Но всему приходит конец. Моя жена внезапно
умерла во сне на восемьдесят седьмом году жизни. Я похоронил ее, глубоко
скорбя, однако скорбь моя не была безутешной, ибо я знал, что скоро
встречусь и с ней, и со всеми другими, кого любил.
Там, в небесах, ждут меня моя мать, и сестра, и мои сыновья; там
ожидает меня мой друг Куаутемок, последний император ацтеков, и многие
другие, опередившие меня соратники по оружию; и там же, хотя она в этом
сомневалась, встретит меня моя прекрасная, гордая Отоми. На небесах,
которых я надеюсь достичь, все грехи моей юности и ошибки зрелого возраста
будут преданы забвению. Говорят, что там нет ни замужних, ни женатых, и
это очень хорошо, потому что иначе я просто не знаю, как ужились бы между
собой обе мои жены, гордая дочь Монтесумы и нежная дочь английского
сквайра [cквайр - дворянин, помещик].
А теперь приступим к рассказу.

2. СЕМЬЯ ТОМАСА ВИНГФИЛДА
Я, Томас Вингфилд, родился здесь, в Днтчингеме, в той самой комнате,
где сейчас пишу. Мой отчий дом был выстроен или основательно переделан во
времена царствования Генриха VII, но уже задолго до этого на том же месте
стояло какое-то строение, известное под названием Сторожки Садовника.
Здесь некогда жил сторож виноградника. В древности склоны холма, на
котором стоит наш дом, омывали волны залива, а может быть, и открытого
моря. Во времена эрла [эрл - староанглийский титул знатного человека; с XI
столетия и до наших дней равнозначен титулу графа] Бигода весь холм был
покрыт виноградниками: должно быть, климат был раньше мягче или
земледельцы прежних веков искуснее. С тех пор прошло много лет,
виноградные гроздья давно уже перестали здесь вызревать, однако имя
"Графский Виноградник" так и осталось за всей этой местностью,
расположенной между нашим домом и целебным источником, который бьет из-под
земли в полумиле отсюда; чтобы искупаться в его водах, люди приезжают даже
из Нориджа и Лоустофта. Но и по сей день здешние сады, защищенные от
восточных ветров, зацветают на две недели раньше, чем во всей округе, и
даже в майские холода здесь можно ходить без плаща, в то время как на
вершине холма, на какие-нибудь двести шагов повыше, дрожь пробирает даже
под курткой из меха выдры.
"Сторожка" - так попросту называли стоявшее здесь строение - была
вначале обыкновенным крестьянским домом. Обращенный окнами на юго-запад,
он расположен так близко от берега, что кажется дамбой, которую вот-вот
захлестнут волны Уэйвни, текущей совсем рядом среди низин и лугов. Но это
впечатление обманчиво. Хотя осенью в сумерках его и окутывает мгла - так у
нас в Норфолке называют стелющийся по земле туман, - хотя во время
половодий река иной раз заливает на заднем дворе конюшни, наш дом,
выстроенный на фундаменте из песка и гравия, считается самым здоровым
жилищем во всем приходе. Он сложен из красного кирпича и кажется
одновременно причудливым и очень милым со своими многочисленными выступами
и башенками на крыше, утопающими летом среди вьющихся роз и других
ползучих растений. Из окон открывается вид на луга и выгоны, краски
которых беспрестанно меняются в зависимости от времени года и часа дня, на
красные крыши Банги и на лесистый вал, окружающий иршемские земли. Есть,
конечно, в наших местах дома побольше и побогаче, но этот старый дом мне
всего милее, ибо здесь я родился, здесь жил и здесь надеюсь умереть.
Я уделил этому описанию, пожалуй, слишком много времени, как,
наверное, сделал бы каждый из нас, если бы речь шла о месте, которое стало
нам дорого в силу многолетней привычки. А теперь я расскажу о своей семье.
