не случайно Сергей Сергеевич, слушая, впился в него глазами. Не случайно схватил карандаш и занес его над бумагой. Писатель силился угадать, что означал приказ, отданный Сергеем Сергеевичем неизвестному подчиненному, были ли эти два слова одобрением результатов проверки сигнала, знаком согласия, санкцией необходимых мер?
«Н-да», — положив трубку, веско сказал Сергей Сергеевич и забарабанил пальцами по столу.
«Я прочел ваше произведение, — начал он. — И, говоря откровенно, не совсем понимаю, откуда у вас такие сведения. Вы что, специалист?»
«Какой специалист?» — спросил писатель.
«Я спрашиваю, вы специалист в области религии?»
«Я против религии, — сказал писатель. — Религия — орудие эксплуататоров».
«Значит, вы считаете, — холодно осведомился Сергей Сергеевич, — что в нашей стране есть эксплуататоры?» «Нет, ни в коем случае не считаю. Но я считаю…» «Что вы считаете?»
«Религия — опиум для народа», — сказал писатель.
«Что религия опиум, это мы все знаем, — возразил уполномоченный. — Вы не ответили на вопрос. Я спрашиваю: откуда у вас такие сведения, что гражданин, о котором идет речь, присутствовал при казни, как вы здесь пишете, мифического Христа? Если он мифический, то как же можно было присутствовать при его казни?»
«Во-первых, — сказал писатель, насупившись, — я пишу не мифический, а полумифический. А во-вторых…»
«Это интересно, — прервал его Сергей Сергеевич, — выходит, все-таки не совсем мифический; вы что же, считаете, что Иисус Христос существовал на самом деле? Так же, как этот ваш Агасфер?»
«Я… вовсе не утверждаю. Я просто думал…»
«Плохо думали!» — сказал уполномоченный. Наступила пауза.
Он листал блокнот, многостраничные записи, по-видимому приготовленные для разговора с писателем. Тяжко вздохнув, протянул руку к деревянному стакану, достал толстый синий карандаш и подчеркнул что-то. Развернул папку, перелистал бумаги. Затем, не глядя, потянулся к телефону, трубка откликнулась нежным кошачьим голоском. «Людочка, — сказал Сергей Сергеевич, — дай-ка мне семидесятый…» С карандашом между пальцами он переворачивал листы, перечитывал что-то на обороте. Трубка извинилась. «Ладно», — сказал он. По-видимому, там спрашивали, не надо ли что-нибудь передать. «Я сам позвоню», — сказал Сергей Сергеевич. Он занимался своими делами, однако в том особом пространстве всеобщей взаимосвязи и многозначительности, в котором пребывал гость, ничто из того, что произносилось, не могло быть случайным, ни одна пометка в бумагах не делалась просто так.
«Ладно! — сказал меченосец и закрыл папку. — Так о чем бишь?..»
Он взял со стола часы и надел их, это можно было считать знаком того, что беседа окончена; и, поднимаясь, писатель спросил: «Я могу быть свободен?..» — «Можете, — кивнул Сергей Сергеевич. — Надо бы еще протокол оформить, да уж как-нибудь в другой раз… Не сюда, — сказал он, видя, что гость собирается выйти через черный ход, как в прошлый раз. — Можете через контору».
Следовательно, он не придавал особого значения так быстро окончившемуся разговору. Как многие побывавшие в кабинете свиданий, писатель не мог понять, зачем его вообще пригласили. У него сложилось впечатление, что на этот раз уполномоченный имел в виду скорее формальную цель: уточнить анкетные данные, перед тем как отправиться с докладом в высшие инстанции; не зря Сергей Сергеевич был при полном параде. Но Сергей Сергеевич передумал. Писатель уже отворял дерматиновую дверь, как вдруг голос за его спиной произнес: «Минуточку».
«Знаете что, — задумчиво сказал человек с мечом, — а ведь, пожалуй, мы не кончили наш разговор. Вы спешите?» «Нет… не спешу…»
«Может, срочные дела? В таком случае не смею задерживать!»
55. Продолжение. Наша национальная гордость
Писатель сел и протер железные очки, пораженный внезапным подозрением. Это было даже не подозрение, а догадка, холодная, как острие меча или как мысль о раке. До сих пор, несмотря на частные недоразумения, он все же не сомневался, что они с Сергеем Сергеевичем делали общее дело и находились по одну сторону баррикад.
«Н-да… так о чем бишь…» — начал снова тягучим голосом Сергей Сергеевич. И снова снял трубку. Опять послышался кошачий голосок, опять был заказан семидесятый номер, Сергей Сергеевич, как Цезарь, делал сразу несколько дел. Не здороваясь, не спуская пронзительного взгляда с посетителя, он заговорил: «Слушай-ка, что это за безобразие! Я просил форму 4-Н, а ты что мне подсовываешь?»
Трубка подобострастно зашуршала у него под ухом, он прервал ее: «Я еще раз тебе говорю… Берутся материалы по всем сводкам, и к ним приплюсовываются показатели операнализа за текущий месяц».
Сергей Сергеевич взглянул на часы.
«Чтобы завтра к восьми часам форма была у меня на столе. Со всеми реквизитами, а не так, как в прошлый раз!»
Начинало смеркаться, но хозяин не спешил зажечь свет. Лицо Сергея Сергеевича было погружено в тень, голова на фоне белого, как олово, окна казалась окруженной сиянием, на рукаве поблескивала эмблема.
«Я бы хотел все-таки знать, кто поручил вам информировать учреждения, писать ложные доносы, отнимать время у людей, занятых важнейшей государственной работой, — проговорил он. — Кто дал вам такие полномочия и от кого вы могли получить задание?»
«Почему ложные? — простонал писатель. — Я считаю, что деятельность такого характера…»
«Какая такая деятельность? Старый человек, читает свои молитвенные книги. Никому не мешает, никого в свою веру не вербует. Мы не преследуем религию! Ну хорошо: ложные, неложные — это мы проверим… Я спрашиваю, кто вам поручил? Кто вас просил? — тихим и вкрадчивым голосом спросил Сергей Сергеевич. — Вам известно, что враги используют все возможное, чтобы скомпрометировать наших людей, посеять недоверие к органам? И они добиваются своих целей! Может быть, и вы с ними?.. Кто вас уполномочил?»
«Моя партийная совесть».
«Прекрасно. Партийная совесть. А что такое партийная дисциплина, вам известно? Государственная дисциплина? Я спрашиваю». «Я не понимаю…»
«Хорошо, я объясню. Пока тебе в другом месте не объяснили… Вот! — сказал Сергей Сергеевич, обводя широким жестом стол. — И вот, — выдвинул средний ящик. — Непонятно? Все еще непонятно?.. А еще литератор. Инженер душ».
Наступила пауза, в призрачном свете гаснущего дня Сергей Сергеевич восседал в кресле с подлокотниками, блистал мечом на рукаве, курил, пускал кольца и разгонял дым ладонью. Гость со страхом следил за его движениями. Уполномоченный простер руку к пепельнице, не спеша, с удовольствием раздавил окурок.
«Информация. Сигналы. Полный ящик сигналов! Такая у нас работа, ничего не поделаешь. Мы разведка… Мы все знаем обо всех. Но ни один из них, я имею в виду — ни один из информаторов, не посмеет и шагу сделать самовольно. Мы сами назначаем писателей. Сами определяем, какие сведения нам нужны, какие люди подлежат наблюдению, кому можно доверять, а самодеятельности мы не допустим. Доносов — не допустим! Хочешь работать с нами, жди, когда вызовут. А там уж будем решать. Мы не допустим, — повторил Сергей Сергеевич, — чтобы клеветники, недруги рабоче-крестьянской власти шипели, что вот, дескать, в стране нет законности, достаточно какому-нибудь кляузнику, какому-нибудь, понимаешь, засранцу написать телегу и человека как не было. Людей, которые дают повод для таких разговоров, доносчиков, пасквилянтов, разложившихся, таких людей мы будем наказывать по всей строгости закона».
«Я член партии с двадцатого года, — глухо сказал писатель. — От рабоче-крестьянской власти себя не отделяю. Если я что не так сделал, прошу меня поправить…»
«Поправим, — усмехнулся Сергей Сергеевич. — А насчет власти это даже интересно. Ты что же, себя тоже властью считаешь?»
«Я рядовой партии. Мы все солдаты партии. У нас народная власть, и значит…»
«Что же это значит?» — прищурился Сергей Сергеевич.
«Народная власть, это значит, что мы все, сообща…» — начал было писатель, собираясь с силами, — и умолк, глядя на уполномоченного, который медленно рос в своем кресле. Сергей Сергеевич стоял, опираясь костяшками пальцев о стол, как вождь на одном из своих портретов. После чего вышел из-за стола, приблизился, молча, с каменным выражением на лице, как вынимают из кобуры оружие, вытащил руку из синих галифе и показал литератору кукиш.
И собственно, на этом деловая часть была окончена; последующий разговор носил скорее воспитательный характер. По скромному мнению автора этих строк, он был совершенно излишним, — как лишним был и непристойный жест, который позволил себе Сергей Сергеевич.
«Я бы все-таки попросил… — в отчаянии пролепетал писатель. — Я орденоносец. И почему вы мне говорите «ты»?»
«Вижу, что орденоносец, — возразил Сергей Сергеевич. — Ладно, не обижайся, — сказал он с неожиданным добродушием. — Ты меня понял. Я тебя понял. О чем еще толковать?»
В самом деле, о чем?
«Ты лучше расскажи о себе. У тебя жена есть? Дети?» Гость смотрел в пол.
«Был сын», — сказал он.
«Был? Куда же он делся? Да ты не бойся… ему ничего не будет». Писатель объяснил, что сын остался у первой жены. «Стало быть, ты второй раз женился?» Писатель покачал головой.
«А говорят, ты с кем-то живешь… Да что у тебя все, как клещами, надо вытаскивать! Ну и как она, ничего? Тощая, говорят? Ты каких больше предпочитаешь: худых? Или пухленьких?.. Да, брат, — вздохнул Сергей Сергеевич, гуляя по кабинету. — Прошло времечко, когда нас пухленькие-то любили».
От долгого сидения у гостя ныла спина. Уполномоченный насвистывал «Марш энтузиастов», рылся в ящике. «Да. Так вот…» — пробормотал он, что могло означать переход к главной теме, но что здесь было главным, что случайным? Согласно теории, сложившейся в уме писателя, все, что произносил Сергей Сергеевич, вплоть до междометий, было исполнено тайного смысла. И вместе с тем казалось бредовым наваждением.
Он был недалек от того, чтобы понять важную истину: можно быть народным человеком и в то же время нести на плечах огромную ответственность. Можно балагурить, отпускать шуточки и рассказывать анекдоты — и вместе с тем нести колоссальную ответственность. И собственно, даже необходимо, чтобы это сочеталось.
Между тем Сергей Сергеевич задвинул ящик стола и смотрел на писателя суровым отцовским взором.
«Мы, — проговорил он, — отвечаем за всех и каждого. За тебя, между прочим, тоже… Мы отвечаем за безопасность, мирный труд, благосостояние всего народа. За его счастье, за его будущее. Мы обязаны все знать, и мы все знаем. Без нас, — он поднял палец, глаза его засверкали, — без нас — зарубите это себе на носу! — все давным-давно полетело бы ко всем чертям».
«Давай с тобой начистоту, я тоже солдат партии, — продолжал Сергей Сергеевич, снова переходя на «ты». — Вот ты говоришь: революция… Революцию сделать нетрудно! И спихнуть Временное правительство тоже в конце концов было — раз плюнуть. Ты ведь не станешь оспаривать, что все это старье прогнило насквозь… Хорошо. Шуганули царя, шуганули помещиков, капиталистов, всякую нечисть, а что дальше? Что говорит Ленин? Ленин говорит: главный вопрос всякой революции — это вопрос о власти. Закрепить завоевания революции — первое, сокрушить всех ее врагов — второе и осуществить ее цель, построить социализм, третье. Вот задачи, с которыми справиться может только твердая пролетарская власть. А теперь я спрошу тебя: кто может взять в свои руки такую власть?»
«Партия», — твердо сказал писатель.
«Совершенно верно. Чтобы победить, рабочему классу нужна партия. А чтобы обеспечить партии возможность осуществить ее задачу, чтобы отстоять революцию, если уж на то пошло — спасти ее, спасти партию, спасти рабочий класс, — что для этого необходимо?
Для этого необходима разведка. Через месяц после Октябрьской революции Совнарком принимает решение создать ВЧК. Сделай он это хотя бы на месяц позже — игра была бы проиграна. Все полетело бы к чертям».
Писатель заерзал на своем стуле.
«Я роль органов ни в коем случае не подвергаю сомнению. Я потому и считаю своим долгом…»
«Ты не спеши. Вот я тебе расскажу одну байку, можно сказать, выдам государственную тайну. Надеюсь, не донесешь?..» — подмигнул Сергей Сергеевич.
