Бутылка воссоединилась с серебряным ведром, охваченная у горла белым полотенцем, вошла в лед, а подозрительная парочка, слегка коснувшись запотевшими бокалами с бледно-бледно-зеленой, цвета венецианского неба, жидкостью, потянувшись друг к другу через стол, демонстративно поцеловалась в губы.
— За нас, kid, — сказал Генрих. — За наше настоящее!
— За нас, Супермен, — прошептала Алис. — За сегодняшний день и сегодняшнюю ночь.
Оба странных существа сделали по большому глотку бледно-бледно-зеленого шампанского и, улыбаясь, уставились друг на друга.
— По-моему, мы лучше всех в этом зале, — гордо объявила девчонка. — Элегантнее всех и всех загадочнее…
— Это уж точно, — согласился Генрих. — По-моему, вон тот черноволосый парень, через три столика от нас, не смотри сейчас, — одернул он бесцеремонно уже разворачивающуюся всем розовым торсом девчонку. — По-моему, он тоже в некотором роде принадлежит к загадочным личностям, даже к одной с нами профессии. Правда, он не так элегантен. Если не ошибаюсь, юноша — югослав, бандит и сутенер с Пигаля…
— Красивый парень, — холодно констатировала леди Алис, не так демонстративно, но все же повернувшаяся к юноше…
— Хочешь мальчика? — Супермен игриво улыбнулся. — Только они crazy, эти югославские ребята. Мне случалось знать нескольких… Crazy and violent. Хочешь?
— Хватит мне русского шпиона, — пробормотала девчонка.
— Что? — переспросил Супермен и наклонился через столик ближе к Алиске.
Парень вскользь, но посмотрел в их сторону, а девчонка, вдруг привстав со стула, демонстративно обхватила шею Генриха тоненькой рукой в черной перчатке и поцеловала Супермена в ухо и в губы. И села, довольная. Метр подошел и опять налил им в бокалы шампанского…
— Прошла хорошую французскую школу, — констатировал Супермен иронически. — Ведешь себя как маленькая круглолицая французская блядь, а не английская девочка. Это их стиль — поцелуи в публичных местах и прочие нежности…
— Не будь мужланом, Генри, таким образом я показала им всем, что ты мой мужчина, что я тебя люблю и что нечего им на меня глазеть…
— Ты имеешь в виду сутенера? — спросил Генрих.
— Нет, — сказала девчонка и повела глазами в другую сторону. — Этот толстяк, похожий на араба, наверное, он и есть араб, только что показал мне из-под скатерти несколько пятисотфранковых билетов. — Девчонка захихикала.
— Какие они быстрые, — изумился Генрих. — Я совершенно ничего не заметил…
— А другой мужик, в очень толстых очках, похож на Онассиса, он несколько раз уже сделал мне пальцами вот так, — девчонка сложила одну руку в неплотный кулак и, сунув в кулак большой палец другой руки, повозила палец «в и из»… Девчонка опять захихикала…
— Банда извращенцев! — покачал головой Генрих. — Однако у тебя натренированный взгляд. Я ровным счетом ничего не заметил.
— Бэби, — покровительственно объявила девчонка, — ты забываешь, что я женщина.
Генрих хмыкнул на то, что его назвали «бэби».
— Девочка, — уточнил он.
— Девочка тоже женщина и еще более обращает внимание на мужчин, чем взрослые женщины. Секс-инстинкт. Ей одновременно хочется быть замеченной, и она этого боится. Поэтому я вижу все то, чего не видишь даже ты, шпион… — гордо объявила Алис и движением взрослой дамы раздвинула мундштук, вставила туда сигарету, ставший вдруг подобострастным джентльменом Генрих зажег ей спичку… Закурила…
Им принесли блюдо с устрицами, Алис потушила только что начатую сигарету и, все так же самоуверенно и торжественно положив себе на блюдо первую раковину, вдруг сказала:
— Намажь мне, пожалуйста, хлеб маслом, Супермен!
Генрих хотел было сказать что-нибудь смешное и грубоватое из словаря, специально приготовленного Генрихом для подростков, что-нибудь вроде: «Cut it out, kid, не будь свиньей, сделай это сама!» или: «Fuck it, baby, do it for you and for me!», но почему-то ничего не сказал и молча, вытащив из-под треножника с устрицами квадратик черного хлеба и пакетик с маслом, принялся за работу…
— Зато я, с удовольствием пропустив в желудок пять или шесть вкуснейших моллюсков, — продолжил беседу Генрих, — зато я вижу то, чего ты не видишь, kid. Я могу на спор определить профессию любого человека в этом зале и даже, может быть, рассказать кое-что о его личной жизни, привести пару фактов из биографии… Пожалуйста, укажи на любого по твоему выбору, kid…
— Но как я узнаю, прав ты или не прав, — засмеялась Алис и высосала из перевернутой раковины даже ее морской сок. — Хитрый!
