Но он все равно с выпяченными от ужаса глазами вцепляется в Саню Быкова ежедневно — вытаскивает из него информацию о зонах. Санек — драчун и квартирный вор-рецидивист 22-х лет — терпеливо объясняет. Дядя Юра не хочет идти в зону. Он хочет закосить. На следующее же утро после приговора он изложил Сане план своего ухода на больничку. Поскольку он трус. Одновременно он хочет остаться в тюрьме. А еще хочет на поселение.
Происходит «министр» из музыкантов. Играл в кабаках, организовывал ресторанные группы лабухов. Чуть ли не со слезами на глазах рассказывает, как принес матери первый заработок из ресторана. Ни своя, ни чужая частные жизни меня никогда не умиляли, потому его слезливые воспоминания о первом калыме звучали для меня воспоминаниями пошляка: ел, пил, срал.
Зэков спасают от пошлости трагедии, стоящие за их жизнями. Как бы просты и немудрящи ни были зэковские жизни, наказания, годы лишения свободы, погружения в воды Стикса — реки забвения придают им трагизм, очищают. Этого же дядю Юру, как мы его зовем, ничто не облагородит. Он стремится домой, в семью, к детям, любовнице, взяткам, рыбалкам, сауне, к образу жизни прощелыги и пошляка.
Он начинает день рано. Трусость не дает ему уснуть. Воняя едким засохшим потом, он встает. Он берет сахар, берет кашу, хлеб, отдает мусор. Почавкав каши, он присаживается на шконку и хватает том Уголовного кодекса с комментариями, читает. Откладывает том. Встает. Быстро пробегает камеру несколько раз, мелькая блином лысины. Садится опять на шконку. Хватает УК вновь. Так может продолжаться долго. Так он поступал до суда, но продолжает вести себя так же психопатически и после приговора. До приговора он измышлял, как бы избежать наказания, изобретал, кому дать денег, чтобы его не осудили. Планы сменяли планы. Он свято верит, что все решают «бобосы», как он вульгарно называет деньги. Получив всего лишь два года лишения свободы — ниже минимума, он теперь изобретает, как бы уехать на больничку, в исправительное заведение больничного типа — на СИНТ. И в какую зону ему сесть, чтобы быстрее уйти из зоны на УДО — Условно-Досрочное Освобождение. Он хочет домой, чтобы пить, срать, кормить своих ленивых дочерей. Он тщательно выспрашивает, что брать с собой на зону. Уже передал дочерям, чтоб загнали зоновскую черную робу, черную рубашку, как ему посоветовал Саня.
Он хочет устроиться. Он всегда устраивался. Он устраивается вперед. Даже если бы ему предполагалось ехать на Страшный Суд, он постарался бы устроиться и там. Навел бы заранее справки, расспросил, кому можно дать взятки. К кому обратиться. Сколько берут. Чем там берут взятки. Не долларами, ну что ж, значит, нектаром, амброзией, тушенкой или лепестками цветов. Он передаст «ребятишкам» на волю, и они займутся. Достанут нужные суммы и количества. Свяжутся с необходимыми людьми. С Судьями Страшного Суда. С их секретарями. Прощупают их…
Дядя Юра: «Саня, а мухи здесь летом бывают?»
Саня: «Я в ахуе. Чего им тут делать, мухам? Им тут жарко».
Дядя Юра: «Ну у дальняка летают».
Саня: «Ну полетают и съебывают. Они не идиоты, в тюрьме жить. Это нам деваться некуда».
Высокий, дерганый, животастый, шерстистый, лысый чиновник. Даже вот о мухах хочет знать заранее. Может, хочет уже сейчас загнать в хату десяток липких мухоморов или антимушиный яд. Потрясает его приземленность, ежедневность. Какой на х… министр культуры! Прейскурант пошлятины, каталог обывательского цинизма.
На следующее утро после приговора дядя Юра заявил нам: «Вы можете, ребятишки, сказать, что прошлой ночью у меня было плохо с сердцем?»
Саня: «Как, дядя Юра? Почему тогда мы не вызвали вам врача? Нам еще и по шеям накостыляют, что не вызвали… Да и зачем это вам? Что вы задумали?»
Дядя Юра: «Хочу уехать в больницу, чтобы потом отбыть наказание на СИНТе».
Саня: «Дядя Юра, у вас ни хуя не получится. Дядя Юра, посмотрите на себя в зеркало! Какой из вас больной? Мужик под два метра, морда красная. Конь. Да на вас воду возить можно».
