Вещь за вещью. Заставляют снимать и выворачивать носки, заглядывают в ботинки, в отдельных случаях заставляют снимать трусы. Раздевшись, зэки одеваются. Менты проверяют и наши бумаги. Меня лично, поскольку суд длится с лета, а сейчас январь, уже почти не обыскивают. Так, посмотрят бумаги, пощупают тулуп, прощупают меня с поднятыми руками, но не снимая свитер и джинсы, и уходи, политический. Могут по ходу спросить: «Что, скоро тебя (Вас) осудят?» Ну, отвечаю, что думаю. Что не скоро. Возвращаюсь туда, где содержался, в адвокатскую или в стакан. Еще минут через пятнадцать нас сажают в автозэки. Обыкновенно в областной суд нас везет прямо с третьяка голубой либо синий тюремный автобус.
Меня сажают в автобусе в стакан, лишь иногда в общую (длинная лавка за дверью-решеткой, предмет зависти попавших в стакан зэков. Все хотят сидеть в общей, никто не хочет сидеть в стакане). Я, надо сказать, никогда не пытаюсь обжаловать приказания конвойных. Я давно решил, что я военнопленный, и бесстрастно, насколько это возможно, реагирую на все действия пленивших меня soldaten. Я никогда ни о чем не прошу. В стакан так в стакан. Однажды в конце июля я ехал один в стакане из облсуда, общак был свободен. Раскаленное железо подняло температуру с +30 в Саратове до, я полагаю, +45 градусов в стакане. Мы полчаса ждали машины ГИБДД с мигалками, полагавшиеся мне для сопровождения как террористу. Я почувствовал в какой-то момент, что теряю сознание. Но я не попросил, чтобы меня пересадили в общий. Они могли бы пересадить. Отчего нет? Я был единственный зэк в автобусе. Но я не сделал этого. Я равнодушно подумал, что в крайнем случае отключусь, да и всего делов. Откачают. Я никогда ни о чем не прошу конвойных.
Когда мы едем в своих стаканах и в общаке зэки по дороге продолжают беседовать из стакана в стакан, конвойные время от времени призывают зэков заткнуться. Бывают дни, когда всего несколько зэков направляются с третьяка в облсуд. Тогда нас сажают не в автобус, а в общий старый, как древняя колымага, воронок на высоких колесах, и мы продолжаем там беседовать. Тем временем нас привозят на первый корпус и там сортируют. И уже тогда те, кто едет в облсуд, снимаются ментами с колымаги, и нас ведут по двору до корпуса (шныри, менты, офицеры, soldaten, прямо рынок торговли рабами) и сажают в синий автобус.
В облсуде они раздевают по полной программе — снимай вещь за вещью, передай менту трусы. Выворачивание носков, приседай. Но и в суде они, в конце концов, стали меня обыскивать поверхностно. Привыкли. Если вдруг меня обыскивают, то только в том случае, если попадется молодой солдат. Да и то обычно подходит начальник конвоя и останавливает процесс: «Хватит!», и меня запирают в бокс. Бокс — это мелкая клетка в полтора квадратных метра размером. Стены под цементной «шубой», вверху, над дверью, за решеткой, утопленная в нише лампочка. Есть лавка, где едва усядутся двое, дверь испещрена зэковскими иероглифами и мудростями: «Будь проклято то место, где растет дерево для моего гроба!», «3,8 года! Братва, будем жить!», «15 лет — это брызги! г. Ершов», «Гот ми тунт» — накарябана свастика, «У меня в долгу 24 человека. В 2011 им конец!» (четверка явно приписана), «Я в рот ебал / Я море видел» и тому подобные художества.
Со стороны конвоирка, когда туда входишь (в автобусе надевают наручники и ведут в наручниках), напоминает сцену из фильма про Бухенвальд. Приемная Бухенвальда. Голые, бритые пацаны. Один прыгает, снимая штаны, другой приседает голый. Третий выворачивает носок. Сцена обычного издевательства человеков служивых над людьми несвободными. Все это в тусклом свете, в присутствии служебной вонючей собаки и со звуковыми эффектами: то есть российский мат в самых гнусных его проявлениях. Разумеется, зэки не ругаются, злобно лается конвой — так выглядит российская цивилизация с заднего хода, о читатель, животрепещущий брат мой, трус ленивый!..
* * *
— Да, гондоны дырявые, шею вот порвали! Запишусь сейчас к доктору! — сказал Морда.
И он тогда к доктору и записался. А до этого в перерыв в суде его осмотрел судебный доктор. В результате Морду положили в тюремную больничку на 1-й корпус.
