Он, впрочем, уже сидел здесь в свое время с мэром Саулиным.
Тюремная реальность, я уже декларировал это единожды, — это царство крупного плана. Грубая тюрьма внутри зоны была построена в городе Энгельсе в начале 90-х годов, вероятнее всего, архитектором, знавшим о существовании Филиппа Старка. Старковскими были вышеупомянутые нары — два деревянных настила, забранных в железные угольники и стойки. Старковским же был длинный стол из железных листов и рельсов. Старковскими были чудовищные лавки-складни, способные отрезать ногу, если нога попадется. Но самым старковским предметом была раковина-ящик, сваренная из стальных листов и насаженная на трубу. Решетчатая дверь также была старковская, веселенькая, ярко-синяя с огромным коробом замка. В решетчатой двери был узкий вырез на высоту миски и кружки — через вырез нам впихивали еду.
Именно в год, когда в городе Энгельсе посреди зоны строили БУР, позднее переквалифицированный в тюрьму, в 1990-м я прилетел в Нью-Йорк для промоушен-кампании своей книги «История русского панка». В Нью-Йорке мои модные издатели Grove-Weidenfeld поместили меня в отель, где все комнаты были обставлены дизайнером Филиппом Старком. Разумеется, я не мог предположить, что через 12 лет окажусь в тюрьме, построенной и снабженной внутренними аксессуарами подражателями Старка. Вероятнее всего, тюремный стиль 90-х совпадает с манерой Филиппа Старка, но не исключено и заимствование.
Тюрьма еще полна деталей, позаимствованных из bandes dessinees, т. е. рисованных ярких французских книжек-комиксов. Точнее, грубая реальность тюремных поверхностей соответствует напряженному гиперреализму bandes dessinees. (Пол камеры № 156, я вижу его в этот момент сверху, с пальмы — крупно-зернистый бетон, окрашенный поверху жидко в изумрудно-зеленый цвет, сохранил крупно-зернистую фактуру. На нем, как дактилоскопические линии на ладони, зияют загадочные впадины, росчерки и круги.)
Но следует вернуться на двойку. Утро там начиналось с того, что задолго до шести принимался переворачиваться надо мной Прохор. (Прохора убрали на четвертый день. Жаль, что убрали. Я прочел только 130 страниц принадлежащей ему книги «Тотем и табу» и не успел дочитать, вот жалость. Меня интересовали там некоторые тяжелые мысли Фрейда. Интересно, что фрейдовская работа вся пропитана идеями Фрэзера. Фрэзером же, исследователем примитивных племен и их верований, в значительной степени интересовался и вдохновлялся и Гитлер. Самая известная книга Фрэзера — «Золотая ветвь».) Я лежал под ним, над головой у меня было это чудовищное якобы окно. По окну нельзя было понять ничего: ни время суток, ни погоду. Оттуда не шел воздух, да и свет, если бы он просачивался, его можно было уловить, лишь отойдя к двери камеры, тогда только просвечивали ножевые полоски. В общем, это был такой глухой конец света, закуток чулана.
Спать там после шести утра и до десяти вечера запрещено. В шесть ровно soldaten звериным голосом орали: «Подъем!» Раздавались зуммерные сигналы радио. С плаца на зоне из морозной тьмы (точнее, из щелей в морозную тьму) заключенные зоны принимались кричать: «Спасибо зарядке — здоровье в порядке!» А по радио зоны в это время транслировали какие-то фашистские команды, за нашим поведением обязательно следили soldaten, то и дело щелкая волчушкой. Заказанных на суд-допросы обыкновенно выводили около восьми, тотчас после поверки. Поверка производилась через зарешеченную дверь. На суд-допрос ты выходил в коридор и становился носом в стену, руки за спиной. Soldaten называл тебя: «Савенко!» А ты откликался, называл ФИО, год рождения, статьи. Тебя присоединяли к сотоварищам зэкам, выводили на продол и сажали на корточки носом в стенку, руки на затылке. Солдаты-казахи обычно ходят за спинами и следят, чтобы заключенные не разговаривали и не вертели головами. В качестве наказания следовал тычок или удар дубиной в спину. Когда до тебя доходила очередь, тебя подымали и шмонали, как луковицу. Свои вещи ты бросал на пол одну за другой. Передавал soldaten трусы, тот ощупывал пояс и заглядывал в трусы. Ты обязан был вывернуть носки, открыть рот, показать уши и подошвы. Присесть в голом виде, для того чтобы то, что у тебя, предположительно, зажато между ягодицами, вывалилось. В общем, налицо были все признаки фашистского режима. Я необоснованно употребляю глагол прошедшего времени «были», поскольку двойка никуда не исчезла. И зона на месте, и тюрьма на месте, она лишь ждет новых постояльцев. Двойка изначально была построена как колония для криминальных лидеров ОПГ и членов ОПГ. А тюрьма внутри колонии была задумана как БУР. Режим внедрили соответствующий. Ломающий человека.
ГЛАВА 17
15 декабря я сидел в клетке в суде Волжского района города Саратова. Бегал вонючий доберман, играя со звероподобным сержантом. Как я попал в Волжский суд? У нас там была пересадка по пути из областного суда в тюрьму в г. Энгельс. Мой подельник Сергей Аксенов, я слышал, беседовал со встреченным знакомым зэком в соседней клетке. Таким образом, у нас была пересадка. Сквозь лай добермана я успел услышать по радио, что в спецколонии строгого режима умер ичкерийский генерал Салман Радуев. Смерть моего соседа сверху в Лефортово (я одно время сидел в № 46, а Радуев надо мной на втором этаже, в 101-й хате) меня ошеломила. Я не ожидал от власти такой звериной жестокости. За смертью Радуева монотонно последовала информация, что курс доллара 31,87 рубля, а температура в городе Москве — 9 градусов.
Когда к 17 часам мы подъехали к нашей второй зоне, из нее доносились звуки бодрой фашистской музыки — это рабочие зэки возвращались с работы. Потому нам пришлось целый час мерзнуть в наших ледяных боксах в тюремном автобусе. С пяти до шести в зону и из зоны никого не впускают и не выпускают… Влетев наконец в тюрьму, мы были подвергнуты унизительному, как всегда, шмону на сквозняке в коридоре. Только обыск производился в очень ускоренном темпе. Смена soldaten торопилась обшмонать нас, чтобы успеть на последний автобус, выходящий в Саратов.
Дома, в 39-й, я обнаружил молодого человека Павла Владимировича Рыбкина. А Прохора от меня убрали. Почему? Одному Господу известны пути странствия мысли начальства, то есть наших тюремщиков. Впрочем, возможно, меня и Прохора разъединили потому, что мы с ним порешили накануне создать новую религию. Подслушали?
Своим чудачеством славятся англичане. Русские могут посоперничать с англичанами и, пожалуй, выиграть. Странных эксцентриков и чудаков в русском народе хватает. Традиция русского юродства дала России немало оригиналов. Достаточно упомянуть темного, демонического юродивого Распутина. Другое дело, что светлые юродивые у нас редкость. Паша Рыбкин — единственный в своем роде тип. Те короткие две недели, отсиженные мной на двойке, я возвращался, помню, домой в 39-ю хату с отрадным чувством: сейчас я увижу святого Пашу.
Паша — это такое головастое мускулистое существо с выдвинутой вперед мощной нижней челюстью, развитыми скулами, крупными зубами, светлыми глазами под выпуклыми надбровными дугами. Крупные уши. Молодой лоб бандита, бритый череп, мощная шея, броня очень хорошо развитых мышц. Даже на шее и округ коленных чашек у Паши ремни мышц.
К своим тридцати годам Паша собрал приличную коллекцию не совсем обычных для русского человека привычек и норм поведения. Паша питался в основном своей, не тюремной овсянкой, доставая ее из сидора, овсяным же печеньем. Овсянку он заваривал. Паша — вегетарианец, хотя со мной из вежливости пробовал сало и колбасу. Чай Паша не пьет, пьет кипяток. В баню со мной Паша не пошел, по каким-то причинам он в баню не ходит. Точнее, в банное помещение он зашел, но простоял в предбаннике.
По камере Паша бродит босиком и в широких хлопчатобумажных шортах, словно он атлет в Калифорнии, а не зэк в ледяном поле близ города Энгельса. Паша одет минимально. Два или три раза мы вышли вместе с Пашей на суд-допрос. Я вышел в тулупчике и в черной лыжной шапке до бровей. Паша вышел в шортах, практически голый. Но с ворохом вещей под рукой. Эдуард Вениаминович, ведь все равно на шмон раздеваться?
Персонал изолятора относился к Паше с неким насмешливым пониманием, как к юродивому, с которого взять нечего, потому и чего спрашивать. Одно слово: Рыбкин. Можно при желании вообразить Пашу и иным: в черном костюме, челюсть вперед, командующим целым взводом охранников. В жизни Паша заведует охраной некоей фирмы. В этот раз Паша обвиняется в хищении драгоценного металла: 1300 граммов золота. Павел уверен, что выйдет из тюрьмы по решению суда не осужденным. Ибо его подельник — глава фирмы, пятидесятилетний инвалид (он не содержится в заключении, живет под подпиской о невыезде) взял всю вину на себя. Паша утверждал, что сидел по различным обвинением уже раз восемь-десять, но еще ни разу не был осужден. К тому времени, когда его кинули ко мне в № 39, он сидел на двойке четыре месяца.
Постоянно спокойный, довольный, ровно веселый и доброжелательный, Паша — лучший из возможных сокамерников. Это русский человек в его лучшем проявление чудака и светлого юродивого. Каждое утро Паша начинает с упражнений на своей верхней шконке. Его упражнения необычны и близки к йоге. По крайней мере, я доселе подобных не наблюдал. Так, например, лежа на спине он долго издает странные звуки диафрагмой живота. От таких утренних упражнений Паши Рыбкина я увел, ну своровал, одно: наконец научился правильно качать шею. С утра, на шконке, Паша делает, сплетаясь и расплетаясь, свои упражнения около часа. К семи утра, когда нам включают розетку, и после того, как я заварю себе чай, он делает себе завтрак: заваривает овсянку и кружку кипятка.
Во второй половине дня Паша перемещается на наши «лишние» два квадратных метра вдоль стола и вытворяет там дикие вещи. Отжимается на руках, стоя вертикально вниз головой, отжимается на одной руке, но на эти изуверства я предпочитаю не смотреть. Мне завидно.
Кроткого нрава, как голубь божий, Паша обычно встречает меня, явившегося с суд-допроса, кружкой горячего чая. Его светлая спокойность в местах, где все нервничают, выгодно выделяет Рыбкина. Я не успел понять, для чего он живет, но сам тип такого странного русского человека мне нравится. Нахватав там и сям восточных и западных упражнений, Паша сплавил их воедино с русской юродивой дурачковой странностью, и получился вот такой бандит, воин, чудак. Паша безоговорочно прочел две принадлежавшие мне книги по истории: «Империя» Фоменко/Носовского и «Древняя Русь и великая Степь» Льва Гумилева. Не знаю, что он там понял в них. Но исполнительно прочел два толстенных, полных дат и нелегких для понимания тома. Через несколько дней в автозэке меня посадили в стакан, а Пашу в общак, мне довелось услышать, как Паша пересказывал содержание томов зэковскому обществу. «Там, пацаны, написано, что татарского ига не было, что они нас никогда не побеждали!»
«Нас никто и не побеждал никогда», — донеслось ко мне в стакан патриотическое мнение собравшегося в автозэке общества. На сообщение Паши, что Иванов Грозных было аж четверо, а не один, как учит нормальная история, на это заявление автозэковскоя собрание отреагировало тем, что рассыпалось на мелкие группы. Согласно занимаемым местам, я полагаю, соседи скучковались с соседями и неквалифицированно стали обсуждать те малые сведения, которые имела каждая группа. Забыв о четырех Иванах Грозных вместо одного. Особенный интерес зэков закономерно вызывали опричники. Собачьи головы, притороченные к седлам, и метлы опричников в частности действовали на воображение заключенных. Они загудели в общаке, как растревоженный улей. Из стакана я их не видел, разумеется, но слышал неплохо. Самый сильный удар зэковскому обществу Паша нанес тем, что Христос родился не 2002 года назад, но «совсем недавно», всего тысячу лет назад, и не в Вифлееме в Палестине, но в Константинополе: «Где ты такое слышал?» — занялись зэки Пашей, поскольку вопрос этот серьезный, и требовали разборки. Пашин радостный голос святого бойскаута утонул в хоре зэковских строгих, насмешливых и неверящих голосов. Паша Рыбкин радостно свалил ответственность на меня. «Эдуард Вениаминович дал мне книжку за Христа почитать. У Эдуарда Вениаминовича особые книжки…» Насмешливый голос из хора посоветовал Паше быть осторожнее в своих чтениях, а то его обвинят и накажут по тем же статьям, что и Эдуарда Вениаминовича.
Мы с Пашей отлично ладили и получали удовольствие от общества друг друга. В те дни, когда я не ездил на суд-допрос, нас выводили в срезанный сбоку бетонный замороженный куб, где мы с Пашей, два энтузиаста, дружно бегали. Затем Паша выполнял свои диковатые упражнения по единоборствам, бил ногами и кулаками воображаемого врага, у него была своя собственная система, я уже упоминал. Я представляю, какими любопытными отморозками выглядели мы с Пашей в глазах персонала СИЗО, всех этих добрых, злых, активных и пассивных фашистов по долгу службы! Да и в глазах нормальных зэков или шнырей. В тюрьме, кстати сказать, я обнаружил, что имею, оказывается, обширные познания. В истории, географии, этнографии, жизневедении, в мистике, политике и войне.
Паша высказал мне однажды и повторил затем в последние часы моего пребывания на двойке: «Эдуард Вениаминович, по своим параметрам Вы как вор в законе старого образца».
Очевидно, лицо мое изобразило такую степень иронического неверия, что Паша даже поднял руки, призывая в свидетели то ли небеса, то ли потолок камеры № 39. «Судите сами. У Вас нет ни семьи, ни детей. Нет имущества. Нет постоянного места жительства. Нет никаких сбережений. Нет даже прописки. Кроме этого, Вы, Эдуард Вениаминович, мудрый человек. Я бы лично предложил Вас короновать».
Я посмотрел на Рыбкина строго. «Павел Владимирович, не кощунствуйте», — сказал я. Я заявил, что не смогу стать вором в законе прежде всего потому, что имею «косяк» по линии морали. Написал несколько аморальных книг. Где имеются нестандартные сцены.
«Да хуйня это все, Эдуард Вениаминович, — сказал Паша. — Вон Отарий Квантришвили сидел за изнасилование, а вором в законе стал. Сейчас другие нравы…»
Часть Паши осталась скрытой для меня, как айсберг. Понятно, что он недаром попадал десяток раз в тюрьму за преступления, которые не удавалось доказать. Очевидно, что Паша живет рядом с преступлениями, как, живя в лесу, живут рядом с деревьями. Жаль, что я не посидел дольше с русским чудаком Пашей Рыбкиным. Когда ключник открывал мне двери, Паша обычно стоял там на лавке, босиком, улыбаясь всем личиком парубка-неандертальца. «Добро пожаловать, Эдуард Вениаминович!» Если же он не говорил: «Добро пожаловать!», то выглядел именно так, что «добро пожаловать!» Я считаю Пашу странным и потому приятным молодым человеком. Думаю, и Паша расценивает меня как чрезвычайно странного персонажа.
Паша согласился со мной, когда я сообщил ему, что существует еще один мир, более высокий. Метафизический. И что я большей частью живу в том, метафизическом, мире. Несколько раз мы с Пашей беседовали о метафизическом, трансцендентном мире.
ГЛАВА 18
Кормили на двойке плохо. Утром — каша, утопленная в подозрительного происхождения желтом жире. В обед — «щи в солярке» — как я их называл — гнусное пойло и деревянные макароны на второе. Сносных блюд было два: сырая резаная свекла и вареная рыба. Если отделить ее от кости, извлечь из гнусного масла, промыть, а потом заново заправить чуть-чуть постным маслом, то можно употреблять внутрь, представляя, что это рыбный салат.
На третий, кажется, день моего пребывания на двойке со мной встречался начальник изолятора подполковник Магомедов. Я был вызван в тот же кабинет, где меня принимал Шальнов. По совету Прохора я попросил перевести нас в большую камеру, в тюрьме было несколько пустых «рабочек», где только решетка отделяет зэков от коридора. В «рабочке» разрешалось иметь телевизор, потому мы туда и намылились. Магомедов сказал, что решит эту проблему. Помимо этого, я попросил выдавать нам плитку на время приготовления. Прохор посоветовал выпросить у Магомедова разрешение спать днем, но это пожелание Прохора я не озвучил. Еще я попросил выводить нас, обитателей 39-й хаты, на прогулку во двор, а не под крышу. Обыкновенно заключенные второго этажа гуляли в крытых хатах на этом же этаже. Один раз я успел сходить туда с Прохором.
