! На наш
кинорынок вываливается теперь все то, что покруче и побойче. Что
показывали (для покупателей) на этом последнем кинорынке? Сперва - про
убийства, потом - про изнасилования, затем - про убийства и сразу же - про
изнасилования. Если показывали мужскую тюрьму, то обязательно "паханов" и
новичков (мужские сексуальные игры), если женскую колонию, то -
мужеподобных женщин и сладеньких девочек, хором охающих за цветными
занавесками (женские половые игры).
И теперь, представьте, как покупатели кинорынка бросились приобретать
эту порнуху! Они ее хватали! Молча хватали. "Это пойдет в кинотеатрах у
нас!" - сказал мне с восхищением один такой торгаш. Они уверили меня, что
я несовременный, отстал от жизни. С кем-то из них я пил потом вечером в
престижном ресторане, построенном год назад. Пил, конечно, на их деньги. И
перевоспитывался - под их напором.
Перед этой поездкой на кинорынок я написал сто страниц убористого
текста - очередную детективную историю. Я боялся ее показывать знающим
людям: опозорят, скажут - чернуха! Вернувшись домой, войдя в прокуренный,
с чужими запахами коридор, вдруг представил, какой я, собственно, болван.
Я мог бы давно разбогатеть, то есть заработать бешеные деньги. Почему,
имея такую "продажную" на книжном рынке рукопись, бедный-бедный, я считал
в среде этих богачей копейки в своем кармане? Неужели я не мог, так же,
как они, ходить в ресторан, пить, заигрывать с девочками, приглашать их в
номер?
Ужас, за три дня пребывания в номере, мне пришлось заплатить бешеные
рубли, а возвратили мне в тамошней конторе жалкие копейки за каждые сутки.
Я жил эти три дня впроголодь - попивал чаек и заедал его булкой...
Зачем же я так глуп, если моя рукопись, похожая на их искусство,
прозябает в моей этой дурной смеженке? Давно мог бы я положить ее на стол
новых редакторов, неистово ищущих чернуху и порнуху. Почему я, олух,
всегда считал всю остросюжетную, подобную той, которая процветала на
кинорынке, продукцию вторым сортом? Кто мне привинтил подобную башку на
плечи? Кто внес в мои извилины подобное?
Ах, совокупность случайных обстоятельств в судьбе каждого из нас
предопределена! Ах, чем удивишь читателя, придумывая сногсшибательные
обстоятельства! Ах, право, грешно заострять и без того грешное бытие! Кто
это сказал? Я? Но посмотри на себя в зеркало. Это сказал подонок, который
просто не умеет жить.
Игра новой и новой мысли в литературе мое кредо. Но ведь тут-то тоже
все ясно! Смыслообразующим стержнем литературы в прежние, очень давние
времена был Бог. И все шло вокруг него. Но стали в литературе царствовать
Достоевский и Ницше. Достоевский возложил всю ответственность за
происходящее в мире на человека. Бедные маленькие люди! Раньше все можно
было свалить на кого-то, ныне - только на себя.
...О чем же я писал в ста страницах своей детективной повести, о
которой почему-то знала Лю? Я писал о женщине по имени Света. Ее убили
жестоко, по-зверски четверо мужчин. При этом присутствовала еще одна
женщина, случайная знакомая Светы. Оставшаяся в живых, эта женщина видела,
как четверо мужчин резали на куски Свету и бросали в костер. Чтобы замести
следы.
Вы спросите, за что они убили Свету? За то, что пошла с ними в лес на
пикник и не разделила ложе со всеми сразу. Они знали, что у Светы есть
муж. Правда, он не мог приехать вместе с ней в этот санаторий - дела.
Света приехала с дочкой. Она закрыла эту дочку в номере, поставила
горшочек и сказала, что скоро придет.
Остался от Светы палец с обручальным кольцом, его потом и нашли
следователи в золе. Дочь восьми лет показала на дядю, который в тот вечер,
когда мама собиралась в гости, приходил в их номер. Мужчина ударил Свету
по лицу за то, что она первой ударила его, не согласившись пойти на
четверых. Он потом бил ее долго, а эти трое стали помогать. Случайная
знакомая сказала избитой Свете:
- Ты думаешь они задарма нас вином поили и шашлыками кормили?
Наивняк? Чё те, не хочется по кругу, что ли? Говорила же - горит...
Обо всем этом я тогда и накатал. Лю сказала мне, как вы знаете, что
все истории повторяются. Если нынешняя женщина, имея мужа, идет спокойно в
лес, на пикник, пьет вино мужчин, ест шашлыки, она, наверное, знает, что
надо по первому приказу мужчины раздеться и разделить с ним любовь? Так во
всяком случае говорила на суде случайная знакомая Светы. Она спокойно
рассказала, как потом они, эти четверо, по очереди имели ее, как потом
убили.