«В девятнадцатом году, в самый, понимаешь, разгар гражданской войны, пока ты там рубал белых, в Москве была осуществлена одна операция, одна сугубо секретная операция. Была напечатана крупная партия царских кредиток, абсолютно подлинных, с водяными знаками, все как положено. Их спрятали в надежном месте, в цинковых ящиках. Гостиница «Метрополь», огромный домище, была переписана на имя частного лица, сына одного бывшего купца. Это был наш человек… Впоследствии он оказался врагом народа, но это уже другая история. Тогда он считался верным сыном партии, пользовался доверием самого Ильича. На его имя оформили купчую, якобы еще дореволюционную, о продаже гостиницы — как будущего места явок. Были заготовлены паспорта, списки подпольщиков, короче, все необходимое… И наконец, проведен под руководством Елены Дмитриевны Стасовой инструктаж для молодых товарищей, не имеющих опыта нелегальной работы. Что это все значило? На фронтах обозначился перелом в нашу пользу. Колчак разгромлен. А партия готовится к переходу на нелегальное положение. В чем дело? А дело в том, что в руководстве нашей партии, в окружении Ленина нашлись люди, которые поддались враждебным настроениям, поверили злобной клевете на ВЧК, распространяемой врагами революции, и стали требовать роспуска ВЧК. Не понимая, чем это грозит! Да от них самих, на другой же день после ликвидации органов, не осталось бы и следа! Кто они такие были на самом деле, стало ясно позже. Но это уже другая история».
«Естественно, что по инициативе Феликса Эдмундовича, при активной поддержке товарища Сталина, было решено принять меры на тот случай, если бы этим людям удалось одержать верх и добиться ликвидации Чека, на случай поражения революции и необходимости уйти в подполье».
В полутьме Сергей Сергеевич, блестя пуговицами и скрипя ремнями, молча мерил шагами комнату, прежде чем возобновить свой рассказ.
«Наши недруги кричат, что органы — это государство в государстве. Мы привыкли к клевете… Прекрасно сказал Некрасов: мы слышим крики одобренья в диких криках озлобленья! И мы первыми выкорчевываем эти взгляды, когда они пускают корни в нашей собственной среде. Ежов посмел поставить себя выше партии, выше государства; допустил произвол. Мы расправились и с Ежовым. Мы телохранители партии. Партия смотрит в будущее, строит планы, шагает вперед. А мы — что поделаешь, такая у нас работа, — мы вынуждены смотреть назад. Назад и вокруг. Марксу и Энгельсу было хорошо рассуждать. Они жили среди немцев, немцы народ дисциплинированный. А мы были вынуждены строить социализм в лапотной России… Ты погодь, погодь, — сказал Сергей Сергеевич, предупреждая протестующий жест писателя доносов. — Я сам из деревни. Я этот народ знаю. Пока матом не пустишь, никто с места не сдвинется. Пока кулак не покажешь, ничего не будет сделано. Пока не гаркнешь, лошадка не побежит. И уж какой там социализм… Такой народ очень легко становится орудием в руках враждебных элементов. За таким народом нужен глаз да глаз. Ленин говорит: доверять, но проверять. Дисциплина и неукоснительное наблюдение! Без нас?..» Сергей Сергеевич покачал головой.
«И я тебе вот что скажу. Партия и товарищ Сталин указывают на недопустимость нигилистического отношения к прошлому, к нашим национальным традициям. Россия еще в прошлом веке стала страной самого передового в мире политического сыска. Это наше национальное достояние, наша гордость, наш вклад в мировую цивилизацию. Его у нас никто не отнимет. Конечно, я не сравниваю. Царская охранка есть царская охранка. Это есть учреждение прежде всего классовое, антинародное, призванное зубами и когтями защищать интересы эксплуататоров. Но, между прочим, надо отдать им должное — это были профессионалы. Мастера высокого класса. Ничего не скажешь. Взять хотя бы такую фигуру, как полковник Зубатов. Рабочие кружки под руководством департамента полиции. Это же гениальная идея!»
«Враг народа!» — с ужасом, со сладким восторгом подумал писатель.
«Революционную теорию необходимо было дополнить с учетом нашего опыта, — продолжал Сергей Сергеевич, — и мы это сделали, мы обогатили теоретическую сокровищницу марксизма. Маркс говорит: революция — это повивальная бабка истории всякий раз, когда старое общество беременно новым, правильно. Ленин говорит: партия — авангард рабочего класса, без партии рабочий класс не сумеет взять власть в свои руки. Абсолютно правильно! Эксплуататорские классы, колеблющееся крестьянство, пролетариат — такова расстановка сил. И разведка. Особый класс. Необходимый коэффициент. Рабочие, крестьяне и органы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
«Н-да», — положив трубку, веско сказал Сергей Сергеевич и забарабанил пальцами по столу.
