Подлинно, что я грешна, но мало ли на свете есть людей грешнее меня? Неужели же он не умилосердится, не избавит меня от неведомой кары? На это Его Милость в сердцах обозвал меня малоумной: если я думаю, что они хотят ввергнуть меня в ад, то для чего мне страшиться адских мук? Напротив, там меня приветят как родную: большую я аду службу сослужила. Не я ли была верной приспешницей нечистого? Уж если мне чего и бояться, так скорее гнева небесного. Сказал – и потащил дальше.
В: Не грозил ли он вам шпагой?
О: Нет. Шпагу достал, это правда, но угрозы никакой не делал. Он не злобился, а словно бы досадовал, что я не в ту сторону принимаю его замысел.
В: Вернитесь немного назад. Прежде чем Его Милости к вам подойти, не получил ли он из пещеры какого знака о том, что время приспело? Может, женщина в серебре его поманила или слуга?
О: Не знаю. Я тогда была отвлечена своими страхами и недоумениями, а на пещеру и не смотрела.
В: А не приметили вы подле пещеры выжженного места?
О: И верно. Забыла рассказать.
В: И как оно вам показалось?
О: Пепелище свежее, но пепла мало наберется. Кругом выжжено, как после большого костра.
В: Хорошо. Дальше.
О: После солнечного света я сперва ничего в пещере не видела – тени какие-то. Шла, куда Дик ведет. И вот поворотили мы налево, а там...
В: Что же вы запнулись?
О: Червь.
В: Какой такой червь?
О: Висит на воздухе посреди пещеры как бы раздутый белоснежный червище преогромной величины.
В: Что за притча!
О: Да-да. Видом совершенный червь, хоть и не взаправдашний. Смотрит на нас сверху, глазище горит. У меня кровь в жилах заледенела. Я ведь тогда не понимала, что это за тварь. Не удержалась и в крик. Тут Его Милость вышел вперед, взял меня за другую руку. Подвели они меня ближе и поставили на колени.
В: Только вас или все опустились?
О: Все, точно в храме. Или как тогда на тропе.
В: Расскажите-ка пространнее про этого червя. Какой он имел вид?
О: Весь белый. Да не из плоти, а точно как покрытое лаком дерево или свежелуженое железо. Три кареты одну за одной поставить – вот какой большой, если не больше. Голова и того огромнее, а в ней свет извергающий глаз. И вдоль боков глаза, и тоже горят, но как бы через зеленоватое стекло. А у другого конца черные-пречерные впадины – исторгать из чрева ненужное.
В: Не имел ли он зубов, челюстей?
О: Не имел. И ног не имел. Снизу было только шесть черных отверстий – шесть пастей.
В: Он, говорите, не на земле лежал? На чем же он был подвешен?
Приметили вы канаты, балки?
О: Нет, ничего такого.
В: Как высоко?
О: Выше двух человеческих ростов. Не мерила я: не до того.
В: Отчего же вы называете его червем?
О: За такого я его вначале почла. Все как у червя: голова, хвост. И цветом похож, и толстый.
В: Он шевелился?
О: Сперва, когда мы перед ним стояли, – нет. Просто висел на воздухе, точно воздушный змей, хоть и без бечевки. Или как птица, только что крыльями не плескал.
В: Толщиной каков?
О: Побольше человеческого роста. Чуть не вдвое больше.
В: А в длину больше трех карет? Уж это из веры вон! Завралась, сударыня. Может ли статься, чтобы этакая громада, которая ни в устье, ни в проход не влезет, оказалась внутри пещеры?
О: Может или не может – не знаю, а вот оказалась. А не веришь, так я и вовсе рассказывать брошу. Все, что ни есть на душе, стеснено, точно вода в запруде, излиться хочет – так стану ли я лгать?
В: Скорее поверю тому, что ты наплела Джонсу – про трех ведьм да про твои шашни с дьяволом.
О: На то ты и мужчина. Мужчины обо всех женщинах так понимают, как ты обо мне. Знаешь ли, мистер Аскью, что есть блудница? Блудница – это та, кого вашему брату угодно видеть во всякой женщине, чтобы было чем оправдать свое худое о нас мнение. Мне бы столько гиней заиметь, сколько мужчин досадовало, отчего я не их жена или отчего их жена на меня не похожа.
В: Довольно. Сыт по горло твоими дерзостями. А что до твоих россказней, то душу я тебе изливать не препятствую, но заливать не позволю. Этот пренелепейший червь – имел ли он на себе еще какие знаки?
О: Изображение колеса на боку, а дальше в ряд шли какие-то начертания.
То же на брюхе.
В: Что за колесо?
О: Краской выведено по белой коже. Синее, точно море летней порой. Или небо. А спиц в ступице множество.
В: А начертания?
О: Мне они неведомы. Стоят рядком, как буквