- Не беспокойся, родная! Это, наверное, не он, у него другое имя.
- Но ты его видел? - спросила мать.
- Нет, он провел ночь на своем корабле, а я торопился к тебе, потому
что знал, как ты беспокоишься.
- Я была бы спокойнее, если бы ты его увидел своими глазами, дорогой.
Ведь ему ничего не стоит изменить имя!
- Об этом я не подумал, - проговорил отец. - Но ты не бойся! Если
даже это и он, если даже он осмелится появиться в дитчингемском приходе,
здесь найдутся люди, которые знают, как с ним поступить. Однако я уверен,
что это не он.
- И слава богу! - ответила мать.
После этого они заговорили, понизив голос, и я понял, что мне не
следует им мешать. Захватив свою тяжелую дубинку, я вышел на тропинку,
ведущую к пешеходному мостику, но тут мать неожиданно окликнула меня. Я
вернулся.
- Поцелуй меня перед уходом, Томас! - сказала она. - Ты, наверное,
удивляешься и спрашиваешь себя, что все это означает? Когда-нибудь отец
тебе все объяснит. А я скажу только одно: долгие годы мою жизнь омрачала
страшная тень, но теперь я верю, что она рассеялась навсегда.
- Если эту тень отбрасывает человек, то ему лучше держаться подальше
вот от этой штучки! - сказал я, со смехом подбрасывая свою тяжелую
дубинку.
- Это человек, - ответила мать. - Однако если тебе когда-нибудь и
доведется его встретить, разговаривать с ним надо не палочными ударами.
- Не спорю, мама, но в конечном счете это, может быть, самый
убедительный довод, с которым согласится любой упрямец, спасая свою шкуру.
- Ты слишком торопишься показать свою силу, Томас, - с улыбкой
сказала мать и поцеловала меня. - Не забывай старой испанской пословицы:
"Кто бьет последним, тот бьет сильнее!"
- Но ведь есть и другая пословица, мама: "Бей, пока тебя не ударили!"
И на этом я с ней простился.
Когда я отошел, уже шагов на десять, что-то словно толкнуло меня, и я
обернулся, сам не зная отчего. Моя мать стояла на пороге перед открытой
дверью. Ее стройная фигура была как бы заключена в раму из белых цветов,
вьющихся по стенам старого Тома, На голове у нее, как обычно, была белая
кружевная мантилья, завязанная под подбородком. Неизвестно почему эта
мантилья на какое-то мгновенье показалась мне издали погребальным саваном.
Я вздрогнул от такой мысли и взглянул в лицо матери. Она смотрела на меня
печально и нежно, словно прощаясь навсегда.
Это был последний раз, когда я ее видел живой.

3. ПОЯВЛЕНИЕ ИСПАНЦА
А теперь я должен вернуться назад и кое-что рассказать о своих
собственных делах. Как я уже говорил, мой отец пожелал, чтобы я стал
врачом. Поэтому, закончив в Норидже школу и вернувшись домой, - в то время
мне шел уже шестнадцатый год, - я принялся изучать медицину под
руководством одного лекаря, который пользовал жителей в окрестностях
Банги. Звали его Гримстон, и был он человеком весьма знающим, а главное -
честным, и поскольку учение мне пришлось по душе, я с его помощью делал
большие успехи. Я усвоил почти все, что он мог мне передать, и отец уже
поговаривал о том, что, когда мне исполнится девятнадцать лет, он пошлет
меня в Лондон для завершения учения. Такие разговоры шли месяцев за пять
до появления испанца. Но судьбе не было угодно, чтобы я попал в Лондон.
Не следует, однако, думать, что я в те дни занимался лишь изучением
медицины. У сквайра Бозарда из Дитчингема, того самого, что рассказал
моему отцу о прибытии испанского корабля, было двое детей: сын и дочка;
все его другие дети - а жена ему их родила немало - умирали в
младенчестве. Так вот, дочку звали Лили, и она была моей сверстницей,
родившейся в том же году, всего на каких-нибудь три недели позже меня.
Теперь Бозардов здесь уже нет, ибо моя внучатая племянница, единственная
внучка сына Бозарда и его наследница, вышла замуж и носит другое имя. Но
это уже между прочим.