Прежде всего я хотел бы сказать - и не без гордости, ибо кто из нас
не гордится старинным именем, которое нам дарит случайность рождения? -
что я принадлежу к роду Вингфилдов, из Вингфилдского замка в Суффолке,
расположенного отсюда в каких-нибудь двух часах езды верхом. Когда-то в
старину наследница Вингфилдов вышла замуж за некоего де ля Поля, семья
которого весьма известна в нашей истории: последний из де ля Полей,
Эдмунд, граф Суффолкский, в дни моей юности был обезглавлен за измену. Так
вот, замок Вингфилд вместе с наследницей перешел к де ля Полю. Однако в
окрестностях осталось несколько семейств из боковых ветвей древнего рода
Вингфилдов. Кажется, они имели герб с полосой на левой стороне щита, но
герб меня никогда не интересовал, да и не интересует. Важно только то, что
мои предки и я происходим именно ив этого рода.
Мой дед, человек неглупый, по складу своему был скорее йоменом [йомен
- свободный крестьянин], нежели сквайром, хотя и происходил из дворянского
рода. Он-то и купил этот дом с прилегающими к нему землями и сколотил
кое-какое состояние, главным образом благодаря разумному образу жизни и
удачным женитьбам - имея лишь одного сына, он был женат дважды, - а также
благодаря торговле скотом.
При всем этом дед мой был набожен почти до ханжества и, как ни
странно, во что бы то ни стало хотел сделать своего единственного сына
священником. Однако мой отец не имел ни малейшего призвания ни к карьере
священнослужителя, ни к монастырской жизни. Напрасно дед денно и нощно
наставлял его на путь истинный - то уговорами и примерами из Писания, то
увесистой дубинкой из остролиста, которая до сих пор висит у меня над
камином в малой гостиной. Кончилось все это тем, что отца послали в наш
бангийский монастырь, где он повел себя так, что не прошло и года, как
настоятель монастыря потребовал, чтобы родители забрали его обратно и сами
нашли ему какое-нибудь дело в светской жизни. Настоятель сказал, что мой
отец не только давал повод для всяких кривотолков в приходе, удирая по
ночам из монастыри в питейные дома и прочие злачные места, но дошел до
такой наглости, что осмелился подвергать сомнению и насмешкам самое учение
святой церкви. Так, например, он говорил, будто в статуе Девы Марии, что
стоит в часовне, нет ничего божественного, и во время молитвы, когда
священник славил Святого Духа, бесстыдно подмигивал деве в присутствии
всей монастырской братии.
- Посему, - сказал в заключение настоятель, - я прошу вас забрать
своего сына, дабы он попал на костер каким-либо иным путем, а не
прямехонько из ворот бангийского монастыря!
От всего этого дед мой пришел в такую ярость, что его едва не хватил
удар. Затем, немного успокоившись, он взялся за свою дубинку из остролиста
и хотел было пустить ее в ход. Но тут мой отец, который в свои
девятнадцать лет был парнем статным и очень сильным, вырвал дубинку из его
рук и забросил ее самое малое ярдов на пятьдесят. При этом он сказал, что
отныне ни один человек не посмеет до него и пальцем дотронуться, будь он
хоть сто раз его отцом, а затем вышел, оставив моего деда и настоятеля
таращить друг на друга глаза.
Чтобы долго не тянуть, расскажу, чем все кончилось. Мой дед и
настоятель дружно решили, что истинная причина непокорности моего отца
заключается в страсти, которую ему внушила одна девица низкого
происхождения, смазливая дочка мельника с вайнфордских мельниц. Может
быть, они были правы, а может быть, и нет. Никакого значения это не имеет,
поскольку девица вскоре вышла замуж за мясника из Беклса и умерла много
лет спустя в нежном возрасте девяноста пяти лет от роду. Но как бы ни была
ошибочна такая догадка, мой дед в нее поверил и, хорошо зная, что разлука
является самым надежным средством от любви, поговорил с настоятелем и
задумал отослать моего отца в Испанию, в один из монастырей Севильи, в
котором брат настоятеля был аббатом, дабы юноша позабыл там о дочери
мельника и обо всех прочих светских соблазнах.
Узнав о таком решении, мой отец согласился с ним довольно охотно:
несмотря на свою молодость, он был достаточно умен и очень хотел повидать
мир, хотя бы из окошка монастыря. В конечном счете его препоручили заботам
испанских монахов, прибывших в Норфолк для поклонения нашей Божьей Матери
Уолсингемской, и он вместе с ними отбыл в заморские края.