З/к Савенко: «Ваш брат чиновник, попадая в тюрьму, сразу заболевает. Здоровые боровы срочно переживают инсульты, микроинфаркты, кризисы давления. На самом деле Вы все переживаете приступы страха».
Саня: «Никто вас больным не признает, дядя Юра. Люди со СПИДом, с последней стадией туберкулеза сидят. Мой вам совет: езжайте на зону. Срок у вас мелкий. Через полгода вас представят на УДО и уйдете по полсроку».
Два раза в неделю дядя Юра получает дачки. Консервы, сало, колбасу, белый хлеб, пачки масла, халву и прочая. Он всякий раз ждет дачку и нервничает. Он вскакивает с постели при малейшем шорохе за дверью и всегда слышит, как разносят мешки и его мешок приземляется рядом с нашей дверью на продоле. Если дачка вдруг запаздывает на день, (а такое случалось дважды), дядя Юра ругает дочерей проститутками. Помимо жены, от которой у дяди Юры две взрослые дочери, у него есть баба помоложе, от нее у дяди Юры шестилетний сын. Все это разветвленное семейство и хозяйство, оставленное на свободе (есть еще мама, ее дом, новая недостроенная дача), не дают дяде Юре покоя и побуждают его строить самые немыслимые планы. Часто по утрам он вспоминает свою чиновничью жизнь: подробно описывает массажи, маникюры, гинекологов жены и любовницы. С женой дядя Юра, оказывается, совокуплялся по определенным дням недели. А любовница его посещала солярий. С завистью поведал о жизни высшего, чем он, чиновника, к которому массажистка приходит ежедневно. К дяде Юре приходила лишь по воскресеньям.
«Слышишь, Саня, теперь ты понимаешь, что России дозарезу нужна революция!» — сказал я симпатичному остроумному драчуну Сане Быкову. «Да, Эдуард», — отвечал Саня.
В хате 156 царит вежливость. Я называю дядю Юру «Дядей Юрой» и на «Вы». Он побаивается моего злого и безжалостного языка. Я много раз называл его трусом и сказал ему (на Вы), что он — мой классовый враг. Я не рад тому, что сижу с министром культуры. По обывательским понятиям мы должны бы быть близкими друг другу, якобы мы оба должны бы числиться «интеллигентными людьми». На самом деле я — интеллектуал, но вовсе не принадлежу к русскому классу интеллигентов. А дядя Юра к нему тоже не принадлежит. Он бывший лабух, и антрепренер, и массовик-затейник. Знания его об искусстве равны нулю. Я несколько раз начинал читать стихи Хлебникова, Гумилева или Ходасевича, и было ясно, что дядя Юра слышит их первый раз в жизни.
Я бы лучше сидел с нормальными молодыми зэками-убийцами и грабителями. В них нет нервности, на них смотреть приятнее. Они живут и едят аккуратнее. Пиздюки вовсю интересуются политикой, а я вынужден жить с животастым чиновником. Несколько миллионов их сосут вампирами кровь моей Родины.
ГЛАВА 28
Тюрьма — это и общежитие. На третьяке хаты с 99-й по 213-ю, то есть в нашем отеле, 114 четырехместных номеров. Еще летом население хат было в среднем 5—6 человек. Сейчас же далеко не в каждой обитает и четверо. Дело тут в новом Уголовно-процессуальном кодексе. Судьи еще не привыкли к новому законодательству и не так скоро оформляют арест, как это делали прокуроры. Зэки считают, что это временная растерянность судейских. Вскоре правоохранительные органы приспособятся, и зэков опять будет так же много, как было, то есть народонаселение отеля увеличится.
Тюрьма — бедное общежитие и бедная гостиница. На каждом этаже по длине коридора по обеим его сторонам расположены камеры — номера, по-тюремному, хаты. Двери номеров — толстые, замки — старые. Ключи к старым замкам длинные, тяжелые, такие в кинофильмах про средневековую жизнь показывают. Шныри постоянно трут и моют коридор, по-тюремному, продол. Окончаниями своими коридор упирается в массивные высокие окна. На одном конце коридора в конструкцию тюрьмы врезана стальная вертикальная матросская лестница. По ней выводят нас, зэков, на прогулку. Есть и еще две лестницы: одна — главная, также сделана из полированной стали, еще одна — ржавая, по ней мы спускаемся в подвал в баню. Там же находятся карцеры. Главная и ржавая лестницы удобнее, они менее отвесны. С неделю назад, с отвесной, возвращаясь с прогулки, упал заключенный. Он так орал, что наши ключники смеялись. Удивительно, но зэк ничего себе не сломал, отделался синяками. Таковы мы, зэки — живучее племя.