Но мы с ним продолжали видеться в автобусе, идущем в облсуд. Нас несколько раз сажали вместе в общаке. Морда, по сути дела, как добрый такой дядя, отставной бандит или боксер. Не имея серьезного образования, он начитался в заключении книг и в результате оказался вполне интересным собеседником. Мои первые книги он, оказывается, читал. Я передал ему для прочтения «Охоту на Быкова». По мере чтения он комментировал мне уже прочитанное. К Быкову из книги он проникся почтением и пониманием.
Для конвойных ментов он, конечно, представал иным. Только появляясь в конвоирке областного суда, он начинал их колебать:
— Гражданин начальник, я в туалет хочу!
— Ты только что заехал, Аржанухин!
— Гражданин начальник, у меня в справке написано, что меня нужно выводить в туалет каждые два часа. У меня почки ментами отбиты!
— Терпи, Аржанухин… Всех примем, тогда начнем выводить в туалет.
— Гражданин начальник, начните с третьей, я в третьей!
Из своего бокса я слышал стенания Морды и посмеивался. Менты злились. Энгельсовская банда вообще вела себя смело. И постоянно воевала с ментами. Как-то в боксах вдруг потух свет. И сразу закричали радостные голоса. «Это Бен Ладен к нам пришел!» — услышал я голос Морды. «Бен Ладен пришел нас освободить! Бен Ладен! Бен Ладен!» — радостно закричали зэки.
— Заткнись, Аржанухин! — крикнул дежурный.
— А я молчу, гражданин начальник! — ответствовал Морда невинным голосом.
В другой раз (Морда как раз закончил читать «Охоту на Быкова» и в августе по дороге в суд сказал мне, что я очень умный человек, что мне не место в тюрьме, именно тогда), когда мы ждали автобуса в конце дня, чтобы ехать в тюрьму, энгельсовские принялись кричать: «Свободу Лимонову! Свободу Лимонову!» «Свободу умному человеку!» — различил я голос Морды. Конечно, они немного прикалывались, нервируя этими своими криками конвой. Но я в полумраке моего бокса впервые за два года за решеткой расчувствовался. Глаза защипало. «Спасибо, братаны!» — закричал я. Конвой застучал дубинками в двери, утихомиривая нас.
Впоследствии в суде меня стали бросать в один бокс с Юрой Дорониным, подельником Морды и Сочана. Лысый, худой, моего роста, с черепом, которому обрадовался бы Ломброзо. Компактный зэк Юра квартировал на двойке. Его привозили в суд вместе с моими подельниками товарищами Аксеновым и Пентелюком, потому он в общих чертах знал наше дело. Так же как я в общих чертах знал их дело. Мы беседовали. Биография у Юры была не совсем обычной для русского зэка. Он прожил некоторое время в Норвегии, немного говорил по-английски и чуть-чуть по-норвежски. Перед самым арестом он, на свою голову, вернулся в родной Саратов. По делу он проходил как шофер и даже, по мнению следствия, его вина была незначительной. Стоя, сидя или топчась на месте в боксе, мы с Юрой беседовали. Юра читал еще лет десять назад мой первый роман «Это я, Эдичка». Он сказал мне об этом и сказал, что роман ему понравился.
Хитрого я видел на третьяке лишь чуть меньше, чем Сочана. Как подельников, милиционеры по инструкции разводили их порознь. Потому в тот день, когда рядом со мной в клетке стоял Хитрый, там не могло быть Сочана, он находился в другой клетке. Хитрый — невысокий, черноглазый гангстер с сухим телом, черноволосый; Хитрый, тюрьме уже было известно, был киллером группы, так, во всяком случае, говорили в тюрьме. От Хитрого даже в тюрьме пахло лосьоном или дезодорантом, каковые у нас не разрешают. Что изобличало, может быть, стремление Хитрого к люксу и комфорту. Легко можно было вообразить, как он, набриллиантиненный, в черных блестящих башмаках и в костюме, с пробором в сияющих волосах едет вечером в ресторан в родном городе Энгельсе. А в ресторане ожидается перестрелка. Такой у него был вид.
Город в 220 тысяч человек, очевидно, давал им место плавать, таким рыбам, как Сочан и Хитрый. Хитрый вначале смотрел на меня недоверчиво, но затем принял. После нескольких совместных коротких бесед он стал называть меня Жиган-Лимон. «Ну, как дела, Жиган-Лимон? Скоро тебя нагонят?» У зэков считается хорошим тоном говорить, что собеседника «нагонят», то есть освободят в зале суда. Хотя случается такое крайне редко, экстраординарное событие, можно сказать.