Убитая Ирина, тоже была не паинька. Она не разошлась с Ледиком
официально. "Горячая, взрывная женщина... Она сама виновата", - услышал я,
когда приехал. И т.д., и т.п. Покопался же я во всем, вывернул такие
сексуальные глыбы наружу!
О Свете... Я писал, художественно варьируя извечную мораль: не ходи с
мужиком в лес; если хочешь остаться девственницей, сиди дома! И все.
Но чем же тогда истории похожи? Почему Лю так вредила мне? Зачем
мешала? С какой целью уговаривала не писать больше "этих историй со
страшным концом"?
Боже мой! Почему я всегда завидовал тем, кто решает в литературе
мировые проблемы? Без "чернухи" и "порнухи". Проблемы человечества... Но
разве и Светлана и Ирина не были частичкой человечества? Разве их судьбы
нам всем безразличны? И вообще... Не писать о смерти, не заострять любую
историю, - как советовала мне Лю - "потому что вы озверели в вашей
голодной стране", - тогда отказаться от главного, что ждет читатель, -
острого сюжета. Всегда мы и держались на сюжете. В том числе - вокруг
смерти. И Гомер, и Фукидит, и Ксенофонт, и Плутарх, и Тит Ливий, и Апулей
всякий раз заостряли сюжеты.
А перечитайте плутовские романы эпохи Возрождения. Строятся они,
конечно, по принципу "нитки с бусами" (это отмечают все: и практики, и
теоретики литературы). Катятся бусинки, распадаются на новеллы. Все
связано с историей одного героя. Сюжет пульсирует, отмирает, вновь
нарождается.
Наши современные детективы об убийствах тоже строятся по принципу
"нитки с бусами": все вокруг одного героя - убитого. Вокруг... Праведные,
не праведные. А там... Он, Она - какое кому дело? Но... Вокруг, вокруг
крутится сюжет...
Я не хотел давать повесть об убийстве Светы. Хотя и написал о ней,
женщине идеальной. С идеальными ножками. С идеальной фигуркой. С идеальным
личиком. Она сама напросилась на убийство. Она ходила в мини-юбке. В
двадцать два года ее ноги стали чуть полней, чем у девочек в семнадцать.
Ее груди были так же открыты, как у семнадцатилетних. Но они были
изумительно привлекательны. Не так как у тех семнадцатилетних. Муж
Светланы на двенадцать лет старше ее, кандидат физико-математических наук.
В институте, где он в свое время сделал карьеру (потому как был членом
комсомольского бюро и поступил в партию), перестали его должность, когда
хлестала волна департизации, субсидировать. Парень подался в бизнес, с
ходу хорошо заработал в своем кооперативе, обалдел от купюр и, любя жену,
посылал ее четыре раза в год к морю - и холодному, и жаркому. В результате
- смерть "через насильственное сожжение". "Бусинки" распались на новеллы.
Все ясно. Все в конце страшно. Секс погубил красивую женщину.
Не до сентиментальности! Ибо в сюжетных сентиментальных романах
(скажем, Стерна) разрушается логическая последовательность событий.
Там-то, со Светой, все логично. Что искала, то нашла. Не только она. И
муж, оставшийся вдовцом. И дочь, осиротевшая в один вечер. Все логично.
Каждая "бусинка" раскрывает деталь разрушения семьи.
Романтизировать красоту Светы? Да, были в истории литературы
романтики. Тоже разрушали логическую последовательность событий. Гибки и
свободны их построения. Вы еще не читали "Алмаз Раджи" Стивенсона?
Почитайте. И удивитесь, как мистер Роллз оказался единственным владельцем
алмаза. Всего-то несколько часов прошло с тех пор, как принес он в дом эту
драгоценность. И как изменилось все в его отношении к прошлой жизни!
Как изменилось, чувствуете, в жизни мужа Светы все, когда он принес в
дом первые шестьдесят тысяч. Света работала машинисткой в фирме "Заря" в
те годы, когда ее муж, аспирант, приносил в дом сто двадцать рублей. Она
зарабатывала сто восемьдесят - сто девяносто. У них не было богатых
бабушек и дедушек. Мамочка Светы была вечной учительницей начальных
классов. Она однажды рассказывала дочери, вышедшей замуж за
бесперспективного ученого, как один из родителей, показав на нее (скорее,
на ее стоптанные туфли и десятилетние юбку и пиджак), сказал своему
балбесу: "Ты хочешь быть такой?!"
У Светиного мужа родитель был гегемоном - слесарь-ударник, золотые
руки, в "уравнительной системе" получал аж двести двадцать, так же, как
алкаш Букреев, сосед по коммунальной, а затем отдельной двухкомнатки.
- Витя, - говорил родитель своему сыну, который ни с того ни с сего
захотел стать ученым, - если мы купим к концу нашей жизни какие-нибудь
колеса, ты хоть на могилку приезжай...
Витя, перепродав какие-то компьютеры, принес в дом вторую крупную
выручку - сто семь тысяч. Они ее испуганно прятали под стопки научных
журналов, в койке, исполненной югославским пролетариатом, тогда еще не
конфликтовавшем на национальной основе. Койку продала Фрида, уехавшая в
Израиль осваивать новые пустынные земли.
Представляете, в чем приехала на отдых Света? Какие у нее были в
период похолодания чулки? Чем она красилась? Чем душилась?
"Бусинки", "бусинки"... В поисках острого сюжета - бусинки...
Стивенсон, потом Киплинг, а затем вдруг Лев Толстой с "Хаджи-Муратом" -
лучшей мировой вещью (на мой взгляд) после "Мадам Бовари". Киплинг,
оказывается, учился у Толстого. Творчески, как говорят теоретики
литературы, осваивал предельные ситуации. Или проще - смерть человека.
Любого человека!

Но я тогда лазил на карачках, уже обремененный теориями, и искал свою
рукопись. Об убиенной Свете. О расчлененной красоте. Холодно входила в
сердце мысль: зачем ищешь? Смерть в описании классиков трагична и
поучительна всегда для человека, ибо трепетна и незабываема. А тут смерть
на бешеном повороте событий. "Кто был никем, тот станет всем". Не только
вошедшие "в закон воры", а и кандидаты физико-математических наук - дети
гегемонов, могут прятать купюры в рыхлых кроватях, заваливая их стопками
никому ненужного чтива.
Между прочим, откуда берутся такие купюры, если человек работает
скромным сторожем? Человеку двадцать семь. Он с усиками не моржовыми,
которые в большинстве носят эти полугородские, полудеревенские
захлопотанные на службе чучела, а с усиками и в придачу бородками а-ля
д'Артаньян; он в майке с лозунгом на английском языке, в шортах китайского
покроя. Увидев свои сто семьдесят тысяч, спрятанными под ковром и
обнародованными на суде, этот с усиками, которого "опознала" девочка, дочь
Светы, дочь, которую Света, выйдя по любви, родила в семнадцать лет,
сказал:
- Я йей прэдлагал пят тыща за один секс. Зачэм нэ пашла?
У Светы, на несчастье, было более ста тысяч крупных купюр, спрятанных
под научными изысканиями, как оказалось, напрасными изысканиями Витеньки и
его несчастных коллег.
Но я лазил и искал рукопись, боясь не стать богатым и ругал
последними словами гостей, привыкших приходить в мое отсутствие после
съемок "на натуре", чтобы распить бутылочку-другую, отойти, как они любят
говорить, эти великие труженики-актеришки, от "мерзкой действительности".
Кстати, они часто обращались к моей рукописи. Один из них, очень
талантливый документалист, как-то с сожалением даже высказался:
- Старик, зря ты замуровал действительные факты в эту глупую
художественность. Сейчас читатель и зритель на нее, художественность,
плюет... Их ошарашь документом! Бог мой, одно четвертование! Как заткнутся
все эти зрители и читатели! Страшно, старик, с ними спорить. Выпотроши ее
и все будет - ладушки! Я имею ввиду эту художественность.

