент Караджич
Случайные знакомства на войне могут вывести на интересные контакты. Я было уже отчаялся побеседовать с президентом Боснийской Сербской Республики Радованом Караджичем, но как-то утром, завтракая в военной столовой в городке Пале, познакомился с высоким парнем в очках. Оказалось, что Павел Павликовски — продюсер Би-би-си и делает документальный фильм о Боснии и, разумеется, будет снимать Караджича.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Еще на командном пункте полковник заставил меня снять бушлат и надел на меня свою шинель. Снял пилотку с ближайшего солдата и надел на меня. Не маскарада ради, но дабы снайпер не целил в гражданского, выделив его из солдат. Полковник крупнее меня, шинель большая.
В осеннем лесу посещаем землянки, вырытые на склоне горы среди деревьев. Накат из бревен, поверху — земля, бруствер смотрит щелью вниз в кустарники, на «турков». Солдаты соорудили землянки, каждый согласно своему собственному архитектурному вкусу. Вход в них прикрывает где пластиковый полог, где одеяло и даже фанерная дверь со стеклом. Внутри обыкновенно топчан-постель, иногда печка. Вдоль стен сложены боеприпасы. В то время как один солдат спит, другой несет караульную службу. Знакомлюсь с солдатами, пожимаю руки, записываю имена. Фотограф Имре Сабо (его «дал» мне белградский журнал «НИН») снимает солдат. Солдаты, как дети, любят фотографироваться и позируют с удовольствием и в Приднестровье, и в Славонии, и в Боснии. Стоя в землянке, у амбразуры, между нами — пулемет, пьем с полковником Вуковичем по глотку ракии из его фляжки. За победу сербов. Фотограф работает. Снимает солдата с пулеметом. У солдата шрам на губе. Записываю: «Драго Елек, воюет с апреля, 30 лет».
Чуть в стороне пленные «турчины» рубят и пилят лес под присмотром сербского сержанта. Вид у них хмурый. Впрочем, бравых пленных увидеть невозможно.
Осматриваю еще землянки. Самая большая обшита деревянными планками и даже с рифленой железной крышей… Бьет крупная пушка. «Наша, — объясняет полковник, — 410 миллиметров». Спрашиваю, какие пушки «у турчинов». Четыре орудия по 403 миллиметра.
Спеша по осеннему военному лесу с солдатами, обнаруживаю, что звучит во мне отцовская (наигрывал ее мой батя-офицер на гитаре) мелодия:
С берез, неслышен, невесом,
Слетает желтый лист.
Старинный вальс «Осенний сон»
Играет гармонист.
Вздыхают, жалуясь, басы,
И, словно в забытьи,
Сидят и слушают бойцы —
Товарищи мои…
Бойцы разного возраста. Командир этого участка фронта (небритый, небольшого роста, красные глаза, нервный), полковник называет его просто Миня, без фамилии, был ранен в бедро в сентябре. Продолжал воевать, с фронта не ушел. Улыбаясь, говорит мне, что болваны из ООН объявили его военным преступником. Храбрость его известна всему фронту. В его вагончике — командном пункте, там я оставил бушлат, на стене — репродукции икон: покровитель Сербии Святый Савва и Святой Василий Осрожский.
Мальчику в пилотке, военном пальто и сапогах (тонкая шея) всего 14 лет. Александр Драгутинович водит санитарную машину, бульдозер. Его дом в нескольких километрах. Девочка — Горана Миятович, тоже 14 лет. У нее здесь отец, мать, брат. Семья воюет, защищая дом и землю. Спрашиваю, стреляет ли она? Отвечает спокойно: «Стреляю».
Соседняя высота 850. Стоит зачехленная самоходка «Прага». Мощное оружие. Мне рассказывают историю о пленном «турчине». Тот просил: «Покажите мне «Прагу», потом можете меня застрелить»… Линия телефона в листьях. В траве валяется шинель. «С убитого», — объясняет мне полковник. (Все время слышны разрывы.) Полковник говорит, что обыкновенно его солдаты отмечают места захоронения погибших врагов и, если находят документы, отправляют их в штаб. Согласно полковнику, «турчины» не заботятся о своих убитых, сербы же всегда востребывают трупы своих…
В грязи на дороге черно-красная футболка. «Турецкая», — роняет солдат.
У полковника на его участке фронта погибли с начала апреля 210 человек. Снимаемся у пушки. Стрелок-наводчик Саша Беатович, 22 года.
120-миллиметровый миномет в луже воды. 82-миллиметровые минометы. Рядом штабеля ящиков с минами. «На сколько хватает?» — спрашиваю солдата. «На десяток нормальных дней. Но если день горячий — только на день».