— Ничего нет легче. Я уверен, что большинство джентльменов известны метрдотелю, а если нет, я попрошу его деликатно узнать у самого объекта, кто он такой. За хорошие чаевые, сверх его обычных 15-ти процентов, метр с удовольствием развлечется — примет участие в нашей игре.
— Идет, — сказала Алис и указала на высокого, худого, большеносого человека в очках в роговой оправе и, очевидно, несмотря на очки, все же недостаточно уверенно ориентирующегося в этом мире. С человеком сидела худенькая некрасивая блондинистая женщина. — Кто он?
Генрих оставил устрицы и, повернувшись поудобнее, некоторое время молча и сосредоточенно вглядывался в указанный ему объект. Затем повернулся к очаровательной Алис, глядящей на него с ироническим вниманием, и нашел, что дитя выглядит как бы сошедшей с известной боттичеллевской картины, впрочем, в данном случае неизвестно было, родилась ли розово-зеленая Алиска из раковины ресторана «Ла Куполь», или, напротив, раковина ловко выкарабкалась из нежной руки.
— Тебе идут раковины моллюсков, — сообщил Супермен. Девчонка хмыкнула. — Он наверняка в бизнесе, этот человек. Вне сомнения. Женщина, с которой он пришел, не его подчиненная, но она тоже как-то принадлежит тому же самому бизнесу. Думаю, она представитель более мелкой фирмы. — Генрих задумался. — Еще я уверен: то, чем занимается этот человек, — тонкий и интеллигентный бизнес, для человека, возглавляющего фирму унитазов, или даже просто банковского деятеля у него слишком развитое лицо. Кем же он может быть?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Так они болтали, находя удовольствие в обществе друг друга…
36
— Извини, бэби, — наконец смущенно пробормотал Супермен, — извини. — И силой убрал голову девчонки со своего живота. Сколько они оба ни старались, член Генриха в эту ночь отказывался выполнять свои приятные обязанности…
— That is all right, — пробормотала смущенная не меньше Супермена Алис. — Я люблю тебя. — И, положив голову на грудь Супермена, через некоторое время все же уснула, очевидно, так и не успев подумать о причинах сексуальной немощи Супермена в эту ночь…
Генрих же хотя и имел время подумать о себе, своем члене и их сложных отношениях, однако думать об этом не хотел. Он лежал, глядя в темноту, очень темную, непроницаемую темноту спальни и против своей воли просматривал куски фильмов, составляющие его жизнь. Кусков было много, все оборванные с обоих концов, и ответственный за их проекцию механизм где-то в черепной коробке Генриха работал намеренно небрежно. Кадры часто наплывали один на другой, эпизоды не имели между собой логической связи, и жизнь Генриха скорее была похожа на фильм, сделанный Дали и Бунюэлем, на какую-нибудь «Андалузскую собаку», чем на жизнь Генриха…
Сюрреалистская дьявольщина закончилась достаточно коротким эпизодом, как бы символизирующим в миниатюре всемирный потоп…
…Генрих сидел на неизвестной ему горе, но не скалистой, а земляной, и вокруг него в беспорядке лежали какие-то, как он догадался, кинопринадлежности — съемочная аппаратура. Генрих смотрел, как на плато рядом (плато находилось на уровне чуть низшем, чем уровень горы Генриха) актеры и операторы делают фильм.
Неожиданно раздался рев воды. Генрих увидел, что в долину под ним с двух сторон вливается желтая кипящая вода. С плеском и шумом воды соединились, и уровень воды начал неуклонно повышаться. Вода все ближе подступала к Генриху… Желтая вода…
…Сквозь рассеивающуюся желтую воду Генрих увидел в дверном проеме спальни босую и голую до пояса женщину в батистовой белой юбочке, только в юбочке очень короткой, по моде «тех» лет. Евгения, как она всегда делала, когда ходила босиком, прогарцевала на пуантах, красиво и искусственно ступая, прошла к шоффажу и, вдруг легко вспрыгнув на тяжелую конструкцию, уселась на нее. Евгения почему-то всегда боялась выглядеть коротконогой, несмотря на то, что ноги у нее были в действительности очень длинные.