Обслуживающий персонал нашей гостиницы — шумный, бесшабашный, ругающийся матом, в зависимости от смены варьируется степень их шумливости. Одеты эти башибузуки различного возраста в камуфлированное хаки. У всех у них беспорядочные звания, никак не соответствующие занимаемым должностям. Лейтенант Немцов — начальник корпуса, имеет под началом дежурных начальников смены, среди них нескольких майоров. Это лишь одна иллюстрация к разношерстности тюремного персонала. Капитан Михаил Васильевич, он же Васильич, заместитель начальника по режиму — старый служака, высокая жердь с потрепанным лицом, вечно в синей солдатской шапке, служит в Саратовском централе лет тридцать. Он был здесь всегда. Начальник же по режиму — начальник Васильича — молодой темнолицый лейтенант с тюркской фамилией Салехов. Чудны дела твои, Господи, в области распределения должностей тюремного персонала.
По продолу выводят и проводят зэков, когда есть надобность доставить их куда-либо. На продоле же живет, ходит и ругается персонал. Там же по продолу шныряют шныри или возят тележки с флягами баланды. Году в 1988-м, в Париже режиссер Алексис Тиково заставил меня прочитать все драматургические произведения маркиза де Сада. Он хотел, чтобы я написал ему пьесу по мотивам драматургии Сада, а он, Алексис, поставил бы пьесу к юбилею Революции. 200-летие французской революции стремительно приближалось. Я изучил пьесы де Сада со свойственной мне дотошностью. Интересно, что все они оказались добродетельны и бездарны. Порок всегда бывал наказан, а Добродетель торжествовала. Действие же пьес де Сада всегда имело место в донжонах, в подвалах замков, служивших тюрьмой, и в тюрьмах. Так что я еще тогда изучил классическую тюремную архитектуру. Теперь вот я познаю ее на практике. А пьесу я тогда не написал. По какой причине — не помню…
Так вот, по продолу шныряют шныри и возят тележки с флягами щей и каши. Зэки же, трагические основные насельники и персонажи тюрьмы, думают свои мрачные думы в хатах. Чело каждого окружает густой и мрачный ореол тумана, состоящего из тоски, ужаса от срока, который грядет или уже объявлен, от разрыва с близкими и соприкосновения с вечностью.
До прихода в Саратовский централ начальником полковника Орлова в 1998 году в тюрьме, как и во всей стране, царил приятный зэкам беспредел. В середине 90-х годов ОМОН проводил в Саратовском централе свои «маски-шоу». Назывались эти мероприятия: «Учения. Подавление тюремного бунта». Во всей своей экипировке омоновцы врывались в хаты первого корпуса, безжалостно орудуя дубинками. Перепуганные зэки должны были пробиваться вон из хаты с баулами и свернутыми матрасами. Бежали сквозь строй ОМОНа. Несколько первыми выбежавших зэков обычно отделывались незначительными побоями, последним же доставалась вся полноценная омоновская боевая ярость. На первом корпусе омоновцы еще церемонились с зэка, поскольку там сидят в основном первоходы и сидят за нетяжкие преступления. На третьяке учения проводились в крутом варианте. Открывалась дверь, брызгали «черемухой», и доблестный омоновец в бронежилете и каске высаживал в камеру очередь из автомата. Стреляли холостыми, но зэки-то этого не знали. Обезумев, они лезли, неразумные, под шконки, давя друг друга. Ибо в те времена в хатах сидели по восемь и более человек.
Зверство это, впрочем, соседствовало с внутритюремными распрекрасными для зэков нравами либерального толка. Зэки и персонал жили в девяностые годы душа в душу, внутри тюрьмы ничего не стоило приобрести водку или анашу. Случалось, что с суд-допросов зэков привозили в неходячем виде, волокли под руки. Между камерами не только имелись «дороги», но из-за забора по проводам и веревкам бороздили небеса бутылки и мешки с провизией. Между хатами были пробиты во всех направлениях дыры, и через эти дыры шел оживленный обмен товарами. На третьяке до сих пор рассказывают фирменную легенду, как зэки долгое время успешно прятали от персонала, передавая из хаты в хату сквозь дыры, полноценный строительный лом. В тюрьме в те годы бойко обменивали одежду на водку, на анашу или героин. А забрасывали их в тюрьму, разумеется, менты. Работать в те годы в тюрьме было очень выгодно. Как и сейчас, зарплата тюремного надзирателя (тюремная ведомость ласково называет их «контролерами») была мизерной. Менты наваривали немыслимые деньги на водке и анаше для заключенных, а кроме того, еще скупали у заключенных за бесценок одежду. Для избранных («для особо талантливых») приводили и девок. Встречи якобы организовывались в карцере. Сегодня обитатели отеля «Саратовский централ» лишь вздыхают о тех блаженных временах.
