Многие мне говорят, запиши,
говорят, как все происходило, пока ты был у власти, и что было перед тем,
потому что они считают, что Синедрион меня пять лет держал за решеткой, и
еще - что я обсуждал с прокуратором Куманом и царем Агриппой, и было ли
какое-то тайное соглашение, но не могу я писать этими парализованными
пальцами, даже держать ими ничего не могу, все падает. И левой рукой
разучился писать, как раньше. Врачи говорят, рука со временем придет в
норму; если так, я потом все запишу. Наверно, я говорю больше, чем
собирался, но прошу Синедрион отнестись с пониманием, я все сейчас расскажу,
если уж столько людей меня просят об этом. В голове все крутятся эти мысли,
и ночью и днем, насчет того, что я хорошо сделал и что - плохо.
Ходили тут досужие разговоры, я знаю, ходят и сейчас, будто я прятался в
Дамаске, потом вернулся в Иерусалим. И что раньше я с одним человеком, с
которым... которого... словом, будто я к тому человеку имел какое-то
отношение, будто я его предал за деньги, что на моих руках - его кровь. Но
посмотрите на мои руки: три пальца парализованы. И что в том процессе мне
тоже надо было бы не так себя вести, в том деле, после которого меня сняли,
что я принял к сведению и не протестовал, потому что я всегда соглашался с
решениями Синедриона, ну, я об этом уже говорил. И я скажу еще: если
Синедрион считает меня в чем-то виновным, то пусть судит меня, хоть за
Дамаск, хоть за того человека, это я говорю без колебаний, если даже на
руках у меня его кровь, уж такие были тогда времена, этого, к сожалению,
нельзя было избежать, но деньги - нет, это никогда, это всем известно, кто
меня знает. Я и о том думал, что добровольно пойду под суд, я готов за все
ответить перед судом, готов принять даже смерть, если таков будет приговор.
Хочу просить Синедрион, примите решение насчет этого, потому что, хоть я уже
и не член Синедриона, с тех пор как меня сняли, не просто сняли, а
исключили, но я думаю, если Синедрион меня в этом поддержит, тогда совесть
моя будет спокойна. Часто думаю я еще вот о чем: то, что мне пальцы
парализовало, не случайность, вот он когда мне аукнулся, тот случай, когда
я, находясь под стражей, очень сильно покалечился, видите, как ни стараюсь
пошевелить, ничего не получается, а если б не пальцы, я, может, сумел бы
написать, что на самом деле произошло. Знаю, нет смысла оправдываться, что,
мол, времена тогда были смутные, мятежи, убийства, и мне надо было решать, и
кровь лилась, да, кровь, кровь виновных и невиновных, и если сейчас
Синедрион решит, что меня надо судить, я соглашусь, и если Синедрион решит,
чтобы я понес наказание смертью, я и с этим соглашусь, ибо тот, другой
человек, да и другие, которые были нам братьями, для них я хотел мира и
благополучия в данных условиях, история же потом вынесет свой приговор, я
знаю, особая комиссия, когда предложила снять меня, признала мои заслуги
перед народом, хоть я об этом и не просил, но я совсем не об этом хочу
говорить, а о другом. Ходят всякие сплетни, что есть, дескать, где-то
могила, к которой я имею какое-то отношение, но мы же все обсудили с... тем
человеком, мы тогда долго спорили, и я мог поступить иначе, но пришлось
согласиться, а потом меня загнали в угол, и опять же - я не мог поступить
по-другому, и тогда снова погибли два человека... Да, это было незаконно, но
я взял решение на себя, потому что надеялся, что, может, сумею исправить то,
что совершил, и я в самом деле пытался, кто помнит те времена, могут
подтвердить, я хотел положить конец беззакониям, хотел, чтобы народ жил в
мире и благополучии, вот что крутится у меня в голове с утра до вечера, а
пальцы не двигаются, смотрите, три пальца, ничего не могу ими взять, если
хотите, судите меня, я смерти не боюсь, я добровольно пойду под суд, я уже
все продумал и решил, что сам напишу на себя донос. Вот что я хотел сказать
Синедриону, получилось немного длиннее, чем я думал, но это же серьезные,
важные вещи, и тут все взаимосвязано... Устал я, не сердитесь, что нарушил
повестку дня, но я очень хотел это сказать, спасибо, что вы меня выслушали,
спасибо...
Ценности не представляет, подлежит уничтожению.
Иешуа из рода Дамная
Последний разговор
- Ступайте в город, - сказал Иисус Петру и Иоанну, - у ручья встретитесь с
продавцом воды. Он отведет вас к дому, где мы устроим пасхальный ужин. Вы
приготовьте агнца. Мы с Иудой придем позже.
Ученики удалились, и они остались вдвоем. Зной не собирался спадать, хотя
солнце клонилось уже к горизонту. Иисус сидел, согнув колени; Иуда
привалился спиной к стволу дерева. Иисус следил за муравьями, сновавшими меж
сухих былинок; Иуда разглядывал ветви масличных деревьев.
- Твое решение окончательно? - произнес после продолжительного молчания
Иуда.
- Окончательно, - ответил Иисус, не отрывая взгляда от муравьев. - В
Синедрионе все прошло гладко?
- Да.
- Подозрений у них не возникло?
- Возможно, они ждали не меня. - Иуда сорвал травинку и принялся ее жевать.
- Другому я это дело доверить не мог, мы ведь договорились.
- Знаю. Но ты спросил.
- Другие ничего бы не поняли. Особенно Петр с Иоанном. - Иисус вздохнул и
лег навзничь. - Тебе поверили?
- Поверили, потому что я принял предложенную плату.
- Сколько они предложили?
- Тридцать сребреников. И просили, пусть все будет закончено быстро, чтобы
не мешать празднику.
- Я и сам так думал. Ты про оружие говорил?
- Да, но не сказал, что у нас всего-навсего два меча.
Иисус засмеялся:
- Еще не хватало, чтобы ты это сказал!
- Почему ты смеешься? - Иуда выплюнул изжеванную травинку.
- Знай они, что у нас только два меча, они прислали бы четырех человек. А
тут они придут целым отрядом, вооруженные до зубов.
- Я подумал, куплю еще несколько мечей, чтобы меня не поймали на лжи. Мечи
дешевы, и, когда покупаешь десяток, один дают даром. Выгода все равно есть.
- Почему же ты не купил? - Иисус приподнялся на локте, глядя на Иуду.
- Трудно было бы принести их сюда незаметно. Да и вообще ни к чему. Будет
ночь. Придут солдаты и взвод храмовой стражи. Все испугаются и разбегутся.
- Ты прав. Значит, до сих пор все идет так, как мы договорились.
- Так, как ты спланировал. - Иуда сорвал еще травинку, сунул ее в рот.
- Ты жалеешь об этом?
- Давай об этом не говорить, если можно. Ты доверил мне тайну, и я сохраню
ее. А что я чувствую, это дело мое.
Иисус снова откинулся на сухую, горячую землю.
- Я тебя понимаю. Ты тоже меня пойми. Но оставим это, мы все тысячу раз
обсудили, и ты согласился, что у нас другой возможности нет. Ты тоже ведь не
придумал никакого другого решения.
- Я же предлагал: давай будем действовать так, как действовали до сих пор.
- Чего ради? Если хлебороб вспашет землю и засеет ее, не станет же он пахать
ее снова. Жатва - не наше дело, мы с тобой об этом тоже договорились.
- И все-таки именно мне придется разрыть засеянное тобою поле.
- Ошибаешься. Ты только погребешь землепашца.
- Можно тебя попросить?.. Давай поговорим о другом! - Голос Иуды прозвучал
так громко, что он сам невольно стал озираться. - Одно дело - задумать
что-то, совсем иное - выполнить план. Я уже был у первосвященника.
- Я же завтра умру. Тот же спектакль, только роль другая. Я не могу
отступить: отступив, я тем самым уничтожу посев. Никто другой не сможет
выдать меня, ибо лишь ты понимаешь смысл нашего плана. Мы с тобой в одной и
той же западне. И об этом мы тысячу раз говорили.
- Скажи, чего ты хочешь добиться? Думаю, не случайно ты отослал остальных.
Иисус сел.
- Когда стемнеет, мы пойдем к тому дому, и я омою вам ноги. И, как бы между
прочим, скажу, что кто-то из вас донес на меня, и, по всей вероятности, за
мной скоро придут. Не придавай этому большого значения: я лишь хочу, чтобы
они потеряли уверенность и испугались. Кто не уверен и боится, тот пытается
вновь обрести твердость, а для этого нужно верить. Имени твоего я не назову.
Важно, чтобы под подозрением были все. Путь к доверию ведет через
подозрение, а там, где есть доверие, возможно все, даже любовь. Ужасно, но
это так. Когда я скажу тебе: иди и сделай то, что должен сделать, и как
можно скорей, ты уйдешь. После вечери мы вернемся сюда, я буду рядом с
Петром и Иоанном, у Петра есть меч, важно, чтоб это заметили. Прошу тебя, не
заставляй меня долго ждать, приходите сразу, я заранее чувствую, те минуты
будут для меня очень трудными. Остальное - дело солдат. Если я попрошу,
поцелуй меня на прощанье. Может быть, я это заслужил. Неважно, что я скажу;
скорее всего, что-нибудь в том роде, что вот на безоружных нападают с
оружием и врасплох, хотя могли бы сделать это и днем, на глазах у людей.
Иоанн и Петр, думаю, пойдут за мной, остальные убегут. Иоанн вхож к
первосвященнику Анне и любопытен, ибо еще ребенок, Петр же ничего не поймет,
но будет пытаться понять, ибо стар и бестолков. А тебе надо будет исчезнуть.
Иуда вскочил и стал ходить вокруг Иисуса.
- Тебе обязательно надо будет сказать, что предатель - среди нас?
- Обязательно. Предателя среди посторонних быть не может, там - враги.
Врагов ты стараешься одолеть и, если это удастся, чувствуешь себя героем. Но
нам не нужны ни герои, ни жертвы. Нам нужно покаяние и прощение. Мы хотим
преодолеть самих себя. Кто убоится врага, тот, возможно, думает о себе, что
он - истинный человек. Но кто убоится себя самого, тот, можно надеяться, в
самом деле станет истинным человеком. И это самое главное. До сих пор всякая
власть искала свое оправдание через врагов. И оправдывала таким способом не
только себя: каждую подлость свою, ненависть, каждое совершенное ею
убийство. Наша власть - власть иная. В ней нет места Синедриону, царю,
прокуратору. Это мы с тобой обсуждали тоже, и ты согласился. Я не хочу быть
первосвященником, ибо я - человек.
- А станешь жертвой, я же - предателем. - Иуда остановился у Иисуса за
спиной.
- Я знаю, что ты не предатель. Ты знаешь, что я не жертва. И это главное.
- А другие? Ты думаешь, они не меня станут подозревать?
- Если ты исчезнешь совсем, то да, станут. Но если вернешься, они будут тебе
доверять. Еще раз скажу: имени твоего я не произнесу нигде, никогда. Правда,
выполнить это обещание мне нетрудно: завтра в это время я уже буду мертв, а
ты будешь жить.
- Смеркается. Нам не пора?
- Успеем, не торопи меня. И прошу тебя еще раз: ночью не заставляй меня
ждать.
- Ты считаешь, я сумею дождаться, когда посев созреет?
- Да. Ты упорен, Иуда, и не любишь проигрывать, ибо всегда был в проигрыше.
Меня мать слишком сильно любила, мне было хорошо. Мне не за что было и не с
чем бороться. Я мог отдать лишь себя самого, а не свою волю. Я пахал и
разбрасывал зерна. А сейчас боюсь смерти.
- Еще можно все отменить.
- Уже нельзя. Да и сам подумай: останься я жить - я буду лишь повторять одно
и то же, как попугай. А тебе все равно пришлось бы скрыться, ибо ты в их
глазах станешь еще большим предателем. Я тебе уже говорил: в какой-то момент
я почувствовал: все, конец, больше я ничего не способен сделать. Бить плетью
торговцев мне больше не хочется.