С самого раннего возраста все мы - дети Бозарда и дети Винфилда -
жили словно родные братья и сестры. Изо дня в день мы встречались и вместе
играли, будь то на снегу или среди цветов. Трудно сказать, когда я впервые
почувствовал любовь к Лили и когда она полюбила меня; знаю только, что,
когда я отправился в школу в Норидж, с ней мне было тяжелее расставаться,
чем с матерью и всей нашей семьей. Во всех наших играх она была вместе со
мной. Для нее я готов был целыми днями рыскать по всей округе, лишь бы
отыскать те цветы, которые ей нравились. И когда я вернулся из школы,
ничто не изменилось. Только Лили стала застенчивее, да и сам я сначала
как-то оробел, когда заметил, что она из девочки вдруг превратилась в
девушку. Но все равно мы встречались часто, и наши встречи были нам
дороги, хотя никто из нас не говорил об этом ни слова.
Так продолжалось вплоть до дня смерти моей матери. Но прежде чем
рассказывать дальше, я должен заметить, что сквайр Бозард весьма
неодобрительно смотрел на дружбу своей дочери со мной. Происходило это
вовсе не потому, что я ему не нравился, а потому, что он хотел выдать Лили
за моего старшего брата Джеффри, который был наследником всего отцовского
состояния. Мне же он не давал ни малейшей поблажки, так что в конце концов
мы с Лили стали встречаться лишь как бы случайно. Зато мой брат всегда был
в сквайрском доме желанным гостем. Из-за этого между ним и мной появилась
неприязнь: так всегда бывает, если между друзьями, даже самыми близкими,
становится женщина. Надо сказать, что мой брат тоже влюбился в Лили, как
это случилось бы на его месте со всяким, и у него на нее было, пожалуй,
больше прав, чем у меня: ведь он был на три года старше и его ожидало
наследство!
Может показаться, что мое чувство было слишком скороспелым, ибо в то
время я еще не достиг даже совершеннолетия. Но молодая кровь горяча, а во
мне к тому же была половина испанской крови, которая сделала меня мужчиной
в том возрасте, когда большинство чистокровных англичан еще остаются
мальчиками. Ведь в таких вещах кровь и согревающее ее солнце значат
немало. Я сам в этом убеждался не раз, глядя на индейцев Анауака, которые
в пятнадцать лет брали себе в жены двенадцатилетних девушек. А я в
восемнадцать лет был во всяком случае достаточно взрослым, чтобы полюбить
по-настоящему, один раз на всю жизнь, и я это говорю с уверенностью, хотя
кое-кому может показаться, будто дальнейшая моя история опровергает эти
слова. Однако впечатление это ложно, ибо не следует забывать, что мужчина
может любить многих женщин и все же оставаться верным единственной, самой
лучшей ив всех; он может нарушать букву закона любви и при этом свято
блюсти его дух и суть.
Итак, когда мне пошел девятнадцатый год, я был уже вполне сложившимся
мужчиной, причем мужчиной весьма привлекательным, - теперь, на старости
лет, я могу говорить об этом, отбросив ложную скромность. Не слишком
высокий, всего пяти футов девяти с половиной дюймов ростом, я был зато
крепок, широк в плечах и отличался редкой пропорциональностью сложения.
Даже сейчас, несмотря на седину, я все еще сохранил необычайно смуглый
цвет кожи и большие темные глаза, а мои слегка волнистые волосы были в те
времена черны как смоль. Обычно я вел себя сдержанно и серьезно, так что
даже казался мрачноватым, говорил медленно и обдуманно и гораздо лучше
умел слушать, чем рассказывать. Прежде чем что-либо решить, я все
тщательно взвешивал и обдумывал, но если уже приходил к какому-нибудь
решению, изменить его, будь оно плохим или хорошим, разумным или глупым,
уже не могло ничто, разве что сама смерть! Кроме того, я в те дни мало
верил в бога, частью из-за тайных бесед с отцом, а частью потому, что мои
собственные размышления заставили меня усомниться в учении церкви, как нам
его излагали. Юности свойственны поспешные обобщения, и она зачастую
приходит к выводу, что все на свете лживо лишь потому, что какие-то
отдельные вещи оказались действительно ложными. Так и я в те дни думал,
что бога нет, потому что священник нас уверял, будто образ Девы Марии
Бангийской проливает слезы и творит прочие чудеса, а в действительности
все это было ложью. Теперь-то я хорошо знаю, что есть высшая
справедливость, ибо в этом убеждает меня вся история моей жизни.
Вернемся, однако, к тому печальному дню, о котором шла речь. Я знал,
что в тот день моя любимая Лили выйдет одна на прогулку под большие
остриженные дубы своего парка. Это место называется Грабсвелл. Здесь
росли, да и теперь еще растут кусты боярышника, зацветающие раньше всех в
округе.
Увидев меня в воскресенье у входа в церковь, Лили сказала, что в
среду боярышник, наверное, уже расцветет и она придет сюда под вечер за
его душистыми ветками. Вполне возможно, что она сказала это с определенным
умыслом, ибо любовь пробуждает хитрость даже в душе самой невинной и
правдивой девушки. К тому же я заметил, что хотя рядом стояли ее отец и
вся наша семья, Лили постаралась, чтобы мой брат Джеффри ничего не
услышал, потому что с ним ей встречаться вовсе не хотелось, а мне она
бросила быстрый взгляд своих серых глав. Я тотчас дал себе клятву, что в
среду вечером приду рвать цветы боярышника на то самое место, даже если
мне придется ради этого сбежать от моего учителя и бросить всех бангийских
больных на произвол судьбы. Тогда же я твердо решил, что если мне удастся
застать Лили одну, я больше не стану тянуть и выскажу ей все, что у меня
на сердце. Впрочем, это не составляло такой уж великой тайны, ибо каждый
из нас читал сокровенные мысли другого, хотя мы и не обменялись ни единым
словом любви. Я не рассчитывал при этом, что девушка сразу сделается моей
невестой - ведь мне еще нужно было завоевать себе место в жизни. Я только
боялся, что если буду медлить и не выясню всех ее чувств, мой старший брат
обратится раньше меня к отцу Лили и той придется принять его предложение,
которое бы она отвергла, будь мы тайно помолвлены.
Случилось так, что именно в этот день мне было особенно трудно
вырваться. Мой наставник-лекарь занемог, и мне пришлось вместо него
навестить всех его больных и раздать им лекарства. Лишь в пятом часу
вечера я, наконец, попросту сбежал, ни с кем не простившись.
Милю с лишним я бежал по нориджской дороге, пока не добрался до замка
и поворота к церкви, откуда было уже недалеко до дитчингемского парка.
Здесь я пошел шагом, ибо вовсе не хотел появляться на глаза Лили
запыхавшимся и разгоряченным. Как раз сегодня мне хотелось выглядеть как
можно лучше, и я нарочно надел свое воскресное платье.
Спустившись с невысокого холма на дорогу, за которой начинался парк,
я вдруг увидел всадника: он остановился на перекрестке и нерешительно
поглядывал то на тропу, уходившую вправо, то назад, на путь через общинные
земли к Графскому Винограднику и реке Уэйвни, то вперед на большую дорогу.
По-видимому, он не знал, куда ему ехать. Я все это тотчас заметил, хотя и
соображал в тот миг не очень-то быстро, потому что голова моя была занята
предстоящим разговором с Лили. И еще я заметил, что этот человек был не из
наших краев.
Незнакомец - я дал бы ему на вид лет сорок - казался очень высоким,
имел благородную осанку и был облачен в богатый бархатный наряд,
украшенный золотой цепью, свисавшей у него с шеи. Однако внимание мое
целиком захватило лицо незнакомца, в котором в тот миг проглянуло что-то
страшное. Длинное, тонкое, изборожденное глубокими морщинами, оно было
освещено огромными глазами, горевшими словно золото на солнце; маленький,
красиво очерченный рот его кривила жестокая, дьявольская усмешка: едва
заметный рубец выступал на высоком лбу, изобличавшем недюжинный ум. В
остальном незнакомец имел облик южанина: он был смугл, его черные волосы
слегка вились, так же как у меня он носил остроконечную темно-рыжую
бородку.
К тому времени, когда я все это разглядел, я почтя поравнялся со
всадником, и тут он, наконец, меня заметил. Мгновенно лицо его
переменилось: злобная усмешка исчезла, и теперь оно казалось приятным и
добродушным, Весьма вежливо приподняв шляпу, незнакомец что-то забормотал
на таком ломаном английским жаргоне, что я разобрал только одно слово -
Ярмут. Затем, сообразив, что я его не понимаю, он разразился громкой
бранью на чистейшем кастильском наречии, проклиная английский язык и всех,
кто на нем говорит.
