Есаулы всё разговаривали. В сторону атамана не смотрели.А Степан уже неотступно смотрел на них… И взгляд его стал нехороший — внимательный. Он вздохнул. И вдруг вскочил и, шагая через нашестья, быстро пошел к ним. Есаулы невольно поднялись навстречу. Лазарь Тимофеев потрогал саблю…— Прячете Фрола! — тихо закричал Степан, хватая первого попавшегося за грудки. Им оказался Федор Сукнин. Степан толкнул его. Тот споткнулся сзади о нашестье, грохнулся. — В гробину вашу, в кровь!.. — Еще один есаул полетел от сильного толчка, Мишка. — Жалко Фрола? А я вам кто?!. Я атаман или затычка?! Мной помыкать можно?! Собаки!.. Шепчетесь тут?!.Двое успели выхватить сабли — вскочивший Федор и Ларька. Федор прямо пошел на Степана, Ларька оказался сбоку и тоже двинулся к атаману.— А-а, — вдруг вовсе тихо, как-то даже радостно сказал Степан, и в руке его сверкнул косой белый огонь. — Ну?..Никто не заметил, как выхватил саблю подоспевший Иван Черноярец; увидели только, он махнул рукой… Тонкий, короткий звяк, и сабля Федора Сукнина перелетела через борт и булькнула в воду: Иван вышиб ее у Федора. И он же заслонил Федора и оказался перед Степаном. Федора оттолкнул дальше казак Мишка Ярославов, ибо Федор, очутившись без сабли, засуетился рукой у пояса, где пистоль.— Миротворец, — тихо и вкрадчиво сказал Степан. — Ну?.. Спас атамана? Спас? — И шел на Ивана, страшный, белый; губы его покривились обидой, тряслись, он никак не мог ими улыбнуться.— Уймись, шальной! — крикнул Иван. — Что ты делаешь?— Ать! — Степан резко качнулся вбок… И Ларька чудом уцелел — увернулся. Все же концом сабли Степан черкнул Ларьку по руке. — На-ка!..В момент, когда Степан повернулся к Ларьке, Иван кинулся на Степана, растопырив руки, — хотел схватить. Степан с нечеловеческой быстротой нырнул ему под руку и подставил ногу. Иван упал, но сабли не выронил, крутнулся лежа, поднял саблю, чтоб заслониться ею от неминучей смерти. Но сабля атамана уже взлетела над ним…— Пропал, казаче! — крикнул Степан Черноярцу.В этот момент грянул выстрел. Степан с силой всадил саблю в дно стружка на четверть от Ивановой головы. Только после этого повернулся на выстрел.— Кто стрелил?— Я, — сказал Иван Аверкиев. — Хотел…— Куда метил? В руку?— В саблю, батька. Святой крест, в саблю. Хотел выбить.Степан сел на лавку, сплюнул за борт.— Ну, повоевали, и будет. — Ядовитая, злая тоска, которая с утра ела сердце, схлынула. Легко стало. — Рассказывайте, чего вы тут шептались?Случившееся произошло с такой быстротой, что не все сразу опомнились. Отовсюду, со всех стругов, на атамана во все глаза смотрели казаки. Атаман махнул им — гребите.— Садись, — пригласил Степан есаулов. Он даже повеселел — так легко сделалось на душе. — Ларька, покажь руку. Как мы ее там?.. На атамана — с саблей! Бесстыдник.— Что я, рубить, что ль, стал бы?— Показывай руку. А что б ты стал? Причесывать?— Плашмя бы достал — чтоб руку отсушить.— Показывай рану. Я те отсушу… Нашелся!Ларька, морщась от боли, стянул рукав кафтана, разорвал рубашку… Подошел к Степану. Тот оглядел рану. Рана была незначительная, даже до кости не достало.— Память, Ларька: не крадься сбоку. Ходи теперь с зарубкой…— Ты сдурел, Степан, — с упреком сказал Иван. — Так можно заикой сделаться. Чего взбесился-то?— Ты хоть зараньше сказывай: буду пужать, — попросил Стырь. — А то я чуть в штаны не наделал.— Будет про это, — сказал Степан. Помолчал… Посмотрел на реку, на безоблачное небо, промолвил, вроде как с сожалением: — Ясно-то как!.. Господи! Конец лету. — Глянул на есаулов, остался недоволен: — Ну, пошли глаза пялить! Вёдро, говорю, стоит! Стало быть, хорошо! И нечего глаза пялить…Есаулы молчали. Таким они своего атамана еще не видели: на глазах двоился — то ужас внушал, то жалость.Степан поднялся, пошел в нос струга. На ходу легко взял княжну, поднял и кинул в воду. Она даже не успела вскрикнуть. Степан прошел дальше, в самый нос, позвал:— Идите ко мне!Он сел, опять привалился боком к борту… Коротко глянул на воду, куда без крика ушла молодая княжна… В глазах на миг вскинулась боль и тоска, он отвернулся.Есаулы подошли; кто присел, кто остался стоять. На атамана боялись смотреть. Теперь уж — только боялись: кому-то да эта княжна отольется слезами. Но кто знал, что он так ее маханет? Знай есаулы, чего он задумал, может, и воспротивились бы… Хотя вряд ли. Может, хоть ушли бы на это время. Как-то не так надо было, не на глазах же у всех… Было ли это обдумано заранее у Степана — вот так, на глазах у всех, кинуть княжну в воду? Нет, не было, он ночью решил, что княжну отдаст в Астрахани. Но после стычки с есаулами, где он вовсе не пугал, а мог по-настоящему хватить кого-нибудь, окажись перед ним не такие же ловкие, как он сам, после этой стычки разум его замутился, это был миг, он проходил мимо княжны, его точно обожгло всего — он наклонился, взял ее и бросил. Теперь он возьмется жалеть ее, тосковать, злиться станет…— Ларька, чего насулили Львову? Перескажи, — велел Степан.— Отдать прапоры, пушки… — стал пересказывать Ларька: это то, что они, по научению атамана, согласились отдать во время переговоров с князем Львовым у устья Волги.— Сколь?— Не уговаривались. Сказали, чижолые отдадим.— Ну? Дальше.— Ясырь. Струга морские, припас… Но припас и струга — в Царицыне. Служилых людишек, какие с нами, он говорит, отпустить…— Как же мы без припасу останемся? — встрял Черноярец.— Погоди. Ишо?— Ишо: бить челом царю за вины. Без того, мол, не пустим на Дон: царь, мол, с их тоже спросит, зачем…— Иван, сколь пушек у нас?— Сорок две всех.— Ишо чего, Ларька?— Рухлядь, какую на бусах взяли…— Ишо?— Все вроде. Ну, к присяге станем — само собой.— Мишка, списал, чего в дар везем?— Списал, — живо откликнулся Ярославов.— Ну-ка?— Воеводе бархат красный заморский — шесть бунтов, девять тюков сафьянов — в тюку по пять сафьянов, три килима рытых, кутни с травами — четыре косяка, линты золотые — сорок аршин, недолиски — три, снизки с яхонтом — две, дорожки с золотыми травками — тридцать аршин, кружева шемахинские с золотом и серебром — две стопы, чашки золотые — тринадцать, тридцать юфтей шемахинских — в четырех узлах. Этому воеводе везем, второму: сорок юфтей шемахинских — пять узлов, десять косяков кружев с золотом и серебром, две какие-то книги, ковер большой турецкий с шелком, три штуки бархату золотного, ишо сундук с книгами грецкими, восемь пар пистолей с озолотной оправой, пять косяков тафты струйчатой разных цветов, хрусталей — не счесть, шелк…— Насобачился ты в этом деле! — удивился Степан. — Чешет, как поп обедню.— Ишо списки есть…— Будет. — Степан посмотрел на есаулов. Спросил: — Будет аль нет — глотки-то заткнуть? Али мало?Есаулы промолчали: никто не знал этого. Только Черноярец высказал свое мнение:— Выше ноздрей. Припас-то зачем посулились отдать?