По мере продвижения процесса энгельсовские мрачнели. Впрочем, как правило, по мере развития большинства процессов подсудимые мрачнеют. Если раньше энгельсовских разъединяли их показания, данные в ущерб друг другу, чтобы чуть-чуть спасти свою шкуру, то теперь все эти детали перестали иметь значение. Все более одинокие, они прижались друг к другу кучкой, все восемь, а напротив — тысячелетний утробный замшелый зверь — Государство — стоял ощеренный, готовый вонзить в них свои клыки. Сочан уже не враждовал с Хитрым, а Хитрый с Сочаном.
Как-то Сочан стоял в одной клетке со мной. Его должны были везти на приговор. Но, проведя через медосмотр и шмон, объявили, что подымут наверх, суд не состоится. Сочан вдруг сказал мне серьезно: «Ты напиши за нас, Лимон. Чтоб люди знали, как тут. Напиши. Мы-то не можем. Ты — умеешь». Прокурор уже запросил к тому времени энгельсовской группе два пыжа. Один пыж — Хитрому и один — Сочану. «Ты напиши за нас», — звучит в моих ушах. Много их сильных, веселых и злых, убивавших людей, прошло мимо меня, чтобы быть замученными государством. Если стать на философскую позицию, согласно которой убивать в стычках себе подобных (по-научному это называется «внутривидовая агрессия») — нормально, то чью злую волю тогда осуществляет государство? Сверхубийцы, наказующего победителей конфликта?
Сочан, собравшийся на приговор, был одет плотно и сурово. Откуда-то появился темно-синий бушлат, черная рубашка и свитер. Он предвидел, что после приговора его спустят со второго этажа вниз в подвал, на спецкрыло, там у нас сидят строгачи, пыжи, и там же помещается карцер. Но приговор таинственно отложили.
Кто я? Лишь брат их, мужичок в тулупчике, несомый тюремными ветрами. Вы просили, я пишу за вас, пацаны, обитатели каменного мешка.
ГЛАВА 4
В октябре их судили. В день приговора тепло одетый Сочан стоял суровый со мной рядом в клетке. Затем нас посадили в допотопный старенький воронок с двумя голубятнями. Он сел у самой решки, я сидел сразу за ним. Я еще раз отметил его скорбный римский профиль: выдающийся подбородок, сильный римский нос. Дело в том, что от двери в воронок светило ярким октябрьским хладным днем. И на фоне этого дня и серел темным бетоном его тюремный профиль. Он окликнул Хитрого, тот сидел в другой голубятне:
— Ну, чего ожидаешь, Хитрый? Одного уж пыжа нам точно дадут: или мне, или тебе.
— Думаю, что дадут два, — сказал Хитрый. — И мне, и тебе.
Через несколько часов выяснилось, что дали пыжей обоим. Каневский недаром имел репутацию безжалостного судьи. Дело об убийствах в среде криминальных авторитетов города Энгельса было завершено. Жизни Сочана и Хитрого были загнаны в тупик. Подельники их получили мрачные срока от 22 до 10 лет. 10 лет — наименьшее наказание — получил мой читатель из Норвегии Юра Доронин.
По сути их преступления. Видимо, они хотели подчинить себе город Энгельс. 220 тысяч человек населения. Основные предприятия — троллейбусный завод, завод автомобильных свечей, разваленный завод «Химволокно», бывшие военные почтовые ящики, неудачно переведенные на мирные рельсы; мясокомбинат (почти полностью «лежачий»), «лежачий» же лесозавод (лес плавает в Волге, и там же, говорят, в Волге лежит где-то золотишко Стеньки Разина), завод железобетонных конструкций. В течение семи лет Энгельс служил столицей немцев Поволжья. Сочан и компания хотели, конечно, подчинить себе не предприятия города и не город, как таковой, но криминальный мир города. Такую они, возможно, ставили перед собой стратегическую цель. А конкретнее, воевали за деньги и за сферы влияния. Большинство подсудимых — люди не бедные, состоятельные. Конкретно их наказали за пять убийств. Эти пять убийств укладываются в три эпизода.