Наконец, я нашел, что искал. Я увидел, что искал. Куски человеческого
мяса. Палец с кольцом. Бывший палец. Бывшие куски человеческого мяса...
Ценные фотографии для истории человечества, которое уже не хочет читать
художественных вещей. Хочет бежать глазами галопом по Европам... Мой
милый, добрый читатель! Я ведь так старательно разбрасывал "бусинки" по
всему белому полю листа! Попробую почитать, что уложил в эти сто страниц
убористого текста. Что можно представить так, без художественного
осмысления? Зачем люди писали когда-то с надрывом? Пришли новые времена,
новые "герои", новые читатели?

Самое удивительное началось, когда я развязал тесемочки у папки. Что
за наваждение? Вроде вытравлены многие строчки. Хорошо помню, после
машинистки я очень тщательно вычитал текст.
Я кинулся к блокноту, где покоилось второе убийство - Ирины. Был чист
и мой блокнот. Тот самый, с которым я ездил и в подвал, где лежала Ирина,
и к свидетелям. Я все аккуратно тогда записывал. Теперь это все исчезло.
Попытавшись восстановить блокнот по памяти (шут с ней, с повестью) я,
однако, восстановить ничего не смог. Лишь вспомнил один эпизод, который
горячо на совещании оперативной группы обсуждался. Кто-то высказал
предположение: "Может убийца Ирины - тот "вор в законе"?
Они тогда в группе не все знали, что в поселке, где было совершено
убийство, живет такой вор. Этот вор отпущен на волю в тот осенний, еще
теплый день, когда, теперь убитая, Ирина Г. шла по улице, на которой жила,
в легком коротком платьице. У нее полноватые ноги в хороших заграничных
колготках, открытая шея "необыкновенной красоты" (из протокола) и
"чуть-чуть большой нос на худощавом лице". "И он положил на нее глаз".
Об этом рассказывал кому-то (полковнику, подполковнику или старшему
лейтенанту) нынешний начальник шахты. Этот начальник знал: по своей воле
бывший "вор в законе" работает ныне проходчиком. Работает вопреки
воровскому закону, запрещающему работать (в знак протеста против
жестокости не только по отношению к существующей системе, но и к
воровскому закону). Предположивший связь между убийством и новым жителем
поселка, начальник шахты, однако, защищал этого "вора в законе", ибо имел
о нем "источники информации" (так он сказал): вор был сейчас настоящим
ламарем (тружеником), не вел никаких дел с забубеханными (бесшабашными,
разгульными), тянул уже на идейного (и умеющего, и склонного к
перевоспитанию)...

...Я горевал, глядя на рукопись и на блокнот. Ясно, кто это сделал.
Лю! Но - как? В мое отсутствие, пока я смотрел всю эту муть на кинорынке?
Да, легко войти в мою коммуналку. Ничего не составляет. Но - зачем? Ведь
сто страниц убористого текста не так легко и написать!
Ладненько, не сделался богачом до этого, на порнухе не выедешь! Надо
писать об Ирине. Надо восстанавливать блокнот. Особенно те места в нем,
которые относились к мужу Ирины - Ледику. А повесть о Свете -
восстановить. Хотя, хотя... Мы еще хлебнем горя с такой жестокостью,
стремительно катящейся на нас. Пусть полежит в таком уничтоженном виде!

Что Ледик приехал во вторник, мать и отец знали. Отцу позвонил на
шахту сват. Поручал ли сын ему звонить от своего имени, потом так и не
выяснили. Хотя, ну какой криминал в этом - позвонить? Но то, что сват
предупреждал с тревогой: их сын, Ледик, тут, - это впоследствии вошло в
протокол как "веское доказательство заранее спланированного убийства и
непринятие мер к его предупреждению".

Все они звали до службы этого, теперь заматерелого, с бегающим
взглядом моряка, Лёдиком. И теперь между собой тоже звали так.
Длинные часы - с утра вторника до вечера четверга, когда Ледик
ввалился в дом родителей, конечно, прошли и у родителей Ирины и у
родителей Ледика в напряжении. Дело в том, что в свое время именно мать
Ледика написала в его тот дальний гарнизон, что "твоя жена, еще не
оправившись от родов, позволяет себе кое-что лишнего", с кем - "ты это
знаешь".
После этого Ледик за три года ни разу не приехал в отпуск, может, и
потому. Хотя его товарищи приезжали частенько.
Развод - дело решенное, - думали все, в том числе и родители Ирины. И
то, что Ледик пошел после приезда к Ирине, может, не насторожило мать, а
заставило ее покаяться: зачем было вмешиваться?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13