Конечно, дело тут не в полковнике Орлове. Просто повернулась невидимая ось не астрономического, но социального времени, и другие нравы пришли в Российскую Федерацию. Сегодняшний тюремный порядок плох для контролеров — они ничего не наваривают, и потому желающих работать в тюрьме немного, и число их все уменьшается. Плох этот режим и для зэков. В прежние времена они все-таки время от времени имели удовольствие выпить или обкуриться. Ну развеяться, отвлечься от навалившейся вечности. Сейчас они сидят и тупо смотрят телевизор в тех хатах, где телевизор есть. Плохо всем, кроме Фемиды. Она, злорадная девка, садистка, довольна мучениями заключенных. Основное мучение — это пытка скукой и тоской.
Отель «Саратовский централ» постоянно скребется, чешется и ремонтируется. Недавно в стене у двери нам пробили дыру и вставили в нее тонкую трубу. Это строят акведук — новый взамен вовсю текущего старого водопроводного пути. Отрезок трубы торчит теперь над дальняком. Ни к чему не присоединенный. Между тем третьяк уже лихорадит Большая Тюремная Стройка. Со стен уже несколько недель отбивают днем и ночью штукатурку. Возвращаясь сегодня с прогулки, мы увязли тапочками в штукатурной пыли. Короче говоря, покоя нет, покой нам только снится. Зэки ворчат, жалуются друг другу на шум. Хотя на самом деле бывает гораздо хуже. Куда хуже уже через Волгу. Пересекши по мосту ее ледяную, попадаешь на двойку — изолятор внутри зоны со строгим режимом. На окраине города Энгельса — бывшей столицы республики немцев Поволжья, где я погостил две недели в декабре.
Отель «Саратовский централ» — каменный и стальной. За его стенами — ледяная Россия. Через мерзлое пространство близок Ледовитый, т. е. Ледяной океан. От его кромки рукой подать до Северного Безумного полюса. А над полюсом вверх — Ледяной космос. Абсолютная минусовая температура во Вселенной — -273 градуса. А в Космосе — ледяные планеты. И далеко от тебя в Космосе — горячая щель любимой девочки — единственное место во Вселенной, где тепло.
От нас, обитателей отеля «Саратовский централ», воняет, конечно. Дальняком, потом, хлоркой, сигаретной гнилью, запахом баланды, безнадежным запахом мужчин, живущих без женщин. Сами мы не чувствуем запаха, но вольные обоняют нашу тюремную кислятину, если мы оказываемся рядом. Чувствуют зэковский запах и тюремные собаки — и рычат. Когда мы стоим в клетке под лестницей утром, у нас задранные вверх по-волчьи сверкают глаза. Наши белые, лишенные солнца тыквы голов здесь и там порезаны бритвами. Вид у нас потасканный и замученный, независимо от того, молоды мы или стары. Лица наши бледны, как таблетки тюремного доктора. Как картофельным росткам в подвале, нам не хватает солнца. Когда, обнаженные до пояса, вереницей стоим мы к фельдшерице, она брезгливо не касается нас руками в резиновых перчатках. Блеклые татуировки в изобилии нанесены на наши тела. Молодые зэки мускулисты и в броне прыщей, от них несет половозрелым потом, старые иссохли в твердые лианы. Чифирь и сигаретный дым забальзамировали их при жизни. Я встречал зэков, похожих на корни мандрагоры. Я встречал зэков худых, как пучок веревок, но с полным мешком живота, эдаких пауков или кальмаров.
Тюрьма незримо высасывает из нас соки и деформирует нас. Эти каменные стены питаются нами. Те, кто счастливее, быстро расследуются, судятся и уходят на зоны. Я сижу два года. Ночами меня пьют стены. Высасывает, пьет прожорливая тюрьма мою энергию и жизненную силу. У князя Кропоткина в «Записках революционера» я прочитал, что он заработал ревматизм, упираясь два года в холодную стену в Петропавловской крепости коленом. Я упираю колени в холодные стены третьей по счету тюрьмы.