— Ну что, убийца, — спросила Евгения чуть насмешливо, отведя в сторону бледно-песчаного цвета волосы, мешающие ей видеть Генриха. — Докатился?
— Тебе должно это нравиться, насколько я тебя знаю, — пробормотал Супермен. — Ты всегда хотела поклонения, обожания и жертв со стороны мужского населения земного шара.
— Бедный Юрочка, — Евгения произнесла «бедный Юрочка» без особого сожаления, заметил Генрих. — Наибольшая глупость заключается в том, что и трахнулись-то мы только один раз, — насмешливо продолжала Евгения, — я вообще ничего не почувствовала. Случилось это после большой парти, я была пьяная и накуренная, он тоже… Так, по-дружески повозились в постели…
— Ну ты и тварь… — Супермен начал вставать с постели.
— Лежи, — сказала Евгения, остановив Генриха движением руки. — Ты знаешь правило: коснешься меня — и я исчезну…
— Так было всю жизнь, — хмуро подтвердил Супермен, — я касался тебя — и ты исчезала.
— Что делать, таковы правила. Никто не должен наслаждаться мной долго, — улыбнулась бывшая жена.
— Ну и блядь…
— Ты до сих пор любишь меня, сумасшедший! — констатировала Евгения, с любопытством и состраданием вглядываясь в Супермена. — Даже английская девчонка чем-то напоминает меня. — Евгения улыбнулась, как показалось Супермену, грустно. — Клинический случай, — покачала она головой. — Даже проституток ты выбирал так, чтобы были похожи на меня…
— Тебе же это льстит, шлюха, — хмуро поник головой Супермен и, натянув одеяло на Алискино голое плечо, отгородил девочку от остального мира своей подушкой.
— Заботишься о девчонке? Как же твоя теория о том, что женщина по природе своей предатель и различаются женщины только по времени, которое им необходимо для того, чтобы созреть для предательства? — Евгения улыбалась, маленькие грудки ее, маленькие обнаженные плечики были все так же соблазнительно-беззащитны, несмотря на то, что beatiful бэби Евгении было уже даже и не тридцать лет.
— Она еще не созрела для предательства, — просто сказал Супермен. — Ей только пятнадцать.
Евгения покачала головой.
— Смотри, девочки сейчас развиваются очень быстро, тебе опять будет больно… Впрочем, может быть, ты ищешь… Ты всегда выбираешь женщин, которые способны причинить тебе боль…
— Может быть… Мне скучно с рабынями, — просто сказал Генрих. — Я, да, выбираю трудных женщин, таких, с которыми нужно бороться. Независимых, сумасшедших, неверных… Я получаю удовольствие от процесса борьбы, битвы, игры, назови это как хочешь.
— Удивительно, ты все это знаешь и тем не менее продолжаешь быть мазохистом. — Бывшая жена Генриха задумалась. — Однако я, честно говоря, поражена тем, что ты убил Юрия… Я и не подозревала, что в тебе столько ненависти… Все же ты, очевидно, сумасшедший… Спустя столько лет…
— Ничто не умирает, увы, — грустно сказал Генрих. — Все наши поступки вечны и хранятся, не исчезают, плавают в невидимом глазу бульоне, поэтому я не могу стереть той боли, которую вы мне оба, ты и Юрий, причинили… Не способен. Но я мог убить Юрия и убил, и теперь этот мой поступок тоже есть, он склонил чашу весов на мою сторону. До этого она была на вашей…
— Ты безумен, — грустно сказала Евгения. — И, как ни странно, при всей твоей истеричной чувственности ты еще и расчетливый безумец… Убить человека для того, чтобы склонилась некая незримая чаша весов в твою сторону! И чаша, и весы существуют только в твоем воображении… И за это убить человека? Это же ужасно… неужели ты этого не понимаешь, неужели Юрий не снится тебе, окровавленный, убитый тобой… Ты убил человека, ты понимаешь, а? — Евгения закончила почти криком.
— Не ори, — спокойно сказал Генрих, — разбудишь ребенка. Я ничего не чувствую, могу тебе признаться как самому близкому человеку. Ничего. И более того — я вдруг впервые понял, что «табу» на убийство потому так суровейше охраняется всеми обычаями и законами нашего общества, что это — секрет Полишинеля. Оказывается, можно убить священное животное, и молния не пронзит тебя в чистом поле, не обвалится потолок тебе на голову, более того, даже болезненные сны не приснятся тебе. Можно убить, и нужно мстить убийством… Я это открыл для себя, — тихо прибавил Супермен. — И мне вовсе не хочется никого больше убивать, мне уже неинтересно.
