Оттого, может, и не пил Иван часто, что знал за собой этот грех и тяготился им.— Чего расшумелся-то? — урезонил Степан верного есаула; атаман, пока не случался пьян, брезговал пьяными, не терпел. Но и сам он бывал не лучше, только споить труднее. — А где ж Фрол Минаев? — вспомнил вдруг Степан. — Где, я его не вижу?.. А? — Он посмотрел на всех… и понял. И уж досказал — так, чтобы досказать, раз начал: — Я же не велел пока в Черкасской ходить… Никому же не велел!С минуту, наверно, было тихо. Степан еще раз посмотрел на всех, с досадой. Положил кулак на стол. Не сразу снова заговорил. И заговорил опять — с запоздалой горечью, не зло.— Чего ж не сказали? Молчат… Говорите!И опять никто не решился ему ответить. А надо-то всего было сказать: ушел Фрол. Совсем ушел. Предал.— Ну? Похоже, поминки получились? По Фролке…— Погулять охота было, Тимофеич, — честно сказал Стырь. — При тихой погоде… без грому.— И погуляем! Чего нам не погулять? Одна тварь уползла — не велика утеря. Он давно это задумал, я чуял. Давай.Налили чарки. Но больно резанула по сердцу атамана измена умного есаула. Он с трудом пересиливал эту боль.— Ну свижусь я с тобой, Фрол, — сказал он негромко, себе. — Свижусь, Фрол. Давайте, браты!.. Давай песню, Стырь. С Фролом всё: он свою песню спел. Пошла душа по рукам… Давай, Стырь, заводи.Нет, не так давно задумал Фрол Минаев измену, а после того разговора, как порубили стрельцов и сидели на берегу Волги: с этого момента он знал, что уйдет. Тогда понял Фрол, что Степан теперь не остановится — пролилась дорогая и опасная кровь. И понял еще Фрол, что Степан захотел пролить эту кровь поверх жалости, помимо прямой надобности — чтобы положить конец своим сомнениям и чтобы казаки тоже замарались красным вином страшенной гульбы. Вот тогда твердо решил Фрол уйти. Это было недавно. * * * В глухую полночь и теплынь к острову подплыла большая лодка.С острова, с засеки, окликнули сторожевые.— Свои, — отозвался мужской голос с лодки. — Ивашка Болдырь. Батьке гостей привез.— А-а… Давайте, ждет. С прибытием, Алена!Степан лежал на кровати в шароварах, в чулках, в нательной рубахе… Не спалось. Лежал, устроив подбородок на кулаки, думал свою думу, вслушивался в себя: не встревожится ли душа, не завещует ли сердце недобро… Нет, все там тихо, спокойно. Даже непонятно: такие дела надвигаются, вот уж и побежали в страхе, и не дураки побежали, и не самые робкие — чем-чем, а робостью Фрол не грешил, — ну? А как дадут разок где-нибудь, тогда чья очередь бежать? И мысль второпях обшаривала всех, кто попадался в памяти… Ну, Иван Черноярец, Федор, Ларька, Мишка, Стырь — такие лягут, лягут безропотно многие и многие… А толк-то будет, что ляжем? Видел Степан, но как-то неясно: взросла на русской земле некая большая темная сила — это притом не Иван Прозоровский, не Семен Львов, не старик митрополит — это как-то не они, а нечто более зловещее, не царь даже, не его стрельцы — они люди, людей ли бояться?.. Но когда днем Степан заглядывал в лица новгородским, псковским мужикам, он видел в глазах их тусклый отблеск страшной беды. Оттуда, откуда они бежали, черной тенью во все небо наползала всеобщая беда. Что это за сила такая, могучая, злая, мужики и сами тоже не могли понять. Говорили, что очутились в долгах неоплатных, в кабале… Но это понять можно. Сила же та оставалась неясной, огромной, неотвратимой, а что