— Федор, — позвал Степан, — посылал кого-нибудь, куда я велел?— Семерых. Пятеро пришли, двое ишо в городе.— Чего говорят?— Ждут, говорят, казаков: охота на наше богатство глянуть.— Ну? Это я без их знаю. Про стрельцов-то?— Стрельцы-годовальщики домой собираются, ждут новых. Воевать с нами не склоняются. Про цареву милостивую грамоту к нам — знают, даже посадские знают.Степан вытащил из-за себя небольшую кожаную сумку с тяжелым содержимым. Бросил Федору. В сумке звякнуло, когда Федор поймал ее.— Дак как с припасом-то? — всерьез обеспокоился Черноярец, глядя на атамана и на есаулов. — Чего вы, на самом-то деле? Куда мы без припасу?!— Быть бы беде, Ваня, да случились деньги на бедре. Федор, передай Красулину — наособицу, чтоб не видал никто. Я тоже думаю, хватит. А там поглядим, как они… Покажем себя строго. Нос кверху шибко не драть, но и… телятами тоже не притворяйтесь: волки съедят. Смотрите за мной: я в таких делах бывал.Бывал — есаулы знали. Молчали.— Ну, рады теперь ваши душеньки? — вдруг зло спросил атаман. И зло и обиженно поглядел снизу на есаулов. — Довольные?.. Живодеры.И на это ему никто ничего не сказал. Не то чтоб есаулы очень уж были довольны, но… теперь случилось. А раз уж случилось, то оно и к лучшему. * * * Народу высыпало на берег — видимо-невидимо. Кричали, махали руками, платками… Рады были. Счужу хоть порадоваться: вольные, богатые люди пожаловали в город. Никого не боятся.Казачьи струги ткнулись в камни. Казаки сошли на берег и двинулись к Кремлю. Человеческое море расступилось, образовало неширокий проход; казаки влились в этот проход яркой, цветастой рекой.Степан шел в окружении есаулов, ничем особенным не выделяясь среди них: на нем было все есаульское. Только оружие за поясом побогаче. И все-таки его узнавали, показывали на него… Он шел спокойно, голову держал прямо, чуть щурил глаза.Четыре дюжих казака шли впереди, раскидывали медные и серебряные деньги.— А не послать ли нам воеводу к такой-то матери? — спросил вдруг Черноярец. — Тимофеич? Ты глянь, что делается!.. — Они шли рядом; Черноярец посмотрел на атамана. — А, Тимофеич? — Тимофеичем Черноярец звал Степана, когда какое-нибудь рискованное дело, затеянное атаманом, оборачивалось большой удачей.Степан молчал. Вроде не слышал.— Я, мол: не кланяться б нам теперь воеводе! Хозяева-то мы получаемся, не воеводы. Тимофеич!..Степан еще больше сощурил глаза. Наверно, Степан был счастлив. Он был рад.— Дай срок, Ваня, — сказал он негромко. — Не егозись пока. Может, пошлем, не теперь только. А охота послать-то? — Степан глянул на первого есаула и засмеялся.Народ ликовал на всем пути разинцев. Даже кто притерпелся и отупел в рабстве и не зовет свою жизнь позором, кому и стон-то в горло забили, все, с малолетства клейменные, вечно бесправные, и они истинно радуются, когда видят того, кто ногами попрал страх и рабство. Они-то и радуются! Любит народ вождей смелых, добрых. Слава Разина бежала впереди него. В нем и любили ту захороненную надежду свою на счастье, на светлое воскресение; надежду эту не могут, оказывается, вовсе убить ни самые изощренные, ни самые что ни на есть тупые владыки этого мира. Народ сам избирает себе кумира — чтобы любить, а не бояться.С полсотни казаков вошли с Разиным в Кремль, остальные остались за стенами. 