— И тебе совсем не было жалко его, когда ты его убивал? — с неожиданным интересом шепотом спросила бывшая жена.
— У меня не было времени, Джи, — так же шепотом сказал Генрих, — для того, чтобы жалеть его. Я боролся с ним и его телом, когда он пытался высвободиться из-под повязки с хлороформом… Потом я просто нажал курок. Легкое движение. Может быть, если бы мне нужно было разорвать его зубами?.. — Генрих неуверенно остановился. — И то, я думаю, процесс борьбы с ним, его сопротивление убили бы жалость. — Он помолчал. — Только один раз, — Генрих запнулся, — даже не жалость, я думаю… Когда все было кончено и я уходил. Его тело как-то неуютно, грустно лежало на полу. Одно… Не знаю. Может быть, если бы я смотрел ему в лицо?..
— Я думаю, тебе место в сумасшедшем доме, Генрих, — вздохнула Евгения…
— Хэй, красавица, — разозлился Генрих, — ты не убийца, да, ты никого не убила физически, ты чистая леди, да?.. А помнишь, бьютифул, то утро, когда ты пришла от любовника — бледная, плохо расчесанные свалявшиеся льняные волосики, выгоревшие на концах, комочки краски, застрявшие в уголках глаз, и до меня донесло запах ночи, проведенной с ним, и я знал, что обычно аккуратные волосики твои свалялись от этой ночи, от того, что твоя голова каталась в приступе страсти по его подушке, от пота, который ты и он выделяли, когда совокуплялись…
— Ты болен, болен, — закрыла уши ладошками Евгения. — Больной человек…
— И в руке у тебя был черный большой пакет. В пакете, когда сумасшедший Генрих заглянул туда, лежали твой белый пеньюар, белая ночная рубашка и еще какие-то белые штучки. — Генрих злобно посмотрел на скорчившуюся на шоффаже фигурку. — Белая Христова невеста вернулась после ночных похождений… Ты, — Генрих встал, голый, на колени в постели и говорил теперь, глядя в упор на бывшую жену. — Ты! Ты знаешь, как это называется? Я скажу тебе, не ломай головку, — это называется premeditated murder! За день до этого ты обдумала свой поход, объявив мне, что устала, ты продумала детали — пеньюар, соблазнительная ночная рубашка… И ты, ты обвиняешь меня в отсутствии жалости? Ты ведь знала, что я за человек и как я тебя люблю, знала, что я способен покончить с собой. Разница лишь в том, какие приспособления мы употребляем для убийства — ночную рубашку или хлороформ, пеньюар или револьвер… И мне было в ту ночь, когда я ждал тебя, — целую ночь, мне было страшнее, чем Юрию. Я был милосерднее к нему, чем ты ко мне, я его хотя бы не мучил. Ему было страшно всего несколько мгновений. После этого он уже ничего не чувствовал… Ты тоже убийца, и убийца-садист, не то что я — простой исполнитель приговора…
Евгения молчала, потом всхлипнула:
— Я не думала, что тебе было так больно, до такой степени больно, Генрих…
— Откуда тебе знать, конечно, — поморщился Генрих. — Чувствительны у тебя только гениталии… Природа отняла у тебя способность именно чувствовать.
— Бедный, больной, больной, очень больной Генрих, — тихо застонала фигурка на шоффаже. — Секс — это шутка, удовольствие, это прекрасная шалость… Разве я виновата, что ты этого не понимаешь?..
— Секс может быть шуткой для низших натур, для беззаботных бабочек этого мира. Чем выше человек, чем сложнее — тем страшнее его секс. Увы, это как бы признак избранности. «Joy of sex» — для миллионов, домохозяек и клерков… Кассир банка обучает продавщицу супермаркета сексуальным приемам хатха-йоги на розовых простынях, купленных в Вулворте, — это «joy of sex», бэби Джи, — Генрих замолк.
— Я хочу наслаждаться, я не хочу страдать, — почти взвизгнула Евгения.
— Наслаждайся! Я оставил тебя в покое, хотя мне было очень нелегко заставить себя это сделать. Наслаждайся! Но если под конец жизни ты внезапно обнаружишь, что жизнь зря была измельчена на двухчасовые романы, размолота в крошечные эпизоды и что тебе больно от меленькой песочности твоей жизни, не обвиняй никого, вспомни, что Генрих пытался тебе что-то объяснить…
— Убийца! — прошептала Евгения.
— Fuck you, lady! — прошипел Генрих. Они опять поругались…
37
«Экс-одинокий грабитель Супермен обещает 22-е ограбление».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
— За нас, kid, — сказал Генрих. — За наше настоящее!
— За нас, Супермен, — прошептала Алис. — За сегодняшний день и сегодняшнюю ночь.
Оба странных существа сделали по большому глотку бледно-бледно-зеленого шампанского и, улыбаясь, уставились друг на друга.
— По-моему, мы лучше всех в этом зале, — гордо объявила девчонка. — Элегантнее всех и всех загадочнее…
— Это уж точно, — согласился Генрих. — По-моему, вон тот черноволосый парень, через три столика от нас, не смотри сейчас, — одернул он бесцеремонно уже разворачивающуюся всем розовым торсом девчонку. — По-моему, он тоже в некотором роде принадлежит к загадочным личностям, даже к одной с нами профессии. Правда, он не так элегантен. Если не ошибаюсь, юноша — югослав, бандит и сутенер с Пигаля…
— Красивый парень, — холодно констатировала леди Алис, не так демонстративно, но все же повернувшаяся к юноше…
— Хочешь мальчика? — Супермен игриво улыбнулся. — Только они crazy, эти югославские ребята. Мне случалось знать нескольких… Crazy and violent. Хочешь?
— Хватит мне русского шпиона, — пробормотала девчонка.
— Что? — переспросил Супермен и наклонился через столик ближе к Алиске.
Парень вскользь, но посмотрел в их сторону, а девчонка, вдруг привстав со стула, демонстративно обхватила шею Генриха тоненькой рукой в черной перчатке и поцеловала Супермена в ухо и в губы. И села, довольная. Метр подошел и опять налил им в бокалы шампанского…
— Прошла хорошую французскую школу, — констатировал Супермен иронически. — Ведешь себя как маленькая круглолицая французская блядь, а не английская девочка. Это их стиль — поцелуи в публичных местах и прочие нежности…
— Не будь мужланом, Генри, таким образом я показала им всем, что ты мой мужчина, что я тебя люблю и что нечего им на меня глазеть…
— Ты имеешь в виду сутенера? — спросил Генрих.
— Нет, — сказала девчонка и повела глазами в другую сторону. — Этот толстяк, похожий на араба, наверное, он и есть араб, только что показал мне из-под скатерти несколько пятисотфранковых билетов. — Девчонка захихикала.
— Какие они быстрые, — изумился Генрих. — Я совершенно ничего не заметил…
— А другой мужик, в очень толстых очках, похож на Онассиса, он несколько раз уже сделал мне пальцами вот так, — девчонка сложила одну руку в неплотный кулак и, сунув в кулак большой палец другой руки, повозила палец «в и из»… Девчонка опять захихикала…
— Банда извращенцев! — покачал головой Генрих. — Однако у тебя натренированный взгляд. Я ровным счетом ничего не заметил.
— Бэби, — покровительственно объявила девчонка, — ты забываешь, что я женщина.
Генрих хмыкнул на то, что его назвали «бэби».
— Девочка, — уточнил он.
— Девочка тоже женщина и еще более обращает внимание на мужчин, чем взрослые женщины. Секс-инстинкт. Ей одновременно хочется быть замеченной, и она этого боится. Поэтому я вижу все то, чего не видишь даже ты, шпион… — гордо объявила Алис и движением взрослой дамы раздвинула мундштук, вставила туда сигарету, ставший вдруг подобострастным джентльменом Генрих зажег ей спичку… Закурила…
Им принесли блюдо с устрицами, Алис потушила только что начатую сигарету и, все так же самоуверенно и торжественно положив себе на блюдо первую раковину, вдруг сказала:
— Намажь мне, пожалуйста, хлеб маслом, Супермен!
Генрих хотел было сказать что-нибудь смешное и грубоватое из словаря, специально приготовленного Генрихом для подростков, что-нибудь вроде: «Cut it out, kid, не будь свиньей, сделай это сама!» или: «Fuck it, baby, do it for you and for me!», но почему-то ничего не сказал и молча, вытащив из-под треножника с устрицами квадратик черного хлеба и пакетик с маслом, принялся за работу…
— Зато я, с удовольствием пропустив в желудок пять или шесть вкуснейших моллюсков, — продолжил беседу Генрих, — зато я вижу то, чего ты не видишь, kid. Я могу на спор определить профессию любого человека в этом зале и даже, может быть, рассказать кое-что о его личной жизни, привести пару фактов из биографии… Пожалуйста, укажи на любого по твоему выбору, kid…
— Но как я узнаю, прав ты или не прав, — засмеялась Алис и высосала из перевернутой раковины даже ее морской сок. — Хитрый!