она такое? — не могли понять. И это разжигало Степана, томило, приводило в ярость. Короче всего его ярость влагалась в слово — «бояре». Но когда сам же он хотел вдуматься — бояре ли? — понимал: тут как-то не совсем и бояре. Никакого отдельного боярина он не ненавидел той последней искупительной ненавистью, даже Долгорукого, который брата повесил, даже его, какой ненавидел ту гибельную силу, которая маячила с Руси. Боярина Долгорукого он зашиб бы при случае, но от этого не пришел бы покой, нет. Пока есть там эта сила, тут покоя не будет, это Степан понимал сердцем. Он говорил — «бояре», и его понимали, и хватит. Хватит и этого. Они, собаки, во многом и многом виноваты: стыд потеряли, свирепеют от жадности… Но не они та сила.Та сила, которую мужики не могли осознать и назвать словом, называлась — ГОСУДАРСТВО.За дверью, на улице, послышались шаги, голоса…Степан сел, опустил ноги на пол… Уставился на дверь.Вошли Фрол Разин, Алена и десятилетний Афонька.— Ну вот, — сказал Степан со скрытой радостью. — Заждался вас. Что долго-то там?Алена припала к мужу, обняла за шею… Степан поднялся, тоже поприобнял жену, похлопывал ее по спине и говорил:— Ну вот… Ну, здорово. Ну?.. Сразу — плакать. Чего?Алена плакала и сквозь слезы шепотом говорила:— Прилетел, родной ты мой. Думала уж, пропал там — нет и нету… Все глазыньки свои проглядела.— Ну!.. Пропасть — это тоже суметь надо. Ну, будет. Дай с казаками-то поздороваюсь. Будет, Алена,Фрол и Афонька ждали у порога. Афонька улыбался во все свои редкие зубы. Черные глазенки радостно блестели.— Год нету, другой нету — поживи-ка так… Совсем от дому отбился, — говорила Алена как будто заготовленные слова — так складно, к месту они получались.— Будет тебе…— Другие хоть к зиме приходют, а тут… Молилась уж, молила матушку пресвятую богородицу, чтоб целый пришел…— Афонька, здорово, сынок. Иди ко мне, — позвал Степан, с легким усилием отстраняя Алену. — Иди скорей.Афонька прыгнул к Степану на руки, но от поцелуев решительно уклонился.— Вот так! — похвалил Степан. — Так, казаче. — Посадил его на кровать.Поздоровался с братом за руку.— Ты, никак, ишо вырос, Фрол?— Да где? — Рослый, усатый Фрол мало походил на старшего брата — красивее был и статнее. — А ты седеть начал.— А жена-то где твоя? — полюбопытствовал Степан.— Да там пока…— Чего? Не поехала, что ль?— Да… потом. Чего седеть-то начал?— Ну, рассказывайте, какие дела? Кто первый? Афонька?..Афонька все улыбался.— Ты что это, разговаривать разучился? А? — Степан тоже улыбался; на душе было хорошо, только скорей бы ушла уж эта первая бестолковая минута.— Пошто? — спросил Афонька. — Умею.— Отвык. Скажи, сынок: ишо бы два года шлялся там, так совсем бы забыли, — встряла опять Алена.— Не-ет, Афонька меня не забудет. Мы друг дружку не забудем. Мы, скажи, матерю скорей забу… — Степан осекся, конфузливо глянул на Алену. Та с укоризной покачала головой.— Э-эх!.. То-то и оно. Седеть-то начал, а все не образумисся, все как кобель молодой…Фрол засмеялся.— Ну пойду, — сказал он. — Завтра погутарим.— Погодь! — остановил Степан. — Давайте пропустим со стречей-то. Я тут маленько запасся… Упрятал от своих глотов. Ален, собери-ка на скорую руку.Алена принялась накрывать на стол.— Где тут у тебя чего?— Там… разберись сама. Садись, Фрол, рассказывай.