— No, thanks, — промямлила Алис и ушла внутрь кафе.
Следя за тем, как Алис обменивается неслышными ему фразами с человеком у кассы, глядя на ее ноги в тех же рваных чулках (нужно купить ей чулки, мимоходом подумал Генрих), следя, как девчонка независимо и зло держится, как рывками набирает номер телефона, Генрих вдруг обнаружил, что гордится своей девочкой.
Мсье у кассы заговорил с барменом, бармен кивнул пару раз в сторону Алис и засмеялся. Мсье у кассы, очевидно, сказал мсье бармену, что девчонка не одна, а с отцом или с дядей, потому что бармен на мгновение обратил свое лицо с очень мелкими плебейскими чертами в сторону Генриха. Затем оба персонажа разбрелись по разным углам стойки и занялись каждый своим бизнесом… Девчонка все говорила по телефону.
К бару подошли молодые люди, трое молодых людей в кожаных куртках, хотя, пожалуй, для кожаных курток было еще несколько жарковато в сентябрьском Париже, однако для того, чтобы выглядеть tongh и sharp, можно и попотеть немного.
Юнцы покосились на ножки в рваных чулках и на отставленную назад попку подружки Генриха, она в это время перенесла всю тяжесть на локти, покоящиеся на стойке бара, и попка оттопырилась назад. Юнцы засмеялись и что-то пролаяли в сторону Алис. Девчонка обернулась и бросила нечто быстрое им в ответ. Короткое сообщение слетело с ее губ, скорее всего краткое «fuck you, creeps!» — встревоженно подумал Генрих. Один из юнцов дернулся было в сторону Алис, Генрих напрягся и сунул руку в карман пиджака, где у него лежал кусок металла, тоже умеющий коротко лаять. Но двое кожанокурточников удержали третьего, и он только неслышно открывал рот, а потом закрыл его, потому что бармен переместился за своей стойкой к трем юнцам и, по-видимому, посоветовал им заткнуться в его заведении.
Генрих вынул руку из кармана и удивился, что в только что рассосавшейся потенциально опасной ситуаций он почему-то и не подумал о применении нормальных способов решения спора, не подбежал к бару, не пытался крикнуть, что он — отец девчонки, не попытался, сжав кулаки, стать в угрожающую позу. Вместо этого он схватился за пистолет. Очевидно, инстинктивно. Инстинкты человека с пистолетом очень отличаются от инстинктов нормального человека.
Девчонка положила трубку, зло бросила ее на ресивер и, спросив что-то мсье у кассы, пошла по направлению, которое ей указал мсье. В туалет, догадался Генрих. Один из кожанокурточных юнцов свистнул Алис вслед. Она не обернулась.
Генрих подумал, что он знает, почему он схватился за пистолет. Не мог рисковать и ввязываться в драку, юнцы были упитанные и крепкие. Супермен не мог рискнуть и быть побежденным. Даже пять процентов риска он отметал как невозможность. Супермен не может быть побежден. Он может быть только убит.
Тем более он не может быть побежден в драке на глазах Алис желто-зеленой. Дети не прощают побежденных, и побежденных они не понимают. Для Алис — Генрих «Fucking hero», так бы она, наверное, и сказала, стараясь смягчить своим Fucking слишком пышно и сладко звучащее для ее поколения «hero».
— Она — fucking idiot! — сказала Алис, вернувшись. — Она…
— Hey, kid, — сказал Генрих, — а кроме «Fucking» ты знаешь какие-нибудь другие английские слова?
— Ты сам ругаешься через каждые несколько фраз, — пробурчала девчонка презрительно. — Давай свалим отсюда. Здесь полно уродов…
14
— Я в войне с этим миром. Да. Каждый — мой враг! — заключил Генрих и замолчал. Потом взял бутыль из рук девчонки и отпил большой глоток.
Они сидят в зарослях вечнозеленых кустарников, под ивой, слева от них отгороженная сеткой и бетонной стеной автострада, прямо под ними плещется и воняет мокрым Сена, и добраться в укромное местечко можно только, если перелезть через забор парка Лобо и пройти по самой кромке набережной до конца — закрытый кусок парка Лобо обрывается здесь в Сену. Место для хулиганов и влюбленных. Тут можно трахаться, пить, спать летом. И можно, приведя сюда недруга или друга, после вина и гашиша неожиданно всадить ему нож в брюхо и потом столкнуть его в Сену. Пару лет назад, приехав впервые в Париж, Генрих облюбовал это место — каменную косу с кустарниками и деревьями, врезавшуюся в мутную воду.
— А у тебя много врагов, Супермен? — спрашивает Алис серьезно.