Командир Миня и молодой солдат растягивают за углы трофей. Голубое знамя с белыми лилиями на щите. «Турчинское». Под подобным воевал во Вторую мировую войну «Боснишэ-Герцеговинишэ батальон (мусульманский) Ваффен-СС». По-видимому, с исчезновением идеологии коммунизма мир возвращается к состоянию и раскладке сил периода Второй мировой. Отогнув ветку дерева, полковник осторожно высовывается. «Вон там противник». Передает мне бинокль. Вижу только стену зелени и сломленные здесь и там деревья. Но нас противнику тоже не видно. И мы сидим в зелени и в деревьях.
Когда спускаемся с высоты, полковник заметно расслабляется. Он боялся за меня. В Белграде меня принял сам президент Сербии Милошевич. Полковнику не улыбается, чтобы на его участке фронта застрелили столь важного гостя. Он предпочитал самому быть убитым, закрывая меня корпусом. «С берез, неслышен, невесом, слетает желтый лист…» — звучит во мне мелодия.
Едем в Вогошчу. Община Вогошча относится к Сараеву. В некогда ресторане, теперь — военная столовая, происходит банкет в мою честь. У ресторана мирное название «Кон-Тики». При свете трех тусклых лампочек (электростанции все находятся на территории, захваченной хорватами, потому лампочки питаются от автомобильного аккумулятора) — военная пирушка. Меня сажают во главе стола, между председателем общины господином Копрьицем Райко и полковником Вуковичем. Во время банкета мне вручают дорогой подарок: пистолет 7,65, модель 70. Вокруг стола нас человек сорок, почти все в военной форме.
Несмотря на войну и блокаду, в Боснии живут много лучше, чем в России, которой якобы помогает Европа. На столе сушеное мясо, чорба, вареная ягнятина. Пьем ракию. Приходят музыканты: гитарист (позже узнаю, что он пленный мусульманин) и баянист. Ни единой женщины, исключая большую блондинку округлых форм — она же официантка и, очевидно, директор или хозяйка «Кон-Тики». Выхожу в туалет. Вонь, воды нет. Война.
Поем. Солдатская пирушка. Поем, как гусары Лермонтова, как офицеры 1944 года. Кто-нибудь затягивает куплет, хор повторяет его. Что-то вроде наших частушек. Различаю понятное мне: «Тито — усташей воспита» и «Тито мае (имеет. — Э.Л. ) свои партизаны, а Алия (лидер «турчинов» Алия Изитбегович. — Э.Л. ) — свои мусульманы».
Слева от меня — господин Тинтор. Человек этот (он привез меня из Белграда вместе с шофером Ранко Ситковичем) был одним из первых, кто вместе с президентом Караджичем поднял сербский мятеж в Боснии. Он похож на французского актера Лино Вентуру, но не знает об этом. Шофер наш, огромный, остроумный парень Ранко, великолепный водитель и большой донжуан, подходит ко мне и говорит убежденно: «Ельцин — усташа!» Перевод, я думаю, не нужен. Сербы пьют за Россию, за русских, за русскую культуру. Я думаю: «За что сербы так упорно любят нас, русских? Правительство Ельцина только что предало их. Но они все равно нас любят».
С четниками в Еврейском Гроби — пригороде Сараево. Крайний справа — Йован Тинтор «военный преступник» бывший комендант Сараева.
Выходим в холодную ночь, под большие сербские звезды. Спать едем в дом Йована Тинтора. На следующее утро мне выдают бумагу от министерства обороны, разрешение носить мой пистолет. Под тяжестью пистолета разрывается через несколько часов мой хрупкий французский ремень. Один из солдат вытягивает из брюк свой ремень и дает мне.
2. Четники
По горной красивейшей дороге приехали на позицию в Великовацы. Мощный хвойный лес, перемежаемый кустарниками. Повсюду солдаты устраиваются на зиму: пилят деревья. Вся выходящая на Сараево сторона дороги укрепляется — в смотровые амбразуры землянок на склоне глядят на город стволы. Город внизу дымится, странно ярко вдруг освещенный прорвавшимся сквозь черные тучи потоком света.
«Вот тот желтый дом, — объясняет мне господин Тинтор, — это отель «Холидей Инн», а рядом с ним здание Народной Скупщины Боснии». (Парламент.) Мы с господином Тинтором присели в укрытии у крупнокалиберного тяжелого пулемета 12,7 миллиметров. Оба только что сделали по нескольку выстрелов. «Аймо дали!» — и мы едем дальше.
Странная кишка из бетона, змеей изгибающаяся среди елей, оказалась бобслейной дорогой. По ней десяток лет назад неслись во время зимних Олимпийских игр бобслей-сани. Сегодня кишка здесь и там повреждена снарядами, в нескольких местах покрыта сверху бревнами и используется для жилья.
Множество людей копают канаву вдоль края дороги, обращенной к Сараеву. Спускаемся ниже, ближе к городу. Дома его укрупнились, приблизившись.
Первым солдатом, встреченным нами в населенном пункте, экзотически называющемся Еврейски гроби (по причине находящегося здесь старого еврейского кладбища), был молодой «юнак» (так назвал его господин Тинтор) Мичо Трифкович. Юнак — что-то вроде витязя. В свое время, чтобы стать юнаком, нужно было представить отрубленную турецкую голову… Мы выходим из машины. На домах повсюду следы пуль. Крыши разбиты. Пробираемся вдоль стен домов и через сады на самую передовую к четникам. Они занимают длинный барак на склоне горы. На стенах барака граффити: «С вером у Бога», «Бог чува серба», «Четники», «Сербия». На видном месте фотография Драже Михайловича, четнического генерала, расстрелянного Тито. Перед бараком — пара минометов, снарядные ящики.
Барак и есть линия фронта, объясняют нам. За бараком — ничейная земля (я выглядываю: стена зелени, расщепленные огнем стволы), а через 100–150 метров — укрепления противника.
Все время стучат крупнокалиберные пулеметы: с гор, сбоку, снизу. Солнце то выходит, то заходит. Спускаюсь в землянку к солдатам. Их двое: Любомир Попович и Димшо Глухович. Меж ними тяжелый пулемет 12,7 миллиметров. Попович рассказывает: «Намолившись, доведя себя до экстаза, бегут на нас «турки», а мы их выкашиваем. 12 июля мы здесь положили около двадцати «турок». Так и лежали, очень воняло падалью. Позже приехали солдаты ООН, убрали их… Единственная польза от солдат ООН».
Во дворе вокруг господина Тинтора (он шикарен, в лиловом пальто и с сиреневым шарфом!) собрались солдаты. Разговор идет о политике. Молодой совсем подросток-парень взял здоровенную трубу (насколько я знаю, это ракета «земля — земля») и пошел в угол сада. Устроил трубу на плече. Место, куда вышел парень, обстреливается. «Склонься, ты, молодатый!» — кричит ему господин Тинтор. Перевода не требуется. Молодой из вежливости склоняется. Я иду к парню, но меня перехватывает наш шофер. «Снайперы, Лимонов!» Я подчиняюсь. Они за меня отвечают. Через некоторое время, впрочем, выждав, пока мои опекуны увлеклись разговором, я ухожу-таки к баррикаде, отделяющей четников от ничейной земли. Гляжу в зелень меж мешков с песком.
Бородатый четник Мишо Чолич предлагает мне свой автомат: «На, русс, стреляй!» Стреляю, останавливаюсь. Чолич хлопает меня по плечу: «Стреляй весь магазин!» «Калашников» работает крепко и сочно. Пули уходят в зелень ничейной земли. Стреляем не только мы здесь, в Еврейски гроби, но стреляет весь фронт. Причина: «турки» не выполнили договора, не отдали тела восьми погибших сербов. Потому, когда в 11 часов истек срок ультиматума, последовала обещанная атака. Сербы чтут своих убитых… На Чоличе баранья шапка с четнической кокардой. Он достает небольшую фляжку с ракией. «На глотни, русс!» Делаю глоток за победу… Сербы, следует сказать, спокойнее относятся к алкоголю, чем мы. В Приднестровье в июле комендатура усиленно боролась с потреблением алкоголя. На мой спокойный взгляд, алкоголь всегда будет неотделим от войны. Напряжение войны столь велико, что солдату насущно необходимо расслабиться. Разумеется, без излишеств… Подбираю с земли плод по имени «дуня» (кажется, помесь груши с яблоком). Жую…
Едем в Войковичи, где в здании бывшей милиции помещается штаб этого участка фронта и одновременно военная столовая. Девушку-солдатку, она подает нам обед, зовут красиво — Славица. Едим рис с мясом. Мне сообщают, что здесь находится «экип» французского телевидения. Два человека со второго канала, с «Антенн—2». Французы появляются с переводчицей. У них испуганный вид. Их сажают в глубине столовой за большой стол рядом с солдатами.
Я и фотограф Сабо хотим повидать другие позиции. Тинтор остается ждать нас. Выходим. Проходя мимо стола французов, наклоняюсь к ним, представляюсь, говорю, что живу в Париже и теперь вот все чаще в Москве. Простая вежливость, и только. Старший, черная вязаная лыжная шапка над бледным лбом, вижу, недружелюбно смотрит на мой пистолет у бедра: «А что вы ЗДЕСЬ делаете?» — спрашивает он неприветливо. Объясняю, что интересно бывать в «горячих точках» планеты, видеть своими глазами войну, Историю. Что в ноябре 1991-го был в Вуковаре, а недавно, в июле, в Приднестровье. Они неприязненно молчат. Желаю им приятного аппетита и выхожу, раздумывая над тем, почему они так враждебны? Я к ним как нормальный человек…
Мы с Сабо съездили на позиции над рекой Железницей и вернулись в здание милиции в Войковичах. Выяснилось, что солдаты собираются пробраться ночью в здание фабрики, только что занятое сербами, и берут с собою французов. Днем туда пробираться рискованно, зона обстреливается, но с наступлением темноты — возможно. Стоим во дворе, и я уговариваю молодого лейтенанта (он отлично говорит по-английски, потому и поведет теле-французов) взять с собой и нас, меня и Сабо. Замечаю, что старший из теле-французов, тот, в шапочке, незаметно снимает меня, положив камеру на плечо коллеги. Почему исподтишка, думаю я, почему не спросил, можно ли? Я бы не стал возражать…
Спустя несколько минут тихий оклик из-за спины: «Мсье!..» Оборачиваюсь, так как один здесь, помимо французов, я мсье. Он сидит, присел на корточки у своей аппаратуры. «Если вы пойдете с нами, мсье, я откажусь снимать. Не буду снимать в присутствии такого salaud, как вы. Как журналист вы не имеете права брать оружие…» Губы у него дергаются, черные глаза замутненно злы. Он явно в состоянии истерики. Спокойно говорю: «Заткнитесь, пожалуйста, с вашей жеманной парижской моралью, здесь идет свирепая война… Мораль парижских салонов неупотребима здесь…» Он встает, и у него, я вижу, дрожит лицо: «Заткнись ты… а то, а то… я тебя ударю…» Я смотрю на его бледную одутловатую физиономию и думаю, что вот пристрелю я его сейчас здесь, и меня даже не выдадут… сербы меня покроют, пусть и без большой охоты… «Бедный кретин!» — бросаю я, преодолев искушение, и отворачиваюсь от него. На фабрику я не иду, противно будет видеть его рожу. Что он сделает за репортаж, мне ясно. Испуганно-враждебный, он приехал к сербам с уже готовым мнением о них. Он их боится и не любит, как и большинство западных журналистов.
Фотограф, мы стоим во дворе, рядом с открытой (лишь навес) кухней, рассказывает мне, что в Еврейски гроби, поднявшись на второй этаж штаба четников, увидел вдалеке, в Сараево, дом родителей приятеля своего, серба. Приезжая в Сараево, Сабо много раз останавливался в этом доме. «Семья приятеля так и живет там, не смогли вовремя выехать», — констатирует грустно фотограф. Он венгр, и, хотя в Воеводине, а именно там живет большинство югославских венгров, обстановка меж этносами нормальная, его, венгра, явно беспокоит будущее. Попавшая под перекрестный огонь войны сербская семья есть лишь один из бесчисленных эпизодов трагедии, называемой ВОЙНА. Я вспоминаю, что в декабре 1991 года, когда я вернулся из Вуковара в Белград, со мной связались люди из Сараева. Они приглашали меня приехать к ним, они устроят мне литературный вечер. Белградские друзья отсоветовали ехать. «Сараево — сонный, провинциальный город. Там сонные люди, скучно…» И вот теперь тут не скучно. А тогда после истерзанных трупов, увиденных под Вуковаром, я не поехал в сонный город… Отчего все это? Оттого, что группа интеллектуалов-мусульман с озверением преследует свою мечту о мусульманском государстве на территории, населенной не только мусульманами. Сербы восстали против этой мечты. Я ничего не имею против мусульман или их веры, я уважаю их религию, выступаю за единение с ними в России, но я друг сербов и Сербии. Это так просто, болван тележурналист из Парижа, друг обязан защищать друзей! Никакой стерильной объективности (а она есть синоним трусости — твоя объективность, бедный кретин с «Антенн—2», объективным быть безопасно) не может быть, когда стреляют в твоих друзей.
3. Президент Караджич
Случайные знакомства на войне могут вывести на интересные контакты. Я было уже отчаялся побеседовать с президентом Боснийской Сербской Республики Радованом Караджичем, но как-то утром, завтракая в военной столовой в городке Пале, познакомился с высоким парнем в очках. Оказалось, что Павел Павликовски — продюсер Би-би-си и делает документальный фильм о Боснии и, разумеется, будет снимать Караджича.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21