Первый эпизод: убийство граждан Мутенина и Юрикова. Естественно, сидя в Саратовском централе и посещая областной суд, заседания по своему делу, я на их судебном разбирательстве присутствовать не мог. Поэтому восстанавливаю происходящее со слов самих энгельсовцев и основываясь на сведениях, почерпнутых мной из СМИ, недружелюбных к ним. Фабула эпизода № 1 такова: якобы Сочан, вполне преуспевающий господин, был одноклассником и деловым партнером господина Мутенина. Последний якобы настаивал, чтобы Сочан и Плеханов работали на него, угоняли для него, Мутенина, иностранные автомобили. Однажды Сочан и Плеханов отказались далее продолжать бизнес с Мутениным. За выход из дела Мутенин предложил им заплатить ему отступные: по сто тысяч рублей. Не получив отступных денег, Мутенин озлился и взялся разыскивать «партнеров». Сочану и Плеханову пришлось скрываться. (Морда, комментируя «жалкие сто тысяч», сообщил мне, что такие деньги лежали у каждого из них в кармане в обычное время на карманные расходы.) По версии обвинения, Сочан, устав скрываться, якобы решил ликвидировать бывшего одноклассника. Для этого, по версии следствия, он собрал знакомых и сообщил, что Мутенин может расправиться с ними в любой момент.
Все заинтересованные лица разбились на группы. Во всяком случае, так утверждает сторона обвинения. Одна группа выследила машину Мутенина и доложила по рации другой группе. А те поджидали Мутенина у его дома с оружием. Стреляли Прохоров и Веретельников (Хитрый). Первый, Прохоров, стрелял из автомата… Уместно остановиться тут, чтобы представить Прохорова. Прохора я впервые увидел в волчушку в облсуде — высокий скелет парня, увенчанный бритой башкой и удивительную кожаную, бело-сине-голубую спортивную куртку на нем. Он хотел со мной познакомиться. Об этом я узнал в сентябре от Сергея Аксенова, тот сидел с Прохором на двойке и не раз с ним разговаривал. В день их приговора я слышал, как Прохор закричал мне, его выводили из бокса, чтобы отвезти в тюрьму. «Эдуард Вениаминович, бери меня теперь к себе в партию. Теперь у меня много времени будет на партийную работу. Да, смерть!» Я не только слышал его, но и видел его спину в волчушку. Думал, что вижу в последний раз. Оказалось, нет. 12 декабря 2002 года, в день Конституции, меня привезли на двойку и открыли для меня камеру № 39. Там меня ждал улыбающийся Прохор. Прохор сообщил мне свою версию случившегося. По его версии выходило, что Мутенин завербовал Сочана и, дав ему автомат, послал убить Прохора. Завладев автоматом, Прохор отправился мстить Мутенину. Якобы.
Но вернемся в ту ночь. Мутенина поджидают с оружием Прохор и Хитрый. Прохор стрелял из автомата. Стрелял по машине, в которой находились трое: шофер, Мутенин и некто Юриков. Четвертый, телохранитель Мутенина, вышел из машины еще до этого: он пошел проверить подъезд. Мутенин и Юриков под выстрелами выскочили из машины и попытались убежать. Прохоров, продолжая стрелять по ним, сделал 15 выстрелов. Спасаясь от выстрелов Прохора, Мутенин и Юриков выскочили на Веретельникова (Хитрый) под огонь его пистолета. Мутенин скончался на месте. Юриков скончался в больнице. Случилось это в ночь с 27 на 28 мая 1999 года. Представим себе эту майскую ночь…
Подсудимые этот сценарий отрицали. По их словам, да, конфликт с Мутениным был, но убили его случайно. Никто не следил за ним, никто не ехал за ним на расстоянии от ночного клуба до места гибели. Это выдумка обвинения. Во время судебного заседания Веретельников вступил в следующий разговор с прокурором.
Хитрый: «Я и стрелять в убегающих людей не хотел, в окружении Мутенина был мой родственник!»
Прокурор: « А почему пули попали в стену дома? Стреляли бы тогда уж в воздух».
Хитрый: « А я боялся, что пули попадают мне сверху на голову».
Хитрый был родственником Юрикова, жил с его сестрой в гражданском браке. В ходе следствия выяснилось также, что Хитрый стрелял в Юрикова из купленного у него же пистолета. Жена Юрикова поведала следствию, что муж опасался Веретельникова. На похоронах родственник не был, пришел на девять дней на поминки и так рассказал о происшедшем, что у нее создалось впечатление, будто Хитрый это видел. Обвинение утверждает, что в убийстве Мутенина и Юрикова участвовали еще Черкасов и Доронин. Первый, сказано в газете «Саратов-СП», оставался в квартире (в какой, в чьей квартире, не понять, и, если в квартире, значит, в самом убийстве не участвовал), второй выступал в качестве шофера. С Юрой Дорониным, по кличке Цезарь, я уже упоминал, меня сажали в бокс в областном суде.
Следующий эпизод уголовного дела. Второй. Якобы Сочан и «стремившийся к лидерству в группе Черкасов» возжелали покровительства со стороны авторитетного криминала Пономаренко, по кличке Шеремет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Меня сажают в автобусе в стакан, лишь иногда в общую (длинная лавка за дверью-решеткой, предмет зависти попавших в стакан зэков. Все хотят сидеть в общей, никто не хочет сидеть в стакане). Я, надо сказать, никогда не пытаюсь обжаловать приказания конвойных. Я давно решил, что я военнопленный, и бесстрастно, насколько это возможно, реагирую на все действия пленивших меня soldaten. Я никогда ни о чем не прошу. В стакан так в стакан. Однажды в конце июля я ехал один в стакане из облсуда, общак был свободен. Раскаленное железо подняло температуру с +30 в Саратове до, я полагаю, +45 градусов в стакане. Мы полчаса ждали машины ГИБДД с мигалками, полагавшиеся мне для сопровождения как террористу. Я почувствовал в какой-то момент, что теряю сознание. Но я не попросил, чтобы меня пересадили в общий. Они могли бы пересадить. Отчего нет? Я был единственный зэк в автобусе. Но я не сделал этого. Я равнодушно подумал, что в крайнем случае отключусь, да и всего делов. Откачают. Я никогда ни о чем не прошу конвойных.
Когда мы едем в своих стаканах и в общаке зэки по дороге продолжают беседовать из стакана в стакан, конвойные время от времени призывают зэков заткнуться. Бывают дни, когда всего несколько зэков направляются с третьяка в облсуд. Тогда нас сажают не в автобус, а в общий старый, как древняя колымага, воронок на высоких колесах, и мы продолжаем там беседовать. Тем временем нас привозят на первый корпус и там сортируют. И уже тогда те, кто едет в облсуд, снимаются ментами с колымаги, и нас ведут по двору до корпуса (шныри, менты, офицеры, soldaten, прямо рынок торговли рабами) и сажают в синий автобус.
В облсуде они раздевают по полной программе — снимай вещь за вещью, передай менту трусы. Выворачивание носков, приседай. Но и в суде они, в конце концов, стали меня обыскивать поверхностно. Привыкли. Если вдруг меня обыскивают, то только в том случае, если попадется молодой солдат. Да и то обычно подходит начальник конвоя и останавливает процесс: «Хватит!», и меня запирают в бокс. Бокс — это мелкая клетка в полтора квадратных метра размером. Стены под цементной «шубой», вверху, над дверью, за решеткой, утопленная в нише лампочка. Есть лавка, где едва усядутся двое, дверь испещрена зэковскими иероглифами и мудростями: «Будь проклято то место, где растет дерево для моего гроба!», «3,8 года! Братва, будем жить!», «15 лет — это брызги! г. Ершов», «Гот ми тунт» — накарябана свастика, «У меня в долгу 24 человека. В 2011 им конец!» (четверка явно приписана), «Я в рот ебал / Я море видел» и тому подобные художества.
Со стороны конвоирка, когда туда входишь (в автобусе надевают наручники и ведут в наручниках), напоминает сцену из фильма про Бухенвальд. Приемная Бухенвальда. Голые, бритые пацаны. Один прыгает, снимая штаны, другой приседает голый. Третий выворачивает носок. Сцена обычного издевательства человеков служивых над людьми несвободными. Все это в тусклом свете, в присутствии служебной вонючей собаки и со звуковыми эффектами: то есть российский мат в самых гнусных его проявлениях. Разумеется, зэки не ругаются, злобно лается конвой — так выглядит российская цивилизация с заднего хода, о читатель, животрепещущий брат мой, трус ленивый!..
* * *
— Да, гондоны дырявые, шею вот порвали! Запишусь сейчас к доктору! — сказал Морда.
И он тогда к доктору и записался. А до этого в перерыв в суде его осмотрел судебный доктор. В результате Морду положили в тюремную больничку на 1-й корпус.
Но мы с ним продолжали видеться в автобусе, идущем в облсуд. Нас несколько раз сажали вместе в общаке. Морда, по сути дела, как добрый такой дядя, отставной бандит или боксер. Не имея серьезного образования, он начитался в заключении книг и в результате оказался вполне интересным собеседником. Мои первые книги он, оказывается, читал. Я передал ему для прочтения «Охоту на Быкова». По мере чтения он комментировал мне уже прочитанное. К Быкову из книги он проникся почтением и пониманием.