— Есть несколько, которых мне очень хочется отправить на тот свет, что я, кажется, и сделаю в конце концов, — отвечает Генрих, тоже серьезно. — Прощать нельзя, забывать ничего нельзя. Жизнь должна быть прожита с достоинством. Супермен не имеет права прощать.
Они молчат. Алис берет бутылку из рук Генриха и, запрокинув голову, глотает вино.
— Жизнь — это одинокий бизнес, — продолжает Генрих. Он чувствует желание поделиться с Алис своими мыслями. Больше не с кем, и Алис, тихая сейчас и серьезная, сидит на железной тумбе, к которой, очевидно, предполагается привязывать приплывающие откуда-то суда.
— Человек приходит в эту жизнь один и уходит из нее одиноким. Даже просто человек — одинок. А тем более Супермен. В одиночестве нет ничего страшного. Одиночество — естественное состояние человека. Быть в толпе — вот что неестественно. И отвратительно.
— Тяжело жить одному, — вздыхает Алис. — Без друзей тяжело…
— Да, — соглашается Супермен. — Но дружба — это иллюзия. Мужчина всегда враг другому мужчине, и, если мужчины могут, они всегда стараются отнять друг у друга нечто: кусок мяса, сладкий корень, самку, красивый камень, деньги… Понимаешь? — спрашивает он Алис. — Дружбы между мужчинами быть не может. Дружба может существовать только между сильным мужчиной и слабым. В этом случае слабый добровольно подчиняется сильному и переходит на его сторону, но все равно эта ситуация недолговечна, и слабый, в большинстве случаев, если жизнь оборачивается таким образом, что нужно и можно выбирать, слабый предает сильного. Мстит ему за подчиненное положение в прошлом. Это закон. Чаще всего, впрочем, ежедневная жизнь не создает таких резких ситуаций.
— А между мужчиной и женщиной может быть дружба? — грустно спрашивает Алис.
— Может, я думаю, но ненадолго.
— А любовь, Генрих, любовь тоже ненадолго?
— Да, kid, любовь тоже ненадолго… Увы…
— А почему, Генрих, ненадолго?..
— А потому, что мужчины и женщины принадлежат к разным родам, как, скажем, собаки и кошки. У них разные повадки, привычки, и потому, если они и соединятся по необходимости в этом мире, по требованию природы, называемому секс, то связь эта недолговечна. Природа отпускает даже самой жаркой страсти только два года, так утверждают биологи. Потом один из партнеров или чаще оба уже не испытывают такого сильного влечения, и если они остаются еще вместе после двух лет, то уже не по причине влечения, но по другим, социальным причинам, экономическим, из-за слабости или лени.
— А как же Ромео и Джульетта, Генри?
— Этим повезло, им не давали соединиться, но препятствия всегда только разжигают влечение, а потом они умерли… Я уверен, что, если бы им разрешили пожениться, через два года они бы уже оба поглядывали по сторонам, а через три — каждый из них имел бы уже по дюжине любовников.
— Ты циник, Генри, или тебя в этой жизни очень обижали, и не раз, — сказала вдруг Алис. Грустно сказала.
— Нет, — сказал Генрих. — Я не циник. Это мир такой. Он не плох, я не говорю, что он плох, я тебе объясняю мое о мире мнение. А мнение я сформулировал на основании моего опыта…
— How sad… — сказала Алис. Замолчала. Помолчав некоторое время, робко произнесла: — Знаешь, Генри, я обещала Магги, что приду домой сегодня ночевать. Очень уж она ругается, обещает сдать меня в boarding-school. Я уже была раз… Ужас…
Алис нерешительно топчется.
— Ты не сердись… Сколько времени?
— Час ночи… — Генрих встает. — Ничего нет проще, kid, идем, я посажу тебя в такси. Стоянка у Отель де Билль, рядом.
— Я приду завтра, — виновато бормочет Алис, чувствуя, что чем-то предает нового друга…
По пустой рю Лобо шаркают их подошвы между двух зданий Отель де Билль. Генрих идет, сунув руки в карманы брюк. Перед тем как девочка исчезает в такси, Генрих целует ее в лоб.
— Good night, Супермен! Я приду завтра.
Шагая домой по рю де Риволи, Генрих вполголоса напевает:
I realise and I can see,
That suicide is painless,
It brings on many changes,
And I can take or leave it,
If I please!

15
— Ну что? — спросил отец презрительно. Он отошел к окну, отодвинул рукой грязную занавеску и взглянул на темную улицу. Только надпись «Diskos», все же узнаваемая, хотя и зеркально перевернутая в стекле, освещала улицу кровавым светом.