— Ничего нет легче. Я уверен, что большинство джентльменов известны метрдотелю, а если нет, я попрошу его деликатно узнать у самого объекта, кто он такой. За хорошие чаевые, сверх его обычных 15-ти процентов, метр с удовольствием развлечется — примет участие в нашей игре.
— Идет, — сказала Алис и указала на высокого, худого, большеносого человека в очках в роговой оправе и, очевидно, несмотря на очки, все же недостаточно уверенно ориентирующегося в этом мире. С человеком сидела худенькая некрасивая блондинистая женщина. — Кто он?
Генрих оставил устрицы и, повернувшись поудобнее, некоторое время молча и сосредоточенно вглядывался в указанный ему объект. Затем повернулся к очаровательной Алис, глядящей на него с ироническим вниманием, и нашел, что дитя выглядит как бы сошедшей с известной боттичеллевской картины, впрочем, в данном случае неизвестно было, родилась ли розово-зеленая Алиска из раковины ресторана «Ла Куполь», или, напротив, раковина ловко выкарабкалась из нежной руки.
— Тебе идут раковины моллюсков, — сообщил Супермен. Девчонка хмыкнула. — Он наверняка в бизнесе, этот человек. Вне сомнения. Женщина, с которой он пришел, не его подчиненная, но она тоже как-то принадлежит тому же самому бизнесу. Думаю, она представитель более мелкой фирмы. — Генрих задумался. — Еще я уверен: то, чем занимается этот человек, — тонкий и интеллигентный бизнес, для человека, возглавляющего фирму унитазов, или даже просто банковского деятеля у него слишком развитое лицо. Кем же он может быть?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Так они болтали, находя удовольствие в обществе друг друга…
36
— Извини, бэби, — наконец смущенно пробормотал Супермен, — извини. — И силой убрал голову девчонки со своего живота. Сколько они оба ни старались, член Генриха в эту ночь отказывался выполнять свои приятные обязанности…
— That is all right, — пробормотала смущенная не меньше Супермена Алис. — Я люблю тебя. — И, положив голову на грудь Супермена, через некоторое время все же уснула, очевидно, так и не успев подумать о причинах сексуальной немощи Супермена в эту ночь…
Генрих же хотя и имел время подумать о себе, своем члене и их сложных отношениях, однако думать об этом не хотел. Он лежал, глядя в темноту, очень темную, непроницаемую темноту спальни и против своей воли просматривал куски фильмов, составляющие его жизнь. Кусков было много, все оборванные с обоих концов, и ответственный за их проекцию механизм где-то в черепной коробке Генриха работал намеренно небрежно. Кадры часто наплывали один на другой, эпизоды не имели между собой логической связи, и жизнь Генриха скорее была похожа на фильм, сделанный Дали и Бунюэлем, на какую-нибудь «Андалузскую собаку», чем на жизнь Генриха…
Сюрреалистская дьявольщина закончилась достаточно коротким эпизодом, как бы символизирующим в миниатюре всемирный потоп…
…Генрих сидел на неизвестной ему горе, но не скалистой, а земляной, и вокруг него в беспорядке лежали какие-то, как он догадался, кинопринадлежности — съемочная аппаратура. Генрих смотрел, как на плато рядом (плато находилось на уровне чуть низшем, чем уровень горы Генриха) актеры и операторы делают фильм.
Неожиданно раздался рев воды. Генрих увидел, что в долину под ним с двух сторон вливается желтая кипящая вода. С плеском и шумом воды соединились, и уровень воды начал неуклонно повышаться. Вода все ближе подступала к Генриху… Желтая вода…
…Сквозь рассеивающуюся желтую воду Генрих увидел в дверном проеме спальни босую и голую до пояса женщину в батистовой белой юбочке, только в юбочке очень короткой, по моде «тех» лет. Евгения, как она всегда делала, когда ходила босиком, прогарцевала на пуантах, красиво и искусственно ступая, прошла к шоффажу и, вдруг легко вспрыгнув на тяжелую конструкцию, уселась на нее. Евгения почему-то всегда боялась выглядеть коротконогой, несмотря на то, что ноги у нее были в действительности очень длинные.
— Ну что, убийца, — спросила Евгения чуть насмешливо, отведя в сторону бледно-песчаного цвета волосы, мешающие ей видеть Генриха. — Докатился?
— Тебе должно это нравиться, насколько я тебя знаю, — пробормотал Супермен. — Ты всегда хотела поклонения, обожания и жертв со стороны мужского населения земного шара.
— Бедный Юрочка, — Евгения произнесла «бедный Юрочка» без особого сожаления, заметил Генрих. — Наибольшая глупость заключается в том, что и трахнулись-то мы только один раз, — насмешливо продолжала Евгения, — я вообще ничего не почувствовала. Случилось это после большой парти, я была пьяная и накуренная, он тоже… Так, по-дружески повозились в постели…
— Ну ты и тварь… — Супермен начал вставать с постели.
— Лежи, — сказала Евгения, остановив Генриха движением руки. — Ты знаешь правило: коснешься меня — и я исчезну…
— Так было всю жизнь, — хмуро подтвердил Супермен, — я касался тебя — и ты исчезала.
— Что делать, таковы правила. Никто не должен наслаждаться мной долго, — улыбнулась бывшая жена.
— Ну и блядь…
— Ты до сих пор любишь меня, сумасшедший! — констатировала Евгения, с любопытством и состраданием вглядываясь в Супермена. — Даже английская девчонка чем-то напоминает меня. — Евгения улыбнулась, как показалось Супермену, грустно. — Клинический случай, — покачала она головой. — Даже проституток ты выбирал так, чтобы были похожи на меня…
— Тебе же это льстит, шлюха, — хмуро поник головой Супермен и, натянув одеяло на Алискино голое плечо, отгородил девочку от остального мира своей подушкой.
— Заботишься о девчонке? Как же твоя теория о том, что женщина по природе своей предатель и различаются женщины только по времени, которое им необходимо для того, чтобы созреть для предательства? — Евгения улыбалась, маленькие грудки ее, маленькие обнаженные плечики были все так же соблазнительно-беззащитны, несмотря на то, что beatiful бэби Евгении было уже даже и не тридцать лет.
— Она еще не созрела для предательства, — просто сказал Супермен. — Ей только пятнадцать.
Евгения покачала головой.
— Смотри, девочки сейчас развиваются очень быстро, тебе опять будет больно… Впрочем, может быть, ты ищешь… Ты всегда выбираешь женщин, которые способны причинить тебе боль…
— Может быть… Мне скучно с рабынями, — просто сказал Генрих. — Я, да, выбираю трудных женщин, таких, с которыми нужно бороться. Независимых, сумасшедших, неверных… Я получаю удовольствие от процесса борьбы, битвы, игры, назови это как хочешь.
— Удивительно, ты все это знаешь и тем не менее продолжаешь быть мазохистом. — Бывшая жена Генриха задумалась. — Однако я, честно говоря, поражена тем, что ты убил Юрия… Я и не подозревала, что в тебе столько ненависти… Все же ты, очевидно, сумасшедший… Спустя столько лет…
— Ничто не умирает, увы, — грустно сказал Генрих. — Все наши поступки вечны и хранятся, не исчезают, плавают в невидимом глазу бульоне, поэтому я не могу стереть той боли, которую вы мне оба, ты и Юрий, причинили… Не способен. Но я мог убить Юрия и убил, и теперь этот мой поступок тоже есть, он склонил чашу весов на мою сторону. До этого она была на вашей…
— Ты безумен, — грустно сказала Евгения. — И, как ни странно, при всей твоей истеричной чувственности ты еще и расчетливый безумец… Убить человека для того, чтобы склонилась некая незримая чаша весов в твою сторону! И чаша, и весы существуют только в твоем воображении… И за это убить человека? Это же ужасно… неужели ты этого не понимаешь, неужели Юрий не снится тебе, окровавленный, убитый тобой… Ты убил человека, ты понимаешь, а? — Евгения закончила почти криком.
— Не ори, — спокойно сказал Генрих, — разбудишь ребенка. Я ничего не чувствую, могу тебе признаться как самому близкому человеку. Ничего. И более того — я вдруг впервые понял, что «табу» на убийство потому так суровейше охраняется всеми обычаями и законами нашего общества, что это — секрет Полишинеля. Оказывается, можно убить священное животное, и молния не пронзит тебя в чистом поле, не обвалится потолок тебе на голову, более того, даже болезненные сны не приснятся тебе. Можно убить, и нужно мстить убийством… Я это открыл для себя, — тихо прибавил Супермен. — И мне вовсе не хочется никого больше убивать, мне уже неинтересно.