7 Чтоб подействовать на гордого атамана еще и страхом божьим, встречу с ним астраханские власти наметили в домашней церкви митрополита. Так надоумил митрополит.— Знамо, он — подлец отпетый, — сказал митрополит, — но все же… крестили же его! Тут мы его лучше проймем.Перед небольшим алтарем стоял длинный стол, за ним восседали: князь Иван Прозоровский, князь Михайло Прозоровский, князь Семен Львов, дьяк, подьячий, митрополит, голова стрелецкий Иван Красулин, еще пять-шесть приказных — всего человек двенадцать-тринадцать.— Э!.. — сказал Степан, входя в церковку и снимая шапку. — Я в Соловцах видал: вот так же на большой иконе рисовано. Кто же из вас Исус-то?Разин, еще молодым человеком не раз ходивший послом к калмыкам — склонять тайшей против крымцев (при этом сперва надо было раззудить до визга давнюю злобу калмыков к Малому Ногаю, а уж через Малый Ногай направить эту злобу на Крым), бывший в «головщиках» крупных отрядов в войне с тем же Крымом, к тридцати годам повидавший Азов, Астрахань, Москву, Соловки… Этот самый Разин, оказываясь перед лицом власть имущих (особенно когда видели казаки), такого иногда дурака ломал, так дерзко, зло и упорно стоял на своем, что казалось, — уж и не надо бы так. Не узнавали умного, хитрого Стеньку, даже опасались: этак и до беды скоро. Наверно же многоопытный атаман понимал потом, что вредит себе подобными самозабвенными выхлестами, но ничего не мог с собой сделать: как видел какого властителя (с Москвы на Дон присылаемых или своих, вроде Корнея), да еще важного, строгого, так его прямо как бес в спину толкал: надо было обязательно уесть этого важного, строгого.— Сперва лоб перекрестить надо, оголтеи! — строго сказал митрополит. — В конюшню зашли?!Разин и все казаки за ним перекрестились на распятие.— Так: это дело сделали, — сказал Степан. — Теперь…— Всю ватагу привел?! — крикнул вдруг первый воевода, покраснев. — Был тебе мой указ: не шляться казакам в город, стоять в устье Болды! Был или нет?— Не шуми, воевода! — Резкий голос Степана тоже нешуточно зазвучал под невысокими сводами уютной церковки. — Ты боярин знатный, а все не выше царя. В его милостивой грамоте не сказано, чтоб нам в город не шляться. Никакого дурна мы тут не учинили, чего ты горло дерешь?— Кто стрельцов в Яике побил? Кто посады пограбил, учуги позорил?.. «Никакого дурна»! — сказал митрополит тоже зло.— Был грех, за то приносим вины наши государю. Вот вам бунчук мой — кладу. — Степан подошел и положил на стол перед воеводами символ власти своей. — А вот прапоры наши. — Он оглянулся… Десять казаков вышли вперед со знаменами, пронесли их мимо стола, составили в угол — тряпки на колышках.Степан стоял прямо, в упор смотрел на сидящих за столом.— А вот дары наши малые, — продолжал он, не оглядываясь.Опять казаки расступились… И тринадцать молодцов выступили вперед, каждый нес на плече тяжелый тюк с дорогими товарами. Все сложили на пол в большую кучу. И отошли.— Мишка! — позвал Степан.Мишка Ярославов разложил на столе перед властителями листы. Заважничал дурашливо, уловив игривую торжественность момента и подражая атаману.— Списки — кому чего, — пояснил он. — Дары наши…— Просим покорно принять их. И просим отпустить нас на Дон, — сказал Степан. Он дурачился, но куда как изобретательнее Мишки, мудрее.