— Вот где ты приземлился… — презрительно констатировал отец, задернул занавеску и повернулся к Генриху. Он был одет в двубортную офицерскую шинель со множеством пуговиц, талию его стягивал полковничий ремень, портупея была пропущена под золотым погоном, справа на боку висел отцовский «ТТ» в кобуре, слева — на коротких помочах — полковничий кортик. Парадная форма. Отец выглядел очень красивым, воинственным и серьезным. Генрих полюбовался своим отцом и впервые пожалел, что он, Генрих, никогда не будет так выглядеть. Странным в наряде отца была только шапка — шапка была розовая и светилась изнутри, излучая бледно-розовый свет в квартиру Генриха.
— Бежал-бежал, — сказал отец, скрестив руки на груди и укоризненно глядя на Генриха, лежащего в спальне — дверь в спальню была открыта… — и так никуда от себя не убежал. Ты помнишь, это тебе говорила мать когда-то, ты первый раз убежал тогда из дома: «От себя, сынок, не убежишь». Прошло тридцать лет, теперь ты знаешь, что мать была права.
Отец замолчал и подошел к железному остову шоффажа, откуда на него мелко-мелко мигала ярко-красная кнопка, шоффаж набирался ночью с помощью уцененного ночного электричества, чтобы днем обогреть средневековую квартиру Генриха Блудного сына.
— Что это за сооружение? — спросил отец брезгливо и протянул руку к печке.
— Электрическая печь, — заискивающе сказал Генрих. — Внутри дюжина специальных кирпичей с вделанными в них спиралями. Аккумулируют тепло, а потом днем тепло выгоняется из печи с помощью вентилятора.
— Фу, — брезгливо сказал отец. — Что же, у них нет центрального отопления?
— Нет, — сказал Генрих. — Все отапливаются, кто как может. Даже керосином. В богатых домах, впрочем, все выглядит куда цивилизованнее.
— Ты постарел, — сказал отец, вглядевшись в Генриха. — Полно седых волос… Впрочем, не очень постарел, не облысел, как я. У тебя волосы, как у твоей матери. Неужели тебе уже 45? Постарел, — повторил отец и положил руки на шоффаж. — Холодно у тебя, — сказал он озабоченно.
— Дом потому что старый, средневековый, — оправдательно промямлил Генрих и сел в постели. — Пап… — начал он и остановился.
— Что? — спросил отец и потер руку об руку. — Холодно, холодно у тебя, — повторил отец странным голосом, словно боялся сказать что-нибудь другое. — Холодно в квартире блудного сына, — произнес он. — Где твоя жена? — спросил он…
— Ты же знаешь… — запнулся Генрих.
— Где твои дети?.. — продолжал отец. — Где твой очаг? Где мы — твои отец и мать? Где твой стол и твоя семья? — Отец замолчал. — Один ты… Тебе не страшно? — вдруг спросил он Генриха.
— Страшно, пап… — признался Генрих. Розовая шапка отца вдруг пролила в квартиру еще больше света. Знакомой переваливающейся походкой прошелся отец по комнате, спустился по двум деревянным ступенькам в living-room, постоял там, оттуда слабо светила его шапка. Вернулся, сапоги крепко стукнули о дерево ступенек.
— Пап, почему ты в шапке? — спросил Генрих. — Ведь вы еще не перешли на зимнюю форму. Только после октябрьских ведь…
— Помнишь, — сказал отец удивленно. — Я думал, ты все забыл… — И, не отвечая на вопрос Генриха, вдруг сам спросил его саркастически: — Ну что, сынку, помогли тебе твои ляхи? — И встал опять у окна, расставив ноги в армейских сапогах, от начищенных от них исходили блики, а руки отец скрестил за спиной…
— Не имеешь права, — сказал тихо Генрих. — Я никого не продал, я сам по себе. И это моя жизнь…
— Не продал… не продал… — задумчиво сказал отец. — Себя, может быть, продал?.. — полувопросительно сказал он. — Может быть, себя… — и замолчал.
— Пап, как ужасно, — сказал Генрих тихо, — у нас никогда не было времени сесть, и поговорить, и понять, может быть, друг друга… Мы так никогда и не поговорили. Я даже недавно подумал, что совсем не знал тебя, кто ты, что ты за человек. То я был маленький, и ты всегда был на войне, потом на службе или в командировках… или в штабе…
— Да, — сказал отец глухо, — ты прав, времени у нас было немного…
— Потом я был занят — первые девочки, первые хулиганства… потом мы так ругались, я убегал из дома, ты меня выгонял из дома…
— Может быть, в другом рождении… — глухо сказал отец. — Поговорим…
— А вдруг мы не узнаем друг друга, — прошептал Генрих. — Мы уже не будем отец и блудный сын, может быть, у нас будут иные роли…
— Нужно будет внимательно присматриваться в другом рождении, — так же глухо сказал отец. — Смотри в оба, — и усмехнулся нерадостно.