«Я прочел ваше произведение, — начал он. — И, говоря откровенно, не совсем понимаю, откуда у вас такие сведения. Вы что, специалист?»
«Какой специалист?» — спросил писатель.
«Я спрашиваю, вы специалист в области религии?»
«Я против религии, — сказал писатель. — Религия — орудие эксплуататоров».
«Значит, вы считаете, — холодно осведомился Сергей Сергеевич, — что в нашей стране есть эксплуататоры?» «Нет, ни в коем случае не считаю. Но я считаю…» «Что вы считаете?»
«Религия — опиум для народа», — сказал писатель.
«Что религия опиум, это мы все знаем, — возразил уполномоченный. — Вы не ответили на вопрос. Я спрашиваю: откуда у вас такие сведения, что гражданин, о котором идет речь, присутствовал при казни, как вы здесь пишете, мифического Христа? Если он мифический, то как же можно было присутствовать при его казни?»
«Во-первых, — сказал писатель, насупившись, — я пишу не мифический, а полумифический. А во-вторых…»
«Это интересно, — прервал его Сергей Сергеевич, — выходит, все-таки не совсем мифический; вы что же, считаете, что Иисус Христос существовал на самом деле? Так же, как этот ваш Агасфер?»
«Я… вовсе не утверждаю. Я просто думал…»
«Плохо думали!» — сказал уполномоченный. Наступила пауза.
Он листал блокнот, многостраничные записи, по-видимому приготовленные для разговора с писателем. Тяжко вздохнув, протянул руку к деревянному стакану, достал толстый синий карандаш и подчеркнул что-то. Развернул папку, перелистал бумаги. Затем, не глядя, потянулся к телефону, трубка откликнулась нежным кошачьим голоском. «Людочка, — сказал Сергей Сергеевич, — дай-ка мне семидесятый…» С карандашом между пальцами он переворачивал листы, перечитывал что-то на обороте. Трубка извинилась. «Ладно», — сказал он. По-видимому, там спрашивали, не надо ли что-нибудь передать. «Я сам позвоню», — сказал Сергей Сергеевич. Он занимался своими делами, однако в том особом пространстве всеобщей взаимосвязи и многозначительности, в котором пребывал гость, ничто из того, что произносилось, не могло быть случайным, ни одна пометка в бумагах не делалась просто так.
«Ладно! — сказал меченосец и закрыл папку. — Так о чем бишь?..»
Он взял со стола часы и надел их, это можно было считать знаком того, что беседа окончена; и, поднимаясь, писатель спросил: «Я могу быть свободен?..» — «Можете, — кивнул Сергей Сергеевич. — Надо бы еще протокол оформить, да уж как-нибудь в другой раз… Не сюда, — сказал он, видя, что гость собирается выйти через черный ход, как в прошлый раз. — Можете через контору».
Следовательно, он не придавал особого значения так быстро окончившемуся разговору. Как многие побывавшие в кабинете свиданий, писатель не мог понять, зачем его вообще пригласили. У него сложилось впечатление, что на этот раз уполномоченный имел в виду скорее формальную цель: уточнить анкетные данные, перед тем как отправиться с докладом в высшие инстанции; не зря Сергей Сергеевич был при полном параде. Но Сергей Сергеевич передумал. Писатель уже отворял дерматиновую дверь, как вдруг голос за его спиной произнес: «Минуточку».
«Знаете что, — задумчиво сказал человек с мечом, — а ведь, пожалуй, мы не кончили наш разговор. Вы спешите?» «Нет… не спешу…»
«Может, срочные дела? В таком случае не смею задерживать!»
55. Продолжение. Наша национальная гордость
Писатель сел и протер железные очки, пораженный внезапным подозрением. Это было даже не подозрение, а догадка, холодная, как острие меча или как мысль о раке. До сих пор, несмотря на частные недоразумения, он все же не сомневался, что они с Сергеем Сергеевичем делали общее дело и находились по одну сторону баррикад.
«Н-да… так о чем бишь…» — начал снова тягучим голосом Сергей Сергеевич. И снова снял трубку. Опять послышался кошачий голосок, опять был заказан семидесятый номер, Сергей Сергеевич, как Цезарь, делал сразу несколько дел. Не здороваясь, не спуская пронзительного взгляда с посетителя, он заговорил: «Слушай-ка, что это за безобразие! Я просил форму 4-Н, а ты что мне подсовываешь?»