За столом случилось некое блудливое замешательство. Знали: будет Стенька, будет челом бить, будут дары… Не думали только, что перед столом будет стоять крепкий, напористый человек и что дары (черт бы побрал их, эти дары!) будут так обильны, тяжелы… Так захотелось разобрать эти тюки, отнести домой, размотать… Князь Львов мигнул приказным; один скоро куда-то ушел и принес и подставил атаману табурет. Степан сильно пнул его ногой. Табурет далеко отлетел.— Спаси бог! — воскликнул атаман. — Нам надо на коленках стоять перед такими знатными господарями, а ты табурет приволок, дура. Постою, ноги не отвалются. Слухаю вас, бояре!Видя растерянность властей, атаман выхватил у них вожжи и готов был сам крепкой рукой пустить властительный встречный выезд — в бубенцах и в ленточках — с обрыва вниз. «Прощенческого» спектакля не вышло. Дальше могло быть хуже.Князь Иван Прозоровский поднялся и сказал строго:— Про дела войсковые и прочия разговаривать будем малым числом. Не здесь.Воеводы, дьяк и подьячий с городской стороны, Степан, Иван Черноярец, Лазарь Тимофеев, Михайло Ярославов, Федор Сукнин — с казачьей удалились в приказную палату толковать «про дела войсковые и прочия».На переходе из церкви митрополита в приказную палату, в тесном коридорчике со сводчатым потолком, Степан нагнал воеводу Львова, незаметно от всех тронул его за плечо. Тот, опасаясь, что их близость заметят, приотстал. Нахмурился.— Здоров, князюшка! — тихо сказал Степан.— Ну? — недовольно буркнул тот, не глядя на атамана.— Здоров, говорю.— Ну, чего?— Хочу тебе про уговор наш напомнить…— Дьявол! — зашипел князь. — Чего тебе надо? Мало — прошел на Астрахань?— Я неоружным на Дон не пойду, — серьезно заявил Степан. — Не доводите до греха. Уговаривай их… Я в долгу не остаюсь. Голый тоже домой не пойду, так и знай.— Знаю! Ивана Красулина подкупил?— Бог с тобой! Как можно — голову стрелецкую! — притворно изумился атаман. — Где это видано!— Дьявол ты, а не человек, — еще раз сказал князь. — Подлец, правда что.— На море-то правда хотел побить меня? — миролюбиво спросил Степан. — Или — так, для отвода глаз? Небось, если б вышло, — и побил бы?.. Я думал, там Прозоровский был: грешным делом, струсил.— Отойди от меня! — зло сказал князь.Степан отошел. И больше к Львову не подходил и даже не смотрел в его сторону: он все сказал, а князь Львов все понял — это так и было. * * * Митрополит обратился к оставшимся казакам с речью, которую, видно, заготовил заранее. Историю он рассказал славную!— Я скажу вам, а вы скажите своему атаману и всем начальным людям вашим и подумайте в войске, что я сказал. А скажу я вам притчу мудреную, а сердце ваше христолюбивое подскажет вам разгадку: можно ли забывать церкву господню! И как надо, помня господа бога, всегда думать про церкву его святую, ибо сказано: «Кесарево — кесарю, богово — богу».Казаки поначалу с интересом слушали, длинного сухого старика; говорил он складно и загадочно.Митрополит начал:— Заповедает раз господь бог двоим-троим ангелам: «О вы, мои ангелы, три небесных воеводы! Сойдите с неба на землю, поделайте гуслицы из сухого явору да подите по свету, будто пчела по цвету. От окна божьего — от востока солнечна, и пытайте все веры и все города по ряду: знает ли всякий о боге и божьем имени?» Сошли тогда ангелы, поделали гуслицы из сухого явору. Пошли потом по свету, будто пчела по цвету. От окна божьего — от востока солнечна, и пытают все веры и все города по ряду:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41