— Порассказали!.. — все хотела поворчать Алена. — В глаза людям глядеть совестно. Скрозь землю готовя провалиться… Тьфу! Да ишо — черная! Хоть бы уж…— Будет, Алена, — миролюбиво сказал Степан. — Нашла об чем гутарить. Рассказывай, Фрол.Фрол — не охотник до войны, до всяких сговоров, хитростей военных. Не в разинскую породу. Он — материн сын, Черток: покойница больше всего на свете боялась войны, а жила с воином и воинов рожала. Зато уж и тряслась она над Фролом, меньшим своим… Помирала, просила мужа и старших сынов: «Не маните вы его с собой, ради Христа, не берите на войну. Пускай хоть он от ее спасется, от проклятой».— Чего рассказывать-то? — Фрол сел на кровать. Он правда не знал, что Степану интересно и нужно знать.— Корнея когда видал?— Вчерась.— Ну? — насторожился Степан.— Он хотел сам приехать… Приедет на днях. Велел сказать: как от его к тебе казак будет, чтоб сплыл ты с тем казаком ниже куда-нибудь для разговору. Не хочет, чтоб его на острове видели.— Лиса хитрая. Не дождется. Как казаки там?— Россказней про тебя!.. — со смехом воскликнул Фрол.— Хоть уши затыкай! — вставила Алена.— Ко мне собираются? — допрашивал Степан брата, с умыслом не замечая Алениного большого желания — допросить его самого.— Собираются. Много. Не знают только, чего у тебя на уме.— Не надо и знать пока.— Правда, что ль, половина шаховых городов погромил?— Маленько потрясли, — уклончиво ответил Степан. — А домовитые как?— Молчат.— От царя никого не было?— Нет.— Ну, садись. Садись, братуха!.. Вот и выпьем вместях — давно думал. Алена, как у тебя?— Садитесь. — Алена доставала из корзины, которую привезла с собой: домашнее печенье, яйца, варенец… — Хотела больше взять, да этот Иван, как коршун, похватал, как были…— Молодец, — похвалил Степан. — Нечего там сидеть… у врагов.— Какие же там враги? — изумилась Алена.Фрол тоже с любопытством посмотрел на брата. Младенец! Мать-то не зря просила: не воин. Жалко будет, если убьют… Грех на душу возьмешь с таким.— Ну — будут враги: дело наживное. Ах, Афонька!.. Штуку-то я тебе какую привез! Ах, штука!.. — Степан наклонился, достал из-под кровати городок, вырезанный из кости. — Царь-город. Во, брат, какие бывают! На, играй!Алена оглядела избушку: должно быть, хотела знать, что же ей-то привез муженек, какие подарки. Так уж… спасительно устроена русская баба: она может подняться до прощения даже и тогда, когда прощения у нее не просят, не вымаливают. Она только найдет — бессознательно, не хитря — какую-нибудь уловку и уверует, что ей, например, — жалко, грех, или что она больше всего на свете любит богатство… Она пощадит оскорбителя и пощадит себя.Степан перехватил ее взгляд, засмеялся коротко, непонятно.— Потом, Алена. Подай нам сперва.— Кресная у тебя? — спросил Фрол.— Здесь.— Не мог удержать. Говорю: пришлет он кого-нибудь, куда ты одна! Нет — пойду. Так ушла.— Она молодец. Ну?.. С приездом вас. И нас. Со стречей.— С радостью нас, — сказала Алена, чокаясь с казаками золотой чарой, на которую невольно и попросту дивилась: не видывала такой красивой.Фрол ушел поздно; он захмелел, все улыбался и смотрел на брата, не понимая, наверное, чем он так колыхнул молву?Алена разобрала постель… Степан помиловался с ней, и она уснула. А Степан в ту ночь так и не мог заснуть до света.Дождался, в окна землянки забрезжил слабенький синий туман. Тогда он осторожно высвободил руку, на которой лежала голова жены, встал…— Ты чего? — спросила Алена. — Ни свет ни заря…— Спи, — сказал Степан. Присел, погладил теплую, со сна особенно хорошую Алену. — Пойду к казакам.