Для конвойных ментов он, конечно, представал иным. Только появляясь в конвоирке областного суда, он начинал их колебать:
— Гражданин начальник, я в туалет хочу!
— Ты только что заехал, Аржанухин!
— Гражданин начальник, у меня в справке написано, что меня нужно выводить в туалет каждые два часа. У меня почки ментами отбиты!
— Терпи, Аржанухин… Всех примем, тогда начнем выводить в туалет.
— Гражданин начальник, начните с третьей, я в третьей!
Из своего бокса я слышал стенания Морды и посмеивался. Менты злились. Энгельсовская банда вообще вела себя смело. И постоянно воевала с ментами. Как-то в боксах вдруг потух свет. И сразу закричали радостные голоса. «Это Бен Ладен к нам пришел!» — услышал я голос Морды. «Бен Ладен пришел нас освободить! Бен Ладен! Бен Ладен!» — радостно закричали зэки.
— Заткнись, Аржанухин! — крикнул дежурный.
— А я молчу, гражданин начальник! — ответствовал Морда невинным голосом.
В другой раз (Морда как раз закончил читать «Охоту на Быкова» и в августе по дороге в суд сказал мне, что я очень умный человек, что мне не место в тюрьме, именно тогда), когда мы ждали автобуса в конце дня, чтобы ехать в тюрьму, энгельсовские принялись кричать: «Свободу Лимонову! Свободу Лимонову!» «Свободу умному человеку!» — различил я голос Морды. Конечно, они немного прикалывались, нервируя этими своими криками конвой. Но я в полумраке моего бокса впервые за два года за решеткой расчувствовался. Глаза защипало. «Спасибо, братаны!» — закричал я. Конвой застучал дубинками в двери, утихомиривая нас.
Впоследствии в суде меня стали бросать в один бокс с Юрой Дорониным, подельником Морды и Сочана. Лысый, худой, моего роста, с черепом, которому обрадовался бы Ломброзо. Компактный зэк Юра квартировал на двойке. Его привозили в суд вместе с моими подельниками товарищами Аксеновым и Пентелюком, потому он в общих чертах знал наше дело. Так же как я в общих чертах знал их дело. Мы беседовали. Биография у Юры была не совсем обычной для русского зэка. Он прожил некоторое время в Норвегии, немного говорил по-английски и чуть-чуть по-норвежски. Перед самым арестом он, на свою голову, вернулся в родной Саратов. По делу он проходил как шофер и даже, по мнению следствия, его вина была незначительной. Стоя, сидя или топчась на месте в боксе, мы с Юрой беседовали. Юра читал еще лет десять назад мой первый роман «Это я, Эдичка». Он сказал мне об этом и сказал, что роман ему понравился.
Хитрого я видел на третьяке лишь чуть меньше, чем Сочана. Как подельников, милиционеры по инструкции разводили их порознь. Потому в тот день, когда рядом со мной в клетке стоял Хитрый, там не могло быть Сочана, он находился в другой клетке. Хитрый — невысокий, черноглазый гангстер с сухим телом, черноволосый; Хитрый, тюрьме уже было известно, был киллером группы, так, во всяком случае, говорили в тюрьме. От Хитрого даже в тюрьме пахло лосьоном или дезодорантом, каковые у нас не разрешают. Что изобличало, может быть, стремление Хитрого к люксу и комфорту. Легко можно было вообразить, как он, набриллиантиненный, в черных блестящих башмаках и в костюме, с пробором в сияющих волосах едет вечером в ресторан в родном городе Энгельсе. А в ресторане ожидается перестрелка. Такой у него был вид.
Город в 220 тысяч человек, очевидно, давал им место плавать, таким рыбам, как Сочан и Хитрый. Хитрый вначале смотрел на меня недоверчиво, но затем принял. После нескольких совместных коротких бесед он стал называть меня Жиган-Лимон. «Ну, как дела, Жиган-Лимон? Скоро тебя нагонят?» У зэков считается хорошим тоном говорить, что собеседника «нагонят», то есть освободят в зале суда. Хотя случается такое крайне редко, экстраординарное событие, можно сказать.