Спустившись в первый раз в июльское утро под лестницу и встав там плечом к плечу с неведомыми мне зэка, после одинокого Лефортова я впервые ощутил свою природную принадлежность к этим людям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Происходит «министр» из музыкантов. Играл в кабаках, организовывал ресторанные группы лабухов. Чуть ли не со слезами на глазах рассказывает, как принес матери первый заработок из ресторана. Ни своя, ни чужая частные жизни меня никогда не умиляли, потому его слезливые воспоминания о первом калыме звучали для меня воспоминаниями пошляка: ел, пил, срал.
Зэков спасают от пошлости трагедии, стоящие за их жизнями. Как бы просты и немудрящи ни были зэковские жизни, наказания, годы лишения свободы, погружения в воды Стикса — реки забвения придают им трагизм, очищают. Этого же дядю Юру, как мы его зовем, ничто не облагородит. Он стремится домой, в семью, к детям, любовнице, взяткам, рыбалкам, сауне, к образу жизни прощелыги и пошляка.
Он начинает день рано. Трусость не дает ему уснуть. Воняя едким засохшим потом, он встает. Он берет сахар, берет кашу, хлеб, отдает мусор. Почавкав каши, он присаживается на шконку и хватает том Уголовного кодекса с комментариями, читает. Откладывает том. Встает. Быстро пробегает камеру несколько раз, мелькая блином лысины. Садится опять на шконку. Хватает УК вновь. Так может продолжаться долго. Так он поступал до суда, но продолжает вести себя так же психопатически и после приговора. До приговора он измышлял, как бы избежать наказания, изобретал, кому дать денег, чтобы его не осудили. Планы сменяли планы. Он свято верит, что все решают «бобосы», как он вульгарно называет деньги. Получив всего лишь два года лишения свободы — ниже минимума, он теперь изобретает, как бы уехать на больничку, в исправительное заведение больничного типа — на СИНТ. И в какую зону ему сесть, чтобы быстрее уйти из зоны на УДО — Условно-Досрочное Освобождение. Он хочет домой, чтобы пить, срать, кормить своих ленивых дочерей. Он тщательно выспрашивает, что брать с собой на зону. Уже передал дочерям, чтоб загнали зоновскую черную робу, черную рубашку, как ему посоветовал Саня.
Он хочет устроиться. Он всегда устраивался. Он устраивается вперед. Даже если бы ему предполагалось ехать на Страшный Суд, он постарался бы устроиться и там. Навел бы заранее справки, расспросил, кому можно дать взятки. К кому обратиться. Сколько берут. Чем там берут взятки. Не долларами, ну что ж, значит, нектаром, амброзией, тушенкой или лепестками цветов. Он передаст «ребятишкам» на волю, и они займутся. Достанут нужные суммы и количества. Свяжутся с необходимыми людьми. С Судьями Страшного Суда. С их секретарями. Прощупают их…
Дядя Юра: «Саня, а мухи здесь летом бывают?»
Саня: «Я в ахуе. Чего им тут делать, мухам? Им тут жарко».
Дядя Юра: «Ну у дальняка летают».
Саня: «Ну полетают и съебывают. Они не идиоты, в тюрьме жить. Это нам деваться некуда».
Высокий, дерганый, животастый, шерстистый, лысый чиновник. Даже вот о мухах хочет знать заранее. Может, хочет уже сейчас загнать в хату десяток липких мухоморов или антимушиный яд. Потрясает его приземленность, ежедневность. Какой на х… министр культуры! Прейскурант пошлятины, каталог обывательского цинизма.
На следующее утро после приговора дядя Юра заявил нам: «Вы можете, ребятишки, сказать, что прошлой ночью у меня было плохо с сердцем?»
Саня: «Как, дядя Юра? Почему тогда мы не вызвали вам врача? Нам еще и по шеям накостыляют, что не вызвали… Да и зачем это вам? Что вы задумали?»
Дядя Юра: «Хочу уехать в больницу, чтобы потом отбыть наказание на СИНТе».
Саня: «Дядя Юра, у вас ни хуя не получится. Дядя Юра, посмотрите на себя в зеркало! Какой из вас больной? Мужик под два метра, морда красная. Конь. Да на вас воду возить можно».
З/к Савенко: «Ваш брат чиновник, попадая в тюрьму, сразу заболевает. Здоровые боровы срочно переживают инсульты, микроинфаркты, кризисы давления. На самом деле Вы все переживаете приступы страха».