— Господи!.. Хоть маленько-то побудь со мной. Куда они денутся, твои казаки! Спят ишо все…— Побуду, побуду. Спи. Мне надо.Степан надел шаровары, сапоги… Накинул кафтан и вышел из землянки.Городок спал. Только часовые ходили вдоль засеки да чей-то одинокий костер сиротливо трепыхался у одной из землянок.Степан подошел ближе к костру… Два в дым пьяных казака, обнявшись, беседовали.— Ты мне ее покажь… Покажь, ладно?— Ладно.— Не забудь только, ладно? Покажь, не забудь…— Кого?— Эту-то…— А-а. Не, она для нас — тьфу!— Кто?— Эта-то, Манька-то.— Какая Манька?— Ну, эта-то!— А-а. А мы ее обломаем…— Кого?— Ну, эту-то…Степан постоял, послушал, усмехнулся и пошел дальше.Прекрасен был этот рассветный час золотого дня золотой осени. Свежий ветерок чуть шевелил листья вербы и тальника. Покой, как сонная лень, покой держал землю. Вся она, не такая уж необъятная, нежилась еще в ладонях покоя. Скоро проснутся люди… Опять — в суете, в словах — явится важность людей, но вот сейчас-то, когда такой покой, — так это все не важно, вся эта суета, слова… Даже смешно.Степан вошел в землянку, где поселились Иван Черноярец со Стырем: эти двое постоянно ругались, но и постоянно — молча — дружили, всегда жили вместе.Иван легко отнял голову от кафтана, служившего ему подушкой. Спросил встревоженно:— Что?— Ничего, погутарить пришел.Степан глянул на спящего Стыря, присел на лежак к Ивану.— Вчерась я сон чудной видал, Ваня: как вроде мы с отцом торгуем у татарина коня игренева. Хороший конь!.. А татарин цену несусветную ломит. Мы с отцом и так, и эдак — ни в какую. Смотрю я на отца-то, а он мне мигает: «Прыгай-де на коня и скачи». У меня душа заиграла… Я уж присматриваю, с какого боку ловчей прыгнуть. Хотел прыгнуть, да вспомнил: «А как же отец-то тут?!» И проснулся.— Было когда-нибудь так? — спросил Иван, превозмогая похмельную боль в теле: весь день хворать будет Иван.— С отцом — нет, с браткой Иваном было. Послал нас как-то отец пару коней купить, мы их силком отбили, а деньги прогуляли. Отец выпорол нас, коней возвернул…Ивану еще и жалко, что недоспал. Зевнул.— Ты чего пришел-то: сон рассказать?Степан долго молчал, сосал трубку, смотрел вниз.— Утро ясное, — сказал он вдруг. — Не в такое бы утро помирать. А? — И глянул на есаула пытливо и весело.— О!.. — удивился Иван. — Куда тебя уклонило. Это мне седня про смерть-то надо… Перестарался вчерась… дурак.— Вот чего… — Степан сплюнул горьковатую слюну. — Прибери трех казаков побашковитей — пошлем к Никону, патриарху. Он в Ферапонтовом монастыре сидит: их с царем мир не берет. Не качнется ли в нашу сторону…— Какой из попа вояка! — удивился Иван.— Не вояка надобен — патриарх. Будет с нами, к нам народишко легче пойдет. А ему, думаю, где-нибудь тоже заручка нужна. Можеть, качнется — он злой на царя. Пускай скажут: мы его истинно за патриарха чтить будем. Прибери, кто сумеет…— Приберу, есть такие.— Пошли их потом ко мне: научу, как говорить. Письма никакого не писать, но чтоб казаки надежные были, крепкие. Могут врюхаться — слова бы не вымолвили ни с какой пытки.— Есть такие.— Ишо пошлем в Запороги — к Ивану Серику. Туда с письмом надо, пускай на кругу вычтут, всем.