Тогда я тоже перешел на его язык и сказал:
- Если сеньор соблаговолит высказать по-испански, что ему угодно, я,
может быть, сумею ему помочь.
- Что такое? Вы говорите по-испански, благородный юноша! - воскликнул
он с удивлением. - Но ведь вы не испанец, хотя могли бы им быть с вашей
внешностью! Странно, - пробормотал он затем, разглядывая меня. - Черт
побери, весьма странно...
- Может быть, это и странно, сэр, - ответил я, - но я тороплюсь.
Поэтому скажите, что вам угодно и не задерживайте меня.
- А я, кажется, знаю, почему вы так спешите! Вот там, чуть подальше
за ручейком, я заметил белое платьице, - проговорил испанец, указывая
рукой в сторону парка. - Послушайтесь совета старшего я будьте осторожны,
благородный юноша! Делайте с женщиной что хотите, но ни в чем ей не
верьте, а главное - не женитесь, иначе вы доживете до такого часа, когда
вам захочется ее убить!
Я сделал движение, чтобы пройти мимо, но испанец заговорил снова:
- Простите меня за эти слова: в них нет ничего худого. Со временем
вы, может быть, поймете, что я говорил правду, но сейчас я не стану вас
удерживать. Скажите только, по какой дороге я смогу добраться до Ярмута? Я
приехал другим путем и теперь совсем запутался в вашей английской стране,
где полно деревьев и даже на милю вперед ничего не видно!
Я прошел несколько шагов по тропинке, которая в этом месте сливалась
с дорогой, и указал, как ему проехать к Ярмуту мимо дитчингемской церкви.
При этом я заметил, что незнакомец все пристальнее всматривается в меня с
затаенным страхом. Он словно силился его побороть и не мог. Когда я
замолчал, всадник еще раз приподнял свою шляпу, поблагодарил меня и
сказал:
- Не скажете ли вы, как вас зовут, благородный юноша?
- Что вам за дело до моего имени? - ответил я резко, потому что этот
человек мне не нравился. - Вы ведь мне не сказали, как зовут вас!
- Да, в самом деле. Но я путешествую инкогнито. Может быть, у меня
тоже было свидание с одной дамой здесь поблизости!
При этих словах незнакомец странно улыбнулся и продолжал:
- Я только хотел узнать имя того, кто любезно оказал мне услугу, но
оказался на деле совсем не так любезен, как я думал.
И он тронул повод своего коня.
- Я своего имени не стыжусь! - ответил я. - До сих пор оно было
незапятнанным, и если вы желаете его знать, то я вам скажу: меня зовут
Томас Вингфилд!
- Я так и думал! - воскликнул незнакомец и лицо его исказилось от
ненависти. Затем, прежде чем я успел хотя бы удивиться такой перемене, он
соскочил с седла и очутился от меня в трех шагах.
- Счастливый день! Посмотрим теперь, сколько правды в предсказаниях,
- пробормотал он, выхватывая из ножен отделанную серебром шпагу. - Имя за
имя! Хуан де Гарсиа приветствует тебя, Томас Вингфилд!
Это может показаться странным, но только в тот момент я вспомнил все,
что мне довелось услышать о каком-то испанце, появление которого в Ярмуте
так взволновало отца и мать. В любое другое время мысль об этом возникла
бы у меня тотчас же, но в тот день я думал только о моей встрече с Лили и
о том, что я должен ей сказать, а потому ни для чего другого в моей голове
просто не оставалось места.
"Наверное, это и есть тот самый человек", - сказал я себе. Больше я
ни о чем не успел подумать, потому что испанец устремился на меня со
шпагой в руке. Я увидел прямо перед собой тонкое острие и метнулся в
сторону. Я хотел бежать, так как был совсем безоружен, если не считать
дубинки, и в таком бегстве не было бы ничего постыдного. Однако при всей
моей ловкости я прыгнул слишком поздно. Клинок, нацеленный прямо в сердце,
прошел сквозь мой левый рукав и сквозь мякоть предплечья. Больше ничто не
было задето и тем не менее боль от полученной раны сразу заставила меня
позабыть о бегстве. Мной вдруг овладели холодная ярость и сильнейшее
желание убить этого человека, который без всякого повода набросился на
безоружного. В руках у меня был мой верный дубовый посох, который я
вырезал у подножия Двойного Холма.
1 2 3 4 5 6 7 8