Саня: «Никто вас больным не признает, дядя Юра. Люди со СПИДом, с последней стадией туберкулеза сидят. Мой вам совет: езжайте на зону. Срок у вас мелкий. Через полгода вас представят на УДО и уйдете по полсроку».
Два раза в неделю дядя Юра получает дачки. Консервы, сало, колбасу, белый хлеб, пачки масла, халву и прочая. Он всякий раз ждет дачку и нервничает. Он вскакивает с постели при малейшем шорохе за дверью и всегда слышит, как разносят мешки и его мешок приземляется рядом с нашей дверью на продоле. Если дачка вдруг запаздывает на день, (а такое случалось дважды), дядя Юра ругает дочерей проститутками. Помимо жены, от которой у дяди Юры две взрослые дочери, у него есть баба помоложе, от нее у дяди Юры шестилетний сын. Все это разветвленное семейство и хозяйство, оставленное на свободе (есть еще мама, ее дом, новая недостроенная дача), не дают дяде Юре покоя и побуждают его строить самые немыслимые планы. Часто по утрам он вспоминает свою чиновничью жизнь: подробно описывает массажи, маникюры, гинекологов жены и любовницы. С женой дядя Юра, оказывается, совокуплялся по определенным дням недели. А любовница его посещала солярий. С завистью поведал о жизни высшего, чем он, чиновника, к которому массажистка приходит ежедневно. К дяде Юре приходила лишь по воскресеньям.
«Слышишь, Саня, теперь ты понимаешь, что России дозарезу нужна революция!» — сказал я симпатичному остроумному драчуну Сане Быкову. «Да, Эдуард», — отвечал Саня.
В хате 156 царит вежливость. Я называю дядю Юру «Дядей Юрой» и на «Вы». Он побаивается моего злого и безжалостного языка. Я много раз называл его трусом и сказал ему (на Вы), что он — мой классовый враг. Я не рад тому, что сижу с министром культуры. По обывательским понятиям мы должны бы быть близкими друг другу, якобы мы оба должны бы числиться «интеллигентными людьми». На самом деле я — интеллектуал, но вовсе не принадлежу к русскому классу интеллигентов. А дядя Юра к нему тоже не принадлежит. Он бывший лабух, и антрепренер, и массовик-затейник. Знания его об искусстве равны нулю. Я несколько раз начинал читать стихи Хлебникова, Гумилева или Ходасевича, и было ясно, что дядя Юра слышит их первый раз в жизни.
Я бы лучше сидел с нормальными молодыми зэками-убийцами и грабителями. В них нет нервности, на них смотреть приятнее. Они живут и едят аккуратнее. Пиздюки вовсю интересуются политикой, а я вынужден жить с животастым чиновником. Несколько миллионов их сосут вампирами кровь моей Родины.
ГЛАВА 28
Тюрьма — это и общежитие. На третьяке хаты с 99-й по 213-ю, то есть в нашем отеле, 114 четырехместных номеров. Еще летом население хат было в среднем 5—6 человек. Сейчас же далеко не в каждой обитает и четверо. Дело тут в новом Уголовно-процессуальном кодексе. Судьи еще не привыкли к новому законодательству и не так скоро оформляют арест, как это делали прокуроры. Зэки считают, что это временная растерянность судейских. Вскоре правоохранительные органы приспособятся, и зэков опять будет так же много, как было, то есть народонаселение отеля увеличится.
Тюрьма — бедное общежитие и бедная гостиница. На каждом этаже по длине коридора по обеим его сторонам расположены камеры — номера, по-тюремному, хаты. Двери номеров — толстые, замки — старые. Ключи к старым замкам длинные, тяжелые, такие в кинофильмах про средневековую жизнь показывают. Шныри постоянно трут и моют коридор, по-тюремному, продол. Окончаниями своими коридор упирается в массивные высокие окна. На одном конце коридора в конструкцию тюрьмы врезана стальная вертикальная матросская лестница. По ней выводят нас, зэков, на прогулку. Есть и еще две лестницы: одна — главная, также сделана из полированной стали, еще одна — ржавая, по ней мы спускаемся в подвал в баню. Там же находятся карцеры. Главная и ржавая лестницы удобнее, они менее отвесны. С неделю назад, с отвесной, возвращаясь с прогулки, упал заключенный. Он так орал, что наши ключники смеялись. Удивительно, но зэк ничего себе не сломал, отделался синяками. Таковы мы, зэки — живучее племя.