— Тада уж и к Петру Дорошенке…— К Дорошенке? Подумать надо… Хитрый он, крутится, как уж на огне… Посмотрим, у меня на его надежи нет. Еслив надо свою выгоду справить — справит, не задумается. Серко, тот надежный…— Тимофеич, пошли меня к патриарху, — сказал вдруг Стырь, поднимаясь со своего лежака. — Я сумею, вот те крест, сумею. Ишо как сумею-то!— Ты не спишь, старый?— Нет. Пошлешь?— Пошто загорелось-то?— Охота патриарха глянуть… Мне один бегун рассказывал про Никона: эт-то тебе не…— Чего в ем? — поп и поп.— Самый высокий поп!.. Много я всякого повидал, а такого не доводилось. Пошли. Я с им про веру погутарю. Он вишь, чего затеял-то?..— Опасно ведь… схватить могут: Никона стерегут. А схватют, милости не жди: закатуют. Охота на дыбе дни кончать? Они вон какие хорошие, дни-то. Выйди, глянь-ка — сердце радуется.— Ну, кому-то и на дыбе надо кончать… Я пожил. И дней повидал всяких… А Никон бы нам… ой как сгодился бы! Я его склоню! У меня тоже к вере подвох есть.— Охота — иди. По путе проведайте про Ларьку с Мишкой — где они? Болит у меня за их душа. Зря отпустили, не надо было. Я виноватый…Замолчали. Долго молчали.— Досыпайте, — сказал Степан. Поднялся и пошел из землянки.— Думы одолели нашего атамана, — сказал Иван.— Думы… — откликнулся Стырь. — Думы — они и есть думы.— И тебя одолели? — Иван сидел пасмурный, гадал: удастся ему еще заснуть или подниматься тоже да идти по делам. — Чего тебя-то одолели?— Меня-то чего? Меня не так уж… А охота мне, Ванятка, патриарха глянуть — прям душа заиграла…— Да зачем он тебе?— А дьявол его знает, охота глянуть, и все. По спине его охота похлопать: «Ну что, мол, владыка?» У его, видать, тоже какой-то подвох к вере. Он ведь мно-ого знает, Ваня… Ох, я бы с им погутарил!— Гляди ты! — зачесалось. Спи пока, а то у меня голова, как кадушка рассохлая, разваливается. Лишка взял вчера. Ничего хоть не болтал сдуру?— Нет. Все же схожу я к патриарху, Иван. Все равно зиму без толку сидеть будем. Схожу. Будет у меня под конец жизни хоть одно… праведное дело. Прям как по обету схожу.— Спи пока. Дай маленько очухаюсь… Можеть, сосну ишо.Степан ушел на берег реки, сел.Солнце выкатилось в чистое небо… Первые лучи его ударили в вербы; по острову вспыхнули большие желтые костры.Далеко отсюда думы Степана… Может, в Ферапонтовом монастыре, может, в Запорожье, может, в Москве… Думы одолели атамана, правда. И охота додумать их да вздохнуть бы легко… Еще в Черкасске думы — вовсе рядом, а и тут темень полная, не знаешь, чего ждать.Сзади к нему неслышно подкрался Афонька и крикнул над ухом, пугая. Степан как бы скачком вымахнул из своих дум… Аж вздрогнул.— Ах ты, черноглазик!.. Напужал. — Степан показал место рядом: — Садись. Чего рано так?— Я завсегда так, — сказал Афонька, улыбаясь.— Не спится?— Выспался.— Мать чего делает?— Поись варит.— Мгм. Ты сны умеешь отгадывать?Афонька выкатил на отчима черные свои, прекрасные маслины:— Сны?..— Ну. Бабка не учила?— Нет. А ты сон, что ль, видал?— Видал. Будто мы с отцом моим поехали коня торговать, поглянулся нам обоим один конь, отец мне мигает: «Прыгай и скачи». Я уж и хотел прыгнуть, да подумал: «Ну, уеду, а как же он тут?» И проснулся. Даже жалко, что проснулся, — надо бы доглядеть…— Не купили?— Не купили… Да, вишь, я и не знаю, как дальше-то… Вот втемяшился этот сон — хожу и все думаю…— Спроси бабку Говоруху.— Да бабку-то… Нет, бабка в таких делах не знает. А сон не простой, чую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41