— Ты знаешь, пап, я ведь тебя люблю, — и затих, стараясь не расплакаться, Генрих Супермен не имел права плакать. — И всегда любил. Это ничего, что мы разные… И у меня твоя походка. И упрямый я, как ты…
— Ладно, чего там, — сказал отец, и, сунув руку в карман шинели, вынул знакомый Генриху клетчатый платок, большой отцовский носовой платок, высморкался в него… Потом сказал: — И я тебя люблю. И мать тебя любит. Пусть блудный сын, но сын, родной. — И опять высморкался. — Плоть от плоти, кровь от крови…
— Я думал — это нонсенс, кровь от крови, — тихо сказал Генрих…
— Баб бы лучше вспомнил, — сказал отец. — Вон в войну орали над убитыми: «Кровиночка ты моя, сокол ясный…» А ты сомневаешься. Дурак еще ты, — сказал отец.
— Я суп ем, — вдруг объявил Генрих. — Как мать велела. Чтоб язвы не было.
— Хоть в этом мать слушаешь, — усмехнулся отец. — Хоть это усвоил…
Отец опять в молчании прошелся по прихожей, она же обеденная комната Генриха Блудного сына, опять сошел в ливинг-рум, постоял там тихо, как бы запоминая, и вернулся.
— Что ж живешь-то один, грустно небось… Жизнь-то уходит. — Отец, помолчал. — Жену бы завел, детей нарожал, хоть чуть бы человеческого счастья сподобился, хватит уж эксперименты над своей жизнью устраивать…
— Может, и заведу, — сказал Генрих неожиданно для себя. — Есть у меня одна… — Он запнулся, потому что не знал, как назвать Алиску, то ли девушкой, ну уж не женщиной же… и остановился на девушке. — Одна девушка. Молодая только очень. Шестнадцать ей лет только, — прибавил он Алиске полгода…
— Ничего, что молодая, — сказал отец. — Лишь бы хорошая была. Я на твоей матери когда женился, ей восемнадцать всего было. А в девятнадцать лет уже ты у нас появился. К сожалению, больше детей иметь ей врачи не позволили… Молодая даже хорошо, — повторил отец. — Когда девушка молодая, то жить с ней весело… Русская? — спросил отец.
— Нет, англичанка…
— Рыжая небось? — усмехнулся отец. — У меня была одна, когда я в Берлине служил, из английской зоны, докторша. Та была рыжая. Мать твоя, конечно, никогда не узнала. — Отец хмыкнул.
— У меня — желто-зеленая, — почти весело сказал Генрих…
— Сумасшедший, как всегда, — хмыкнул отец. — Неисправим. — Но в голосе его уже не звучали ни презрение, ни осуждение. — Пора мне, — сказал отец. — Помни, на всякий случай, что ты — сын русского офицера, что у тебя были родители и была твоя страна. Ты не человек ниоткуда. Может быть, тебе это пригодится… Если уж совсем плохо станет…
— Да, пап, буду помнить.
Отец поднял руку и снял шапку. Через мгновение в прихожей уже никого не было. Только все так же отражалось в стекле выведенное кровью «Diskos».
16
Алиска явилась рано. То есть вначале раздался оглушительный звонок в дверь: длинный, звонкий, один — непрерывным телеграфным тире в метр длиной взвизгнул он, а потом последовали точки, с десяток телеграфных точек, а уж потом, когда Генрих выскочил в длинной своей тельняшке с дырами на рукавах, закрывающей секс Супермена полностью, и открыл дверь, за дверью стояла Алис. В руке у Алис была красная роза на длинном стебле, со стебля торчали внушительные шипы, как колючки на колючей проволоке.
— Что, спишь, Супермен?! — злорадно закричала Алис и сунула розу в руку Генриха. — Тебе!
— Зачем? — спросил Генрих.
— Сделать тебе приятное, — Алис скорчилась даже от неприятного осознания того, какая она «хорошая», «sweet girl», с ума можно сойти.
— Я скорее ожидал увидеть тебя с букетом бритвенных лезвий, — съязвил Генрих. На самом деле даже и не съязвил, просто помог девочке, поддержал ее «острый» имидж, чтоб Алис не беспокоилась, что ее «острота» притупилась.
— В следующий раз, — с готовностью согласилась Алис.
— В детстве я очень любил колючки, — признался ей Генрих, наливая в вазу мадам Боннард воду и вкладывая туда розу. — Знаешь, такие многолетние ужасные колючки в рост человека, с красными, жесткими и маленькими цветами, к августу они почти полностью высыхают, и если загнать живое существо в их заросли…
— Ты, конечно, загонял в колючки бедных своих слабых сверстников, — смеется вставшая у окна Алиска.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28