Обслуживающий персонал нашей гостиницы — шумный, бесшабашный, ругающийся матом, в зависимости от смены варьируется степень их шумливости. Одеты эти башибузуки различного возраста в камуфлированное хаки. У всех у них беспорядочные звания, никак не соответствующие занимаемым должностям. Лейтенант Немцов — начальник корпуса, имеет под началом дежурных начальников смены, среди них нескольких майоров. Это лишь одна иллюстрация к разношерстности тюремного персонала. Капитан Михаил Васильевич, он же Васильич, заместитель начальника по режиму — старый служака, высокая жердь с потрепанным лицом, вечно в синей солдатской шапке, служит в Саратовском централе лет тридцать. Он был здесь всегда. Начальник же по режиму — начальник Васильича — молодой темнолицый лейтенант с тюркской фамилией Салехов. Чудны дела твои, Господи, в области распределения должностей тюремного персонала.
По продолу выводят и проводят зэков, когда есть надобность доставить их куда-либо. На продоле же живет, ходит и ругается персонал. Там же по продолу шныряют шныри или возят тележки с флягами баланды. Году в 1988-м, в Париже режиссер Алексис Тиково заставил меня прочитать все драматургические произведения маркиза де Сада. Он хотел, чтобы я написал ему пьесу по мотивам драматургии Сада, а он, Алексис, поставил бы пьесу к юбилею Революции. 200-летие французской революции стремительно приближалось. Я изучил пьесы де Сада со свойственной мне дотошностью. Интересно, что все они оказались добродетельны и бездарны. Порок всегда бывал наказан, а Добродетель торжествовала. Действие же пьес де Сада всегда имело место в донжонах, в подвалах замков, служивших тюрьмой, и в тюрьмах. Так что я еще тогда изучил классическую тюремную архитектуру. Теперь вот я познаю ее на практике. А пьесу я тогда не написал. По какой причине — не помню…
Так вот, по продолу шныряют шныри и возят тележки с флягами щей и каши. Зэки же, трагические основные насельники и персонажи тюрьмы, думают свои мрачные думы в хатах. Чело каждого окружает густой и мрачный ореол тумана, состоящего из тоски, ужаса от срока, который грядет или уже объявлен, от разрыва с близкими и соприкосновения с вечностью.
До прихода в Саратовский централ начальником полковника Орлова в 1998 году в тюрьме, как и во всей стране, царил приятный зэкам беспредел. В середине 90-х годов ОМОН проводил в Саратовском централе свои «маски-шоу». Назывались эти мероприятия: «Учения. Подавление тюремного бунта». Во всей своей экипировке омоновцы врывались в хаты первого корпуса, безжалостно орудуя дубинками. Перепуганные зэки должны были пробиваться вон из хаты с баулами и свернутыми матрасами. Бежали сквозь строй ОМОНа. Несколько первыми выбежавших зэков обычно отделывались незначительными побоями, последним же доставалась вся полноценная омоновская боевая ярость. На первом корпусе омоновцы еще церемонились с зэка, поскольку там сидят в основном первоходы и сидят за нетяжкие преступления. На третьяке учения проводились в крутом варианте. Открывалась дверь, брызгали «черемухой», и доблестный омоновец в бронежилете и каске высаживал в камеру очередь из автомата. Стреляли холостыми, но зэки-то этого не знали. Обезумев, они лезли, неразумные, под шконки, давя друг друга. Ибо в те времена в хатах сидели по восемь и более человек.
Зверство это, впрочем, соседствовало с внутритюремными распрекрасными для зэков нравами либерального толка. Зэки и персонал жили в девяностые годы душа в душу, внутри тюрьмы ничего не стоило приобрести водку или анашу. Случалось, что с суд-допросов зэков привозили в неходячем виде, волокли под руки. Между камерами не только имелись «дороги», но из-за забора по проводам и веревкам бороздили небеса бутылки и мешки с провизией. Между хатами были пробиты во всех направлениях дыры, и через эти дыры шел оживленный обмен товарами. На третьяке до сих пор рассказывают фирменную легенду, как зэки долгое время успешно прятали от персонала, передавая из хаты в хату сквозь дыры, полноценный строительный лом. В тюрьме в те годы бойко обменивали одежду на водку, на анашу или героин. А забрасывали их в тюрьму, разумеется, менты. Работать в те годы в тюрьме было очень выгодно. Как и сейчас, зарплата тюремного надзирателя (тюремная ведомость ласково называет их «контролерами») была мизерной. Менты наваривали немыслимые деньги на водке и анаше для заключенных, а кроме того, еще скупали у заключенных за бесценок одежду. Для избранных («для особо талантливых») приводили и девок. Встречи якобы организовывались в карцере. Сегодня обитатели отеля «Саратовский централ» лишь вздыхают о тех блаженных временах.