Прогулочная представляла собой мрачноватую цементную клетку с решкой вместо двери. Вверху над головой — также решетка, а над ней высоко — стропила крыши тюрьмы. Я пробежал тогда 1530 шагов, а Прохор сделал свои упражнения по дзюдо. Подошел soldaten, охранявший нас, закурил сигарету и выпустил клуб дыма нам в прогулочную клетку. «Гондон!» — промычал Прохор. Этот солдат был его личный враг, Прохор поведал мне об этом еще до выхода на прогулку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Тюремная реальность, я уже декларировал это единожды, — это царство крупного плана. Грубая тюрьма внутри зоны была построена в городе Энгельсе в начале 90-х годов, вероятнее всего, архитектором, знавшим о существовании Филиппа Старка. Старковскими были вышеупомянутые нары — два деревянных настила, забранных в железные угольники и стойки. Старковским же был длинный стол из железных листов и рельсов. Старковскими были чудовищные лавки-складни, способные отрезать ногу, если нога попадется. Но самым старковским предметом была раковина-ящик, сваренная из стальных листов и насаженная на трубу. Решетчатая дверь также была старковская, веселенькая, ярко-синяя с огромным коробом замка. В решетчатой двери был узкий вырез на высоту миски и кружки — через вырез нам впихивали еду.
Именно в год, когда в городе Энгельсе посреди зоны строили БУР, позднее переквалифицированный в тюрьму, в 1990-м я прилетел в Нью-Йорк для промоушен-кампании своей книги «История русского панка». В Нью-Йорке мои модные издатели Grove-Weidenfeld поместили меня в отель, где все комнаты были обставлены дизайнером Филиппом Старком. Разумеется, я не мог предположить, что через 12 лет окажусь в тюрьме, построенной и снабженной внутренними аксессуарами подражателями Старка. Вероятнее всего, тюремный стиль 90-х совпадает с манерой Филиппа Старка, но не исключено и заимствование.
Тюрьма еще полна деталей, позаимствованных из bandes dessinees, т. е. рисованных ярких французских книжек-комиксов. Точнее, грубая реальность тюремных поверхностей соответствует напряженному гиперреализму bandes dessinees. (Пол камеры № 156, я вижу его в этот момент сверху, с пальмы — крупно-зернистый бетон, окрашенный поверху жидко в изумрудно-зеленый цвет, сохранил крупно-зернистую фактуру. На нем, как дактилоскопические линии на ладони, зияют загадочные впадины, росчерки и круги.)
Но следует вернуться на двойку. Утро там начиналось с того, что задолго до шести принимался переворачиваться надо мной Прохор. (Прохора убрали на четвертый день. Жаль, что убрали. Я прочел только 130 страниц принадлежащей ему книги «Тотем и табу» и не успел дочитать, вот жалость. Меня интересовали там некоторые тяжелые мысли Фрейда. Интересно, что фрейдовская работа вся пропитана идеями Фрэзера. Фрэзером же, исследователем примитивных племен и их верований, в значительной степени интересовался и вдохновлялся и Гитлер. Самая известная книга Фрэзера — «Золотая ветвь».) Я лежал под ним, над головой у меня было это чудовищное якобы окно. По окну нельзя было понять ничего: ни время суток, ни погоду. Оттуда не шел воздух, да и свет, если бы он просачивался, его можно было уловить, лишь отойдя к двери камеры, тогда только просвечивали ножевые полоски. В общем, это был такой глухой конец света, закуток чулана.
Спать там после шести утра и до десяти вечера запрещено. В шесть ровно soldaten звериным голосом орали: «Подъем!» Раздавались зуммерные сигналы радио. С плаца на зоне из морозной тьмы (точнее, из щелей в морозную тьму) заключенные зоны принимались кричать: «Спасибо зарядке — здоровье в порядке!» А по радио зоны в это время транслировали какие-то фашистские команды, за нашим поведением обязательно следили soldaten, то и дело щелкая волчушкой. Заказанных на суд-допросы обыкновенно выводили около восьми, тотчас после поверки. Поверка производилась через зарешеченную дверь. На суд-допрос ты выходил в коридор и становился носом в стену, руки за спиной. Soldaten называл тебя: «Савенко!» А ты откликался, называл ФИО, год рождения, статьи. Тебя присоединяли к сотоварищам зэкам, выводили на продол и сажали на корточки носом в стенку, руки на затылке. Солдаты-казахи обычно ходят за спинами и следят, чтобы заключенные не разговаривали и не вертели головами. В качестве наказания следовал тычок или удар дубиной в спину. Когда до тебя доходила очередь, тебя подымали и шмонали, как луковицу. Свои вещи ты бросал на пол одну за другой. Передавал soldaten трусы, тот ощупывал пояс и заглядывал в трусы. Ты обязан был вывернуть носки, открыть рот, показать уши и подошвы. Присесть в голом виде, для того чтобы то, что у тебя, предположительно, зажато между ягодицами, вывалилось. В общем, налицо были все признаки фашистского режима. Я необоснованно употребляю глагол прошедшего времени «были», поскольку двойка никуда не исчезла. И зона на месте, и тюрьма на месте, она лишь ждет новых постояльцев. Двойка изначально была построена как колония для криминальных лидеров ОПГ и членов ОПГ. А тюрьма внутри колонии была задумана как БУР. Режим внедрили соответствующий. Ломающий человека.