По мере продвижения процесса энгельсовские мрачнели. Впрочем, как правило, по мере развития большинства процессов подсудимые мрачнеют. Если раньше энгельсовских разъединяли их показания, данные в ущерб друг другу, чтобы чуть-чуть спасти свою шкуру, то теперь все эти детали перестали иметь значение. Все более одинокие, они прижались друг к другу кучкой, все восемь, а напротив — тысячелетний утробный замшелый зверь — Государство — стоял ощеренный, готовый вонзить в них свои клыки. Сочан уже не враждовал с Хитрым, а Хитрый с Сочаном.
Как-то Сочан стоял в одной клетке со мной. Его должны были везти на приговор. Но, проведя через медосмотр и шмон, объявили, что подымут наверх, суд не состоится. Сочан вдруг сказал мне серьезно: «Ты напиши за нас, Лимон. Чтоб люди знали, как тут. Напиши. Мы-то не можем. Ты — умеешь». Прокурор уже запросил к тому времени энгельсовской группе два пыжа. Один пыж — Хитрому и один — Сочану. «Ты напиши за нас», — звучит в моих ушах. Много их сильных, веселых и злых, убивавших людей, прошло мимо меня, чтобы быть замученными государством. Если стать на философскую позицию, согласно которой убивать в стычках себе подобных (по-научному это называется «внутривидовая агрессия») — нормально, то чью злую волю тогда осуществляет государство? Сверхубийцы, наказующего победителей конфликта?
Сочан, собравшийся на приговор, был одет плотно и сурово. Откуда-то появился темно-синий бушлат, черная рубашка и свитер. Он предвидел, что после приговора его спустят со второго этажа вниз в подвал, на спецкрыло, там у нас сидят строгачи, пыжи, и там же помещается карцер. Но приговор таинственно отложили.
Кто я? Лишь брат их, мужичок в тулупчике, несомый тюремными ветрами. Вы просили, я пишу за вас, пацаны, обитатели каменного мешка.
ГЛАВА 4
В октябре их судили. В день приговора тепло одетый Сочан стоял суровый со мной рядом в клетке. Затем нас посадили в допотопный старенький воронок с двумя голубятнями. Он сел у самой решки, я сидел сразу за ним. Я еще раз отметил его скорбный римский профиль: выдающийся подбородок, сильный римский нос. Дело в том, что от двери в воронок светило ярким октябрьским хладным днем. И на фоне этого дня и серел темным бетоном его тюремный профиль. Он окликнул Хитрого, тот сидел в другой голубятне:
— Ну, чего ожидаешь, Хитрый? Одного уж пыжа нам точно дадут: или мне, или тебе.
— Думаю, что дадут два, — сказал Хитрый. — И мне, и тебе.
Через несколько часов выяснилось, что дали пыжей обоим. Каневский недаром имел репутацию безжалостного судьи. Дело об убийствах в среде криминальных авторитетов города Энгельса было завершено. Жизни Сочана и Хитрого были загнаны в тупик. Подельники их получили мрачные срока от 22 до 10 лет. 10 лет — наименьшее наказание — получил мой читатель из Норвегии Юра Доронин.
По сути их преступления. Видимо, они хотели подчинить себе город Энгельс. 220 тысяч человек населения. Основные предприятия — троллейбусный завод, завод автомобильных свечей, разваленный завод «Химволокно», бывшие военные почтовые ящики, неудачно переведенные на мирные рельсы; мясокомбинат (почти полностью «лежачий»), «лежачий» же лесозавод (лес плавает в Волге, и там же, говорят, в Волге лежит где-то золотишко Стеньки Разина), завод железобетонных конструкций. В течение семи лет Энгельс служил столицей немцев Поволжья. Сочан и компания хотели, конечно, подчинить себе не предприятия города и не город, как таковой, но криминальный мир города. Такую они, возможно, ставили перед собой стратегическую цель. А конкретнее, воевали за деньги и за сферы влияния. Большинство подсудимых — люди не бедные, состоятельные. Конкретно их наказали за пять убийств. Эти пять убийств укладываются в три эпизода.
Первый эпизод: убийство граждан Мутенина и Юрикова. Естественно, сидя в Саратовском централе и посещая областной суд, заседания по своему делу, я на их судебном разбирательстве присутствовать не мог. Поэтому восстанавливаю происходящее со слов самих энгельсовцев и основываясь на сведениях, почерпнутых мной из СМИ, недружелюбных к ним. Фабула эпизода № 1 такова: якобы Сочан, вполне преуспевающий господин, был одноклассником и деловым партнером господина Мутенина. Последний якобы настаивал, чтобы Сочан и Плеханов работали на него, угоняли для него, Мутенина, иностранные автомобили. Однажды Сочан и Плеханов отказались далее продолжать бизнес с Мутениным. За выход из дела Мутенин предложил им заплатить ему отступные: по сто тысяч рублей. Не получив отступных денег, Мутенин озлился и взялся разыскивать «партнеров». Сочану и Плеханову пришлось скрываться. (Морда, комментируя «жалкие сто тысяч», сообщил мне, что такие деньги лежали у каждого из них в кармане в обычное время на карманные расходы.) По версии обвинения, Сочан, устав скрываться, якобы решил ликвидировать бывшего одноклассника. Для этого, по версии следствия, он собрал знакомых и сообщил, что Мутенин может расправиться с ними в любой момент.