Трубка подобострастно зашуршала у него под ухом, он прервал ее: «Я еще раз тебе говорю… Берутся материалы по всем сводкам, и к ним приплюсовываются показатели операнализа за текущий месяц».
Сергей Сергеевич взглянул на часы.
«Чтобы завтра к восьми часам форма была у меня на столе. Со всеми реквизитами, а не так, как в прошлый раз!»
Начинало смеркаться, но хозяин не спешил зажечь свет. Лицо Сергея Сергеевича было погружено в тень, голова на фоне белого, как олово, окна казалась окруженной сиянием, на рукаве поблескивала эмблема.
«Я бы хотел все-таки знать, кто поручил вам информировать учреждения, писать ложные доносы, отнимать время у людей, занятых важнейшей государственной работой, — проговорил он. — Кто дал вам такие полномочия и от кого вы могли получить задание?»
«Почему ложные? — простонал писатель. — Я считаю, что деятельность такого характера…»
«Какая такая деятельность? Старый человек, читает свои молитвенные книги. Никому не мешает, никого в свою веру не вербует. Мы не преследуем религию! Ну хорошо: ложные, неложные — это мы проверим… Я спрашиваю, кто вам поручил? Кто вас просил? — тихим и вкрадчивым голосом спросил Сергей Сергеевич. — Вам известно, что враги используют все возможное, чтобы скомпрометировать наших людей, посеять недоверие к органам? И они добиваются своих целей! Может быть, и вы с ними?.. Кто вас уполномочил?»
«Моя партийная совесть».
«Прекрасно. Партийная совесть. А что такое партийная дисциплина, вам известно? Государственная дисциплина? Я спрашиваю». «Я не понимаю…»
«Хорошо, я объясню. Пока тебе в другом месте не объяснили… Вот! — сказал Сергей Сергеевич, обводя широким жестом стол. — И вот, — выдвинул средний ящик. — Непонятно? Все еще непонятно?.. А еще литератор. Инженер душ».
Наступила пауза, в призрачном свете гаснущего дня Сергей Сергеевич восседал в кресле с подлокотниками, блистал мечом на рукаве, курил, пускал кольца и разгонял дым ладонью. Гость со страхом следил за его движениями. Уполномоченный простер руку к пепельнице, не спеша, с удовольствием раздавил окурок.
«Информация. Сигналы. Полный ящик сигналов! Такая у нас работа, ничего не поделаешь. Мы разведка… Мы все знаем обо всех. Но ни один из них, я имею в виду — ни один из информаторов, не посмеет и шагу сделать самовольно. Мы сами назначаем писателей. Сами определяем, какие сведения нам нужны, какие люди подлежат наблюдению, кому можно доверять, а самодеятельности мы не допустим. Доносов — не допустим! Хочешь работать с нами, жди, когда вызовут. А там уж будем решать. Мы не допустим, — повторил Сергей Сергеевич, — чтобы клеветники, недруги рабоче-крестьянской власти шипели, что вот, дескать, в стране нет законности, достаточно какому-нибудь кляузнику, какому-нибудь, понимаешь, засранцу написать телегу и человека как не было. Людей, которые дают повод для таких разговоров, доносчиков, пасквилянтов, разложившихся, таких людей мы будем наказывать по всей строгости закона».
«Я член партии с двадцатого года, — глухо сказал писатель. — От рабоче-крестьянской власти себя не отделяю. Если я что не так сделал, прошу меня поправить…»
«Поправим, — усмехнулся Сергей Сергеевич. — А насчет власти это даже интересно. Ты что же, себя тоже властью считаешь?»
«Я рядовой партии. Мы все солдаты партии. У нас народная власть, и значит…»
«Что же это значит?» — прищурился Сергей Сергеевич.
«Народная власть, это значит, что мы все, сообща…» — начал было писатель, собираясь с силами, — и умолк, глядя на уполномоченного, который медленно рос в своем кресле. Сергей Сергеевич стоял, опираясь костяшками пальцев о стол, как вождь на одном из своих портретов. После чего вышел из-за стола, приблизился, молча, с каменным выражением на лице, как вынимают из кобуры оружие, вытащил руку из синих галифе и показал литератору кукиш.
И собственно, на этом деловая часть была окончена; последующий разговор носил скорее воспитательный характер. По скромному мнению автора этих строк, он был совершенно излишним, — как лишним был и непристойный жест, который позволил себе Сергей Сергеевич.
«Я бы все-таки попросил… — в отчаянии пролепетал писатель. — Я орденоносец. И почему вы мне говорите «ты»?»
«Вижу, что орденоносец, — возразил Сергей Сергеевич. — Ладно, не обижайся, — сказал он с неожиданным добродушием. — Ты меня понял. Я тебя понял. О чем еще толковать?»
В самом деле, о чем?
«Ты лучше расскажи о себе. У тебя жена есть? Дети?» Гость смотрел в пол.
«Был сын», — сказал он.
«Был? Куда же он делся? Да ты не бойся… ему ничего не будет». Писатель объяснил, что сын остался у первой жены. «Стало быть, ты второй раз женился?» Писатель покачал головой.
«А говорят, ты с кем-то живешь… Да что у тебя все, как клещами, надо вытаскивать! Ну и как она, ничего? Тощая, говорят? Ты каких больше предпочитаешь: худых? Или пухленьких?.. Да, брат, — вздохнул Сергей Сергеевич, гуляя по кабинету. — Прошло времечко, когда нас пухленькие-то любили».
От долгого сидения у гостя ныла спина. Уполномоченный насвистывал «Марш энтузиастов», рылся в ящике. «Да. Так вот…» — пробормотал он, что могло означать переход к главной теме, но что здесь было главным, что случайным? Согласно теории, сложившейся в уме писателя, все, что произносил Сергей Сергеевич, вплоть до междометий, было исполнено тайного смысла. И вместе с тем казалось бредовым наваждением.
Он был недалек от того, чтобы понять важную истину: можно быть народным человеком и в то же время нести на плечах огромную ответственность. Можно балагурить, отпускать шуточки и рассказывать анекдоты — и вместе с тем нести колоссальную ответственность. И собственно, даже необходимо, чтобы это сочеталось.
Между тем Сергей Сергеевич задвинул ящик стола и смотрел на писателя суровым отцовским взором.
«Мы, — проговорил он, — отвечаем за всех и каждого. За тебя, между прочим, тоже… Мы отвечаем за безопасность, мирный труд, благосостояние всего народа. За его счастье, за его будущее. Мы обязаны все знать, и мы все знаем. Без нас, — он поднял палец, глаза его засверкали, — без нас — зарубите это себе на носу! — все давным-давно полетело бы ко всем чертям».
«Давай с тобой начистоту, я тоже солдат партии, — продолжал Сергей Сергеевич, снова переходя на «ты». — Вот ты говоришь: революция… Революцию сделать нетрудно! И спихнуть Временное правительство тоже в конце концов было — раз плюнуть. Ты ведь не станешь оспаривать, что все это старье прогнило насквозь… Хорошо. Шуганули царя, шуганули помещиков, капиталистов, всякую нечисть, а что дальше? Что говорит Ленин? Ленин говорит: главный вопрос всякой революции — это вопрос о власти. Закрепить завоевания революции — первое, сокрушить всех ее врагов — второе и осуществить ее цель, построить социализм, третье. Вот задачи, с которыми справиться может только твердая пролетарская власть. А теперь я спрошу тебя: кто может взять в свои руки такую власть?»
«Партия», — твердо сказал писатель.
«Совершенно верно. Чтобы победить, рабочему классу нужна партия. А чтобы обеспечить партии возможность осуществить ее задачу, чтобы отстоять революцию, если уж на то пошло — спасти ее, спасти партию, спасти рабочий класс, — что для этого необходимо?
Для этого необходима разведка. Через месяц после Октябрьской революции Совнарком принимает решение создать ВЧК. Сделай он это хотя бы на месяц позже — игра была бы проиграна. Все полетело бы к чертям».
Писатель заерзал на своем стуле.
«Я роль органов ни в коем случае не подвергаю сомнению. Я потому и считаю своим долгом…»
«Ты не спеши. Вот я тебе расскажу одну байку, можно сказать, выдам государственную тайну. Надеюсь, не донесешь?..» — подмигнул Сергей Сергеевич.