Говорят, мой дед на прощание заплакал, словно предчувствуя, что
больше уже не увидится со своим сыном. Однако его вера или, точнее, его
суеверие было настолько сильно, что он без колебаний отослал своего сына
на чужбину, хотя и не имел к тому ни малейшего повода. Он пожертвовал
своей любовью и своей плотью точно так же, как Авраам пожертвовал сыном
своим Исааком [намек на библейскую легенду, согласно которой Авраам принес
в жертву богу своего сына Исаака, которого ангел спас в последнее
мгновение].
Мой отец сделал вид, что согласен стать жертвой вроде Исаака, однако
в глубине души он меньше всего был готов взойти на алтарь для заклания. В
действительности, как он сам потом говорил, у него были совсем иные
намерения.
Полтора года спустя после того, как отец отплыл из Ярмута, от аббата
севильского монастыря пришло письмо для его брата, настоятеля монастыря
Святой Марин Бангийской. В нем аббат сообщал, что мой отец сбежал из
монастыря, не оставив никаких следов. Эти известия сильно огорчили деда,
однако он ничего не сказал.
Прошло еще два года, и до моего деда дошли новые слухи. Ему сказали,
что его сын пойман, передан в руки Святого Судилища, как в те времена
называли инквизицию, и замучен во время пыток в Севилье. Услышав об этом,
мой дед разрыдался и проклял себя за безумную мысль обратить к церковной
карьере того, кто не имел к ней ни малейшего призвания, что привело к
постыдной смерти его единственного сына. После этого он разругался с
настоятелем Святой Марии Бангийской и перестал жертвовать на монастырь. Но
все же он так и не поверил, что мой отец действительно умер, ибо два года
спустя перед смертью он говорил о нем так, словно он был жив, и оставил
ему подробные распоряжения относительно земли, которая отныне переходила к
нему.
В конечном счете оказалось, что дед верил не напрасно. Однажды, года
через три после его смерти, в ярмутском порту высадился не кто иной, как
мой отец, который отсутствовал почти восемь лет. Он прибыл не один: вмести
с ним с корабля сошла его жена, очаровательная молодая дама, которая
впоследствии стала моей матерью. Она была испанкой из благородной семьи,
уроженкой Севельи, и ее девичье имя было донья Луиса де Гарсиа.
Я толком не знаю, что пережил мой отец за восемь лет отсутствия. Сам
он почти ничего об этом не говорил. Однако о некоторых его приключениях
мне придется рассказывать.
Я знаю, что он действительно побывал в руках Святого Судилища, потому
что однажды, когда мы купались в затоне Уэйвни, расположенном ярдов на
тридцать ниже нашего дома, я заметил, что его грудь и руки исполосованы
длинными белыми шрамами. До сих пор помню, как я спросил отца, что это за
шрамы. Его доброе лицо почернело от ненависти; отвечая скорее самому себе,
чем мне, он сказал:
- Это сделали дьяволы. Это сделали дьяволы по приказу сатаны, который
бродит по земле и будет царем в аду. Слушай, сын мой Томас! Есть такая
страна, которая зовется Испанией. Там родилась твоя мать, и там дьяволы
предают пыткам мужчин и женщин. Там от сжигают людей живьем во имя Христа!
Меня предал тот, кого я называю сатаной, хотя он моложе меня на три года,
и я попался в лапы дьяволов. Эти шрамы оставили на моем теле их клещи и
раскаленное железо. Они бы сожгли меня живьем, если бы твоя мать не
помогла мне бежать! Но такие вещи - не для ушей ребенка. Не проговорись,
Томас! У Святого Судилища руки длинные! Ты наполовину испанец - об этом
говорят твои глаза и цвет кожи. Но чтобы не говорили твои глаза и кожа,
пусть сердце твое говорит другое. Пусть сердце твое останется сердцем
англичанина, недоступным никакому чужеземному искушению! Ненавидь всех
испанцев, Томас, кроме твоей матери, и смотри, чтобы кровь ее не взяла
вверх над моей кровью!
Я был в то время еще совсем ребенком и почти не понял ни его слов, ни
того, что они означают. Зато позднее я понял их слишком хорошо. Что же
касается отцовского совета укротить в себе испанскую кровь, то я всегда
старался ему следовать, ибо знал, что именно эта кровь толкала меня на
многие дурные поступки. Она была причиной моего необычайного упорства,
или, вернее, упрямства, и только она возбуждала во мне неподобающую
христианскую ненависть к тем, кто однажды причинил мне зло. Я делал все
возможное, чтобы избавиться от этих и других пороков, однако, как шило в
мешке не таи, острие все равно вылезает наружу, и в этом я убеждался
неоднократно.