ГЛАВА 17
15 декабря я сидел в клетке в суде Волжского района города Саратова. Бегал вонючий доберман, играя со звероподобным сержантом. Как я попал в Волжский суд? У нас там была пересадка по пути из областного суда в тюрьму в г. Энгельс. Мой подельник Сергей Аксенов, я слышал, беседовал со встреченным знакомым зэком в соседней клетке. Таким образом, у нас была пересадка. Сквозь лай добермана я успел услышать по радио, что в спецколонии строгого режима умер ичкерийский генерал Салман Радуев. Смерть моего соседа сверху в Лефортово (я одно время сидел в № 46, а Радуев надо мной на втором этаже, в 101-й хате) меня ошеломила. Я не ожидал от власти такой звериной жестокости. За смертью Радуева монотонно последовала информация, что курс доллара 31,87 рубля, а температура в городе Москве — 9 градусов.
Когда к 17 часам мы подъехали к нашей второй зоне, из нее доносились звуки бодрой фашистской музыки — это рабочие зэки возвращались с работы. Потому нам пришлось целый час мерзнуть в наших ледяных боксах в тюремном автобусе. С пяти до шести в зону и из зоны никого не впускают и не выпускают… Влетев наконец в тюрьму, мы были подвергнуты унизительному, как всегда, шмону на сквозняке в коридоре. Только обыск производился в очень ускоренном темпе. Смена soldaten торопилась обшмонать нас, чтобы успеть на последний автобус, выходящий в Саратов.
Дома, в 39-й, я обнаружил молодого человека Павла Владимировича Рыбкина. А Прохора от меня убрали. Почему? Одному Господу известны пути странствия мысли начальства, то есть наших тюремщиков. Впрочем, возможно, меня и Прохора разъединили потому, что мы с ним порешили накануне создать новую религию. Подслушали?
Своим чудачеством славятся англичане. Русские могут посоперничать с англичанами и, пожалуй, выиграть. Странных эксцентриков и чудаков в русском народе хватает. Традиция русского юродства дала России немало оригиналов. Достаточно упомянуть темного, демонического юродивого Распутина. Другое дело, что светлые юродивые у нас редкость. Паша Рыбкин — единственный в своем роде тип. Те короткие две недели, отсиженные мной на двойке, я возвращался, помню, домой в 39-ю хату с отрадным чувством: сейчас я увижу святого Пашу.
Паша — это такое головастое мускулистое существо с выдвинутой вперед мощной нижней челюстью, развитыми скулами, крупными зубами, светлыми глазами под выпуклыми надбровными дугами. Крупные уши. Молодой лоб бандита, бритый череп, мощная шея, броня очень хорошо развитых мышц. Даже на шее и округ коленных чашек у Паши ремни мышц.
К своим тридцати годам Паша собрал приличную коллекцию не совсем обычных для русского человека привычек и норм поведения. Паша питался в основном своей, не тюремной овсянкой, доставая ее из сидора, овсяным же печеньем. Овсянку он заваривал. Паша — вегетарианец, хотя со мной из вежливости пробовал сало и колбасу. Чай Паша не пьет, пьет кипяток. В баню со мной Паша не пошел, по каким-то причинам он в баню не ходит. Точнее, в банное помещение он зашел, но простоял в предбаннике.
По камере Паша бродит босиком и в широких хлопчатобумажных шортах, словно он атлет в Калифорнии, а не зэк в ледяном поле близ города Энгельса. Паша одет минимально. Два или три раза мы вышли вместе с Пашей на суд-допрос. Я вышел в тулупчике и в черной лыжной шапке до бровей. Паша вышел в шортах, практически голый. Но с ворохом вещей под рукой. Эдуард Вениаминович, ведь все равно на шмон раздеваться?