— И тебе совсем не было жалко его, когда ты его убивал? — с неожиданным интересом шепотом спросила бывшая жена.
— У меня не было времени, Джи, — так же шепотом сказал Генрих, — для того, чтобы жалеть его. Я боролся с ним и его телом, когда он пытался высвободиться из-под повязки с хлороформом… Потом я просто нажал курок. Легкое движение. Может быть, если бы мне нужно было разорвать его зубами?.. — Генрих неуверенно остановился. — И то, я думаю, процесс борьбы с ним, его сопротивление убили бы жалость. — Он помолчал. — Только один раз, — Генрих запнулся, — даже не жалость, я думаю… Когда все было кончено и я уходил. Его тело как-то неуютно, грустно лежало на полу. Одно… Не знаю. Может быть, если бы я смотрел ему в лицо?..
— Я думаю, тебе место в сумасшедшем доме, Генрих, — вздохнула Евгения…
— Хэй, красавица, — разозлился Генрих, — ты не убийца, да, ты никого не убила физически, ты чистая леди, да?.. А помнишь, бьютифул, то утро, когда ты пришла от любовника — бледная, плохо расчесанные свалявшиеся льняные волосики, выгоревшие на концах, комочки краски, застрявшие в уголках глаз, и до меня донесло запах ночи, проведенной с ним, и я знал, что обычно аккуратные волосики твои свалялись от этой ночи, от того, что твоя голова каталась в приступе страсти по его подушке, от пота, который ты и он выделяли, когда совокуплялись…
— Ты болен, болен, — закрыла уши ладошками Евгения. — Больной человек…
— И в руке у тебя был черный большой пакет. В пакете, когда сумасшедший Генрих заглянул туда, лежали твой белый пеньюар, белая ночная рубашка и еще какие-то белые штучки. — Генрих злобно посмотрел на скорчившуюся на шоффаже фигурку. — Белая Христова невеста вернулась после ночных похождений… Ты, — Генрих встал, голый, на колени в постели и говорил теперь, глядя в упор на бывшую жену. — Ты! Ты знаешь, как это называется? Я скажу тебе, не ломай головку, — это называется premeditated murder! За день до этого ты обдумала свой поход, объявив мне, что устала, ты продумала детали — пеньюар, соблазнительная ночная рубашка… И ты, ты обвиняешь меня в отсутствии жалости? Ты ведь знала, что я за человек и как я тебя люблю, знала, что я способен покончить с собой. Разница лишь в том, какие приспособления мы употребляем для убийства — ночную рубашку или хлороформ, пеньюар или револьвер… И мне было в ту ночь, когда я ждал тебя, — целую ночь, мне было страшнее, чем Юрию. Я был милосерднее к нему, чем ты ко мне, я его хотя бы не мучил. Ему было страшно всего несколько мгновений. После этого он уже ничего не чувствовал… Ты тоже убийца, и убийца-садист, не то что я — простой исполнитель приговора…
Евгения молчала, потом всхлипнула:
— Я не думала, что тебе было так больно, до такой степени больно, Генрих…
— Откуда тебе знать, конечно, — поморщился Генрих. — Чувствительны у тебя только гениталии… Природа отняла у тебя способность именно чувствовать.
— Бедный, больной, больной, очень больной Генрих, — тихо застонала фигурка на шоффаже. — Секс — это шутка, удовольствие, это прекрасная шалость… Разве я виновата, что ты этого не понимаешь?..
— Секс может быть шуткой для низших натур, для беззаботных бабочек этого мира. Чем выше человек, чем сложнее — тем страшнее его секс. Увы, это как бы признак избранности. «Joy of sex» — для миллионов, домохозяек и клерков… Кассир банка обучает продавщицу супермаркета сексуальным приемам хатха-йоги на розовых простынях, купленных в Вулворте, — это «joy of sex», бэби Джи, — Генрих замолк.
— Я хочу наслаждаться, я не хочу страдать, — почти взвизгнула Евгения.
— Наслаждайся! Я оставил тебя в покое, хотя мне было очень нелегко заставить себя это сделать. Наслаждайся! Но если под конец жизни ты внезапно обнаружишь, что жизнь зря была измельчена на двухчасовые романы, размолота в крошечные эпизоды и что тебе больно от меленькой песочности твоей жизни, не обвиняй никого, вспомни, что Генрих пытался тебе что-то объяснить…
— Убийца! — прошептала Евгения.
— Fuck you, lady! — прошипел Генрих. Они опять поругались…
37
«Экс-одинокий грабитель Супермен обещает 22-е ограбление».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28