В нашей семье было трое детей: мой старший брат Джеффри, я и моя
сестренка Мэри, которая была на год моложе меня. Более очаровательного и
нежного создания я не встречал никогда.
Мы были счастливыми детьми. Отец и мать гордились нашей красотой,
вызывавшей зависть других родителей. Я был темнее всех, смуглый почти до
черноты, а у Мэри испанская кровь сказывалась лишь в ее великолепных
бархатных глазах, да в цвете щек, румяных, как спелые яблочки. Из-за
черных волос и смуглоты мать частенько называла меня своим маленьким
испанцем. Но это она делала только тогда, когда отца не было поблизости,
потому что такие слова приводили его в ярость. Она так и не выучила как
следует английский, однако отец не позволял ей говорить при нем на другом
языке, Зато когда его не было, мать говорила по-испански, но из всех детей
по-настоящему знал испанский язык только я, да и то скорее всего потому,
что у матери было несколько томиков старинных испанских романов. С раннего
детства я обожал подобные истории, и мать убедила меня выучить испанский
язык главным образом тем, что обещала мне дать их почитать.
Сердце моей матери все еще тосковало по ее солнечной родине, о
которой она часто рассказывала нам, детям, особенно зимой. Зиму она
ненавидела так же, как и я. Однажды я спросил, хочется ли ей вернуться в
Испанию. Вздрогнув, она ответила, что нет, потому что там живет один
человек, ее враг, который ее убьет, и потому, что она привязана всем
сердцем к нам и к нашему отцу. Я подумал, что этот человек, который хочет
убить мою мать, наверное, и есть тот самый "сатана", как его называл отец,
но вслух сказал только, что вряд ли найдется злодей, который осмелится
убить такую добрую и красивую женщину.
- Ах, сынок! - возразила мать. - Он как раз потому и ненавидит меня,
что я такая красивая, или, вернее, была красивой. Если бы не твой славный
отец, Томас, мне, может быть, пришлось бы выйти замуж за другого.
И при этих словах лицо матери побледнело от страха.
Как-то вечером - мне тогда было уже восемнадцать с половиной лет - к
нам в "сторожку" завернул, возвращаясь из Ярмута, друг моего отца, сквайр
Бозард, чье поместье находилось в нашем же приходе. В разговоре он
обронил, что в порту бросил якорь испанский корабль с товарами, Мой отец
сразу же насторожился и спросил, кто капитан этого корабля. Сквайр Бозард
ответил, что не знает его имени, однако видел капитана на базарной
площади; это высокий, статный мужчина, богато разодетый, с красивым лицом
и со шрамом на виске.
Услышав его слова, моя мать побелела, несмотря на свою смуглую кожу,
и пробормотала по-испански:
- Святая Мадонна! Только бы это был не он!
Отец тоже встревожился и начал подробно расспрашивать сквайра, как
выглядит тот человек, но ничего толкового больше не узнал. Тогда он наспех
попрощался с гостем, вскочил на коня и поскакал в Ярмут.
В ту ночь моя мать не сомкнула глаз. До утра просидела она в своем
глубоком кресле, о чем-то раздумывая. Я простился с ней и пошел спать, а
когда поутру спустится вниз, она сидела все в той же позе. До сих пор
помню, как я приоткрыл дверь и увидел ее: мать была неподвижна, ее лицо
казалось совсем белым в предрассветном сумраке майского дня, а глаза были
устремлены на решетку входной двери. Я сказал:
- Вы сегодня рано поднялись, мама.
- Я совсем не ложилась, Томас, - ответила она.
- Но почему? Чего вы боитесь?
- Я боюсь прошлого и боюсь будущего, сынок. Только бы твой отец
вернулся!
Часов в десять утра, когда я уже совсем было собрался в Банги к моему
лекарю, который учил меня искусству врачевания, отец прискакал домой.
Мать, ожидавшая его у порога, бросилась к нему навстречу. Соскочив с коня,
отец обнял ее и сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8