«В девятнадцатом году, в самый, понимаешь, разгар гражданской войны, пока ты там рубал белых, в Москве была осуществлена одна операция, одна сугубо секретная операция. Была напечатана крупная партия царских кредиток, абсолютно подлинных, с водяными знаками, все как положено. Их спрятали в надежном месте, в цинковых ящиках. Гостиница «Метрополь», огромный домище, была переписана на имя частного лица, сына одного бывшего купца. Это был наш человек… Впоследствии он оказался врагом народа, но это уже другая история. Тогда он считался верным сыном партии, пользовался доверием самого Ильича. На его имя оформили купчую, якобы еще дореволюционную, о продаже гостиницы — как будущего места явок. Были заготовлены паспорта, списки подпольщиков, короче, все необходимое… И наконец, проведен под руководством Елены Дмитриевны Стасовой инструктаж для молодых товарищей, не имеющих опыта нелегальной работы. Что это все значило? На фронтах обозначился перелом в нашу пользу. Колчак разгромлен. А партия готовится к переходу на нелегальное положение. В чем дело? А дело в том, что в руководстве нашей партии, в окружении Ленина нашлись люди, которые поддались враждебным настроениям, поверили злобной клевете на ВЧК, распространяемой врагами революции, и стали требовать роспуска ВЧК. Не понимая, чем это грозит! Да от них самих, на другой же день после ликвидации органов, не осталось бы и следа! Кто они такие были на самом деле, стало ясно позже. Но это уже другая история».
«Естественно, что по инициативе Феликса Эдмундовича, при активной поддержке товарища Сталина, было решено принять меры на тот случай, если бы этим людям удалось одержать верх и добиться ликвидации Чека, на случай поражения революции и необходимости уйти в подполье».
В полутьме Сергей Сергеевич, блестя пуговицами и скрипя ремнями, молча мерил шагами комнату, прежде чем возобновить свой рассказ.
«Наши недруги кричат, что органы — это государство в государстве. Мы привыкли к клевете… Прекрасно сказал Некрасов: мы слышим крики одобренья в диких криках озлобленья! И мы первыми выкорчевываем эти взгляды, когда они пускают корни в нашей собственной среде. Ежов посмел поставить себя выше партии, выше государства; допустил произвол. Мы расправились и с Ежовым. Мы телохранители партии. Партия смотрит в будущее, строит планы, шагает вперед. А мы — что поделаешь, такая у нас работа, — мы вынуждены смотреть назад. Назад и вокруг. Марксу и Энгельсу было хорошо рассуждать. Они жили среди немцев, немцы народ дисциплинированный. А мы были вынуждены строить социализм в лапотной России… Ты погодь, погодь, — сказал Сергей Сергеевич, предупреждая протестующий жест писателя доносов. — Я сам из деревни. Я этот народ знаю. Пока матом не пустишь, никто с места не сдвинется. Пока кулак не покажешь, ничего не будет сделано. Пока не гаркнешь, лошадка не побежит. И уж какой там социализм… Такой народ очень легко становится орудием в руках враждебных элементов. За таким народом нужен глаз да глаз. Ленин говорит: доверять, но проверять. Дисциплина и неукоснительное наблюдение! Без нас?..» Сергей Сергеевич покачал головой.
«И я тебе вот что скажу. Партия и товарищ Сталин указывают на недопустимость нигилистического отношения к прошлому, к нашим национальным традициям. Россия еще в прошлом веке стала страной самого передового в мире политического сыска. Это наше национальное достояние, наша гордость, наш вклад в мировую цивилизацию. Его у нас никто не отнимет. Конечно, я не сравниваю. Царская охранка есть царская охранка. Это есть учреждение прежде всего классовое, антинародное, призванное зубами и когтями защищать интересы эксплуататоров. Но, между прочим, надо отдать им должное — это были профессионалы. Мастера высокого класса. Ничего не скажешь. Взять хотя бы такую фигуру, как полковник Зубатов. Рабочие кружки под руководством департамента полиции. Это же гениальная идея!»
«Враг народа!» — с ужасом, со сладким восторгом подумал писатель.
«Революционную теорию необходимо было дополнить с учетом нашего опыта, — продолжал Сергей Сергеевич, — и мы это сделали, мы обогатили теоретическую сокровищницу марксизма. Маркс говорит: революция — это повивальная бабка истории всякий раз, когда старое общество беременно новым, правильно. Ленин говорит: партия — авангард рабочего класса, без партии рабочий класс не сумеет взять власть в свои руки. Абсолютно правильно! Эксплуататорские классы, колеблющееся крестьянство, пролетариат — такова расстановка сил. И разведка. Особый класс. Необходимый коэффициент. Рабочие, крестьяне и органы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27