Все заинтересованные лица разбились на группы. Во всяком случае, так утверждает сторона обвинения. Одна группа выследила машину Мутенина и доложила по рации другой группе. А те поджидали Мутенина у его дома с оружием. Стреляли Прохоров и Веретельников (Хитрый). Первый, Прохоров, стрелял из автомата… Уместно остановиться тут, чтобы представить Прохорова. Прохора я впервые увидел в волчушку в облсуде — высокий скелет парня, увенчанный бритой башкой и удивительную кожаную, бело-сине-голубую спортивную куртку на нем. Он хотел со мной познакомиться. Об этом я узнал в сентябре от Сергея Аксенова, тот сидел с Прохором на двойке и не раз с ним разговаривал. В день их приговора я слышал, как Прохор закричал мне, его выводили из бокса, чтобы отвезти в тюрьму. «Эдуард Вениаминович, бери меня теперь к себе в партию. Теперь у меня много времени будет на партийную работу. Да, смерть!» Я не только слышал его, но и видел его спину в волчушку. Думал, что вижу в последний раз. Оказалось, нет. 12 декабря 2002 года, в день Конституции, меня привезли на двойку и открыли для меня камеру № 39. Там меня ждал улыбающийся Прохор. Прохор сообщил мне свою версию случившегося. По его версии выходило, что Мутенин завербовал Сочана и, дав ему автомат, послал убить Прохора. Завладев автоматом, Прохор отправился мстить Мутенину. Якобы.
Но вернемся в ту ночь. Мутенина поджидают с оружием Прохор и Хитрый. Прохор стрелял из автомата. Стрелял по машине, в которой находились трое: шофер, Мутенин и некто Юриков. Четвертый, телохранитель Мутенина, вышел из машины еще до этого: он пошел проверить подъезд. Мутенин и Юриков под выстрелами выскочили из машины и попытались убежать. Прохоров, продолжая стрелять по ним, сделал 15 выстрелов. Спасаясь от выстрелов Прохора, Мутенин и Юриков выскочили на Веретельникова (Хитрый) под огонь его пистолета. Мутенин скончался на месте. Юриков скончался в больнице. Случилось это в ночь с 27 на 28 мая 1999 года. Представим себе эту майскую ночь…
Подсудимые этот сценарий отрицали. По их словам, да, конфликт с Мутениным был, но убили его случайно. Никто не следил за ним, никто не ехал за ним на расстоянии от ночного клуба до места гибели. Это выдумка обвинения. Во время судебного заседания Веретельников вступил в следующий разговор с прокурором.
Хитрый: «Я и стрелять в убегающих людей не хотел, в окружении Мутенина был мой родственник!»
Прокурор: « А почему пули попали в стену дома? Стреляли бы тогда уж в воздух».
Хитрый: « А я боялся, что пули попадают мне сверху на голову».
Хитрый был родственником Юрикова, жил с его сестрой в гражданском браке. В ходе следствия выяснилось также, что Хитрый стрелял в Юрикова из купленного у него же пистолета. Жена Юрикова поведала следствию, что муж опасался Веретельникова. На похоронах родственник не был, пришел на девять дней на поминки и так рассказал о происшедшем, что у нее создалось впечатление, будто Хитрый это видел. Обвинение утверждает, что в убийстве Мутенина и Юрикова участвовали еще Черкасов и Доронин. Первый, сказано в газете «Саратов-СП», оставался в квартире (в какой, в чьей квартире, не понять, и, если в квартире, значит, в самом убийстве не участвовал), второй выступал в качестве шофера. С Юрой Дорониным, по кличке Цезарь, я уже упоминал, меня сажали в бокс в областном суде.
Следующий эпизод уголовного дела. Второй. Якобы Сочан и «стремившийся к лидерству в группе Черкасов» возжелали покровительства со стороны авторитетного криминала Пономаренко, по кличке Шеремет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21