- Я буду бить их после тебя.
- Ради меня ты готов на многое, я знаю. Но ради денег и власти - никогда.
Иуда остановился, повернулся лицом к Иисусу.
- А что мне делать с деньгами?
- Придумаешь что-нибудь. Ты должен исчезнуть, чтобы исчезли они. Но самое
трудное, что тебе предстоит сделать, - это добиться, чтобы все осознали мое
отсутствие. Тогда все, может быть, получится.
- А твоя мать?
- Не беспокойся о ней, она будет счастлива умереть следом за мной. Ее смерть
будет первой счастливой смертью; звучит нелепо, но это так. - Иисус встал,
вдохнул густой аромат масличных деревьев. - Темнеет... Надо идти. - И
медленно, словно через силу, двинулся к городу.
- Твое решение окончательно?
Иисус отвернулся.
- Это не я решил: так вышло. Бесповоротно. Когда что-то кончается, это
значит, его больше нет. И потому больше нет, что место занято чем-то иным.
Так забвение приходит на смену памяти. Ибо мы всегда вспоминаем то, что
было, а забвение означает, что не было. Ты обратишь меня в память, я тебя -
в забвение. Пойми: моя вера исчерпана, ибо я отдал все. В тебе же она
осталась, и тебе предстоит нести ее дальше.
Склонив голову, Иуда двинулся следом за Иисусом. Тот подождал его; плечом к
плечу они шли в густеющей темноте по тропинке Гефсиманского сада.
- О чем ты молчишь? - нарушил молчание Иуда.
- О том, сумеешь ли ты хранить тайну. Тебе будет труднее.
- Знаю. Память - всегда тяжелее, черная она или светлая, чем забвение.
Забвение - мой удел, ибо кто же захочет помнить предательство? А я никому не
смогу объяснить, что предательства не было. Я тоже хотел одолеть
невозможное. Сейчас я рад был бы поменяться с тобой.
- Если бы ты мог со мной поменяться, тебе от этого было бы мало радости.
Поверь мне.
Они молчали, глядя на тропу, уходящую из-под ног в темноту. Дорога
показалась им долгой - и очень короткой. Они приблизились к дому; Иуда
схватил Иисуса за локоть.
- Правда же, это не беда, что я тоже тебя никогда не забуду?
- Я прошу тебя об одном: сделай так, чтобы обо мне вспоминали с печалью. Как
договорились. Я тебя не забуду.
И, сплетя пальцы на затылке Иуды, притянул к себе его голову и поцеловал.
- Вот, я попрощался с тобой. Скоро ты так же простишься со мной в саду. Как
условились. Да будет мир с вами.
Остальные ждали их с нетерпением. Когда Иисус и Иуда вошли, раздались
радостные восклицания. На столе был приготовлен агнец.
"Теперь сказываю вам, прежде нежели то сбылось, дабы, когда сбудется, вы
поверили, что это Я. Истинно, истинно говорю вам: принимающий того, кого Я
пошлю, Меня принимает; а принимающий Меня принимает Пославшего Меня. Сказав
это, Иисус возмутился духом, и засвидетельствовал, и сказал: истинно,
истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня. Тогда ученики озирались
друг на друга, недоумевая, о ком Он говорит. Один из учеников Его, которого
любил Иисус, возлежал у груди Иисуса. Ему Симон Петр сделал знак, чтобы
спросил, кто это, о котором говорит. Он, припав к груди Иисуса, сказал Ему:
Господи! кто это? Иисус отвечал: тот, кому Я, обмакнув кусок хлеба, подам.
И, обмакнув кусок, подал Иуде Симонову Искариоту. И после сего куска вошел в
него сатана. Тогда Иисус сказал ему: что делаешь, делай скорее. Но никто из
возлежавших не понял, к чему Он это сказал ему. А как у Иуды был ящик, то
некоторые думали, что Иисус говорит ему: "купи, что нам нужно к празднику",
или чтобы дал что-нибудь нищим. Он, приняв кусок, тотчас вышел; а была
ночь".
Евангелие от Иоанна, 13, 19 - 30.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16