Конечно, дело тут не в полковнике Орлове. Просто повернулась невидимая ось не астрономического, но социального времени, и другие нравы пришли в Российскую Федерацию. Сегодняшний тюремный порядок плох для контролеров — они ничего не наваривают, и потому желающих работать в тюрьме немного, и число их все уменьшается. Плох этот режим и для зэков. В прежние времена они все-таки время от времени имели удовольствие выпить или обкуриться. Ну развеяться, отвлечься от навалившейся вечности. Сейчас они сидят и тупо смотрят телевизор в тех хатах, где телевизор есть. Плохо всем, кроме Фемиды. Она, злорадная девка, садистка, довольна мучениями заключенных. Основное мучение — это пытка скукой и тоской.
Отель «Саратовский централ» постоянно скребется, чешется и ремонтируется. Недавно в стене у двери нам пробили дыру и вставили в нее тонкую трубу. Это строят акведук — новый взамен вовсю текущего старого водопроводного пути. Отрезок трубы торчит теперь над дальняком. Ни к чему не присоединенный. Между тем третьяк уже лихорадит Большая Тюремная Стройка. Со стен уже несколько недель отбивают днем и ночью штукатурку. Возвращаясь сегодня с прогулки, мы увязли тапочками в штукатурной пыли. Короче говоря, покоя нет, покой нам только снится. Зэки ворчат, жалуются друг другу на шум. Хотя на самом деле бывает гораздо хуже. Куда хуже уже через Волгу. Пересекши по мосту ее ледяную, попадаешь на двойку — изолятор внутри зоны со строгим режимом. На окраине города Энгельса — бывшей столицы республики немцев Поволжья, где я погостил две недели в декабре.
Отель «Саратовский централ» — каменный и стальной. За его стенами — ледяная Россия. Через мерзлое пространство близок Ледовитый, т. е. Ледяной океан. От его кромки рукой подать до Северного Безумного полюса. А над полюсом вверх — Ледяной космос. Абсолютная минусовая температура во Вселенной — -273 градуса. А в Космосе — ледяные планеты. И далеко от тебя в Космосе — горячая щель любимой девочки — единственное место во Вселенной, где тепло.
От нас, обитателей отеля «Саратовский централ», воняет, конечно. Дальняком, потом, хлоркой, сигаретной гнилью, запахом баланды, безнадежным запахом мужчин, живущих без женщин. Сами мы не чувствуем запаха, но вольные обоняют нашу тюремную кислятину, если мы оказываемся рядом. Чувствуют зэковский запах и тюремные собаки — и рычат. Когда мы стоим в клетке под лестницей утром, у нас задранные вверх по-волчьи сверкают глаза. Наши белые, лишенные солнца тыквы голов здесь и там порезаны бритвами. Вид у нас потасканный и замученный, независимо от того, молоды мы или стары. Лица наши бледны, как таблетки тюремного доктора. Как картофельным росткам в подвале, нам не хватает солнца. Когда, обнаженные до пояса, вереницей стоим мы к фельдшерице, она брезгливо не касается нас руками в резиновых перчатках. Блеклые татуировки в изобилии нанесены на наши тела. Молодые зэки мускулисты и в броне прыщей, от них несет половозрелым потом, старые иссохли в твердые лианы. Чифирь и сигаретный дым забальзамировали их при жизни. Я встречал зэков, похожих на корни мандрагоры. Я встречал зэков худых, как пучок веревок, но с полным мешком живота, эдаких пауков или кальмаров.
Тюрьма незримо высасывает из нас соки и деформирует нас. Эти каменные стены питаются нами. Те, кто счастливее, быстро расследуются, судятся и уходят на зоны. Я сижу два года. Ночами меня пьют стены. Высасывает, пьет прожорливая тюрьма мою энергию и жизненную силу. У князя Кропоткина в «Записках революционера» я прочитал, что он заработал ревматизм, упираясь два года в холодную стену в Петропавловской крепости коленом. Я упираю колени в холодные стены третьей по счету тюрьмы.
Спустившись в первый раз в июльское утро под лестницу и встав там плечом к плечу с неведомыми мне зэка, после одинокого Лефортова я впервые ощутил свою природную принадлежность к этим людям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21