Персонал изолятора относился к Паше с неким насмешливым пониманием, как к юродивому, с которого взять нечего, потому и чего спрашивать. Одно слово: Рыбкин. Можно при желании вообразить Пашу и иным: в черном костюме, челюсть вперед, командующим целым взводом охранников. В жизни Паша заведует охраной некоей фирмы. В этот раз Паша обвиняется в хищении драгоценного металла: 1300 граммов золота. Павел уверен, что выйдет из тюрьмы по решению суда не осужденным. Ибо его подельник — глава фирмы, пятидесятилетний инвалид (он не содержится в заключении, живет под подпиской о невыезде) взял всю вину на себя. Паша утверждал, что сидел по различным обвинением уже раз восемь-десять, но еще ни разу не был осужден. К тому времени, когда его кинули ко мне в № 39, он сидел на двойке четыре месяца.
Постоянно спокойный, довольный, ровно веселый и доброжелательный, Паша — лучший из возможных сокамерников. Это русский человек в его лучшем проявление чудака и светлого юродивого. Каждое утро Паша начинает с упражнений на своей верхней шконке. Его упражнения необычны и близки к йоге. По крайней мере, я доселе подобных не наблюдал. Так, например, лежа на спине он долго издает странные звуки диафрагмой живота. От таких утренних упражнений Паши Рыбкина я увел, ну своровал, одно: наконец научился правильно качать шею. С утра, на шконке, Паша делает, сплетаясь и расплетаясь, свои упражнения около часа. К семи утра, когда нам включают розетку, и после того, как я заварю себе чай, он делает себе завтрак: заваривает овсянку и кружку кипятка.
Во второй половине дня Паша перемещается на наши «лишние» два квадратных метра вдоль стола и вытворяет там дикие вещи. Отжимается на руках, стоя вертикально вниз головой, отжимается на одной руке, но на эти изуверства я предпочитаю не смотреть. Мне завидно.
Кроткого нрава, как голубь божий, Паша обычно встречает меня, явившегося с суд-допроса, кружкой горячего чая. Его светлая спокойность в местах, где все нервничают, выгодно выделяет Рыбкина. Я не успел понять, для чего он живет, но сам тип такого странного русского человека мне нравится. Нахватав там и сям восточных и западных упражнений, Паша сплавил их воедино с русской юродивой дурачковой странностью, и получился вот такой бандит, воин, чудак. Паша безоговорочно прочел две принадлежавшие мне книги по истории: «Империя» Фоменко/Носовского и «Древняя Русь и великая Степь» Льва Гумилева. Не знаю, что он там понял в них. Но исполнительно прочел два толстенных, полных дат и нелегких для понимания тома. Через несколько дней в автозэке меня посадили в стакан, а Пашу в общак, мне довелось услышать, как Паша пересказывал содержание томов зэковскому обществу. «Там, пацаны, написано, что татарского ига не было, что они нас никогда не побеждали!»
«Нас никто и не побеждал никогда», — донеслось ко мне в стакан патриотическое мнение собравшегося в автозэке общества. На сообщение Паши, что Иванов Грозных было аж четверо, а не один, как учит нормальная история, на это заявление автозэковскоя собрание отреагировало тем, что рассыпалось на мелкие группы. Согласно занимаемым местам, я полагаю, соседи скучковались с соседями и неквалифицированно стали обсуждать те малые сведения, которые имела каждая группа. Забыв о четырех Иванах Грозных вместо одного. Особенный интерес зэков закономерно вызывали опричники. Собачьи головы, притороченные к седлам, и метлы опричников в частности действовали на воображение заключенных. Они загудели в общаке, как растревоженный улей. Из стакана я их не видел, разумеется, но слышал неплохо. Самый сильный удар зэковскому обществу Паша нанес тем, что Христос родился не 2002 года назад, но «совсем недавно», всего тысячу лет назад, и не в Вифлееме в Палестине, но в Константинополе: «Где ты такое слышал?» — занялись зэки Пашей, поскольку вопрос этот серьезный, и требовали разборки. Пашин радостный голос святого бойскаута утонул в хоре зэковских строгих, насмешливых и неверящих голосов. Паша Рыбкин радостно свалил ответственность на меня. «Эдуард Вениаминович дал мне книжку за Христа почитать. У Эдуарда Вениаминовича особые книжки…» Насмешливый голос из хора посоветовал Паше быть осторожнее в своих чтениях, а то его обвинят и накажут по тем же статьям, что и Эдуарда Вениаминовича.
Мы с Пашей отлично ладили и получали удовольствие от общества друг друга. В те дни, когда я не ездил на суд-допрос, нас выводили в срезанный сбоку бетонный замороженный куб, где мы с Пашей, два энтузиаста, дружно бегали. Затем Паша выполнял свои диковатые упражнения по единоборствам, бил ногами и кулаками воображаемого врага, у него была своя собственная система, я уже упоминал. Я представляю, какими любопытными отморозками выглядели мы с Пашей в глазах персонала СИЗО, всех этих добрых, злых, активных и пассивных фашистов по долгу службы! Да и в глазах нормальных зэков или шнырей. В тюрьме, кстати сказать, я обнаружил, что имею, оказывается, обширные познания. В истории, географии, этнографии, жизневедении, в мистике, политике и войне.
Паша высказал мне однажды и повторил затем в последние часы моего пребывания на двойке: «Эдуард Вениаминович, по своим параметрам Вы как вор в законе старого образца».
Очевидно, лицо мое изобразило такую степень иронического неверия, что Паша даже поднял руки, призывая в свидетели то ли небеса, то ли потолок камеры № 39. «Судите сами. У Вас нет ни семьи, ни детей. Нет имущества. Нет постоянного места жительства. Нет никаких сбережений. Нет даже прописки. Кроме этого, Вы, Эдуард Вениаминович, мудрый человек. Я бы лично предложил Вас короновать».
Я посмотрел на Рыбкина строго. «Павел Владимирович, не кощунствуйте», — сказал я. Я заявил, что не смогу стать вором в законе прежде всего потому, что имею «косяк» по линии морали. Написал несколько аморальных книг. Где имеются нестандартные сцены.
«Да хуйня это все, Эдуард Вениаминович, — сказал Паша. — Вон Отарий Квантришвили сидел за изнасилование, а вором в законе стал. Сейчас другие нравы…»
Часть Паши осталась скрытой для меня, как айсберг. Понятно, что он недаром попадал десяток раз в тюрьму за преступления, которые не удавалось доказать. Очевидно, что Паша живет рядом с преступлениями, как, живя в лесу, живут рядом с деревьями. Жаль, что я не посидел дольше с русским чудаком Пашей Рыбкиным. Когда ключник открывал мне двери, Паша обычно стоял там на лавке, босиком, улыбаясь всем личиком парубка-неандертальца. «Добро пожаловать, Эдуард Вениаминович!» Если же он не говорил: «Добро пожаловать!», то выглядел именно так, что «добро пожаловать!» Я считаю Пашу странным и потому приятным молодым человеком. Думаю, и Паша расценивает меня как чрезвычайно странного персонажа.
Паша согласился со мной, когда я сообщил ему, что существует еще один мир, более высокий. Метафизический. И что я большей частью живу в том, метафизическом, мире. Несколько раз мы с Пашей беседовали о метафизическом, трансцендентном мире.
ГЛАВА 18
Кормили на двойке плохо. Утром — каша, утопленная в подозрительного происхождения желтом жире. В обед — «щи в солярке» — как я их называл — гнусное пойло и деревянные макароны на второе. Сносных блюд было два: сырая резаная свекла и вареная рыба. Если отделить ее от кости, извлечь из гнусного масла, промыть, а потом заново заправить чуть-чуть постным маслом, то можно употреблять внутрь, представляя, что это рыбный салат.
На третий, кажется, день моего пребывания на двойке со мной встречался начальник изолятора подполковник Магомедов. Я был вызван в тот же кабинет, где меня принимал Шальнов. По совету Прохора я попросил перевести нас в большую камеру, в тюрьме было несколько пустых «рабочек», где только решетка отделяет зэков от коридора. В «рабочке» разрешалось иметь телевизор, потому мы туда и намылились. Магомедов сказал, что решит эту проблему. Помимо этого, я попросил выдавать нам плитку на время приготовления. Прохор посоветовал выпросить у Магомедова разрешение спать днем, но это пожелание Прохора я не озвучил. Еще я попросил выводить нас, обитателей 39-й хаты, на прогулку во двор, а не под крышу. Обыкновенно заключенные второго этажа гуляли в крытых хатах на этом же этаже. Один раз я успел сходить туда с Прохором.
Прогулочная представляла собой мрачноватую цементную клетку с решкой вместо двери. Вверху над головой — также решетка, а над ней высоко — стропила крыши тюрьмы. Я пробежал тогда 1530 шагов, а Прохор сделал свои упражнения по дзюдо. Подошел soldaten, охранявший нас, закурил сигарету и выпустил клуб дыма нам в прогулочную клетку. «Гондон!» — промычал Прохор. Этот солдат был его личный враг, Прохор поведал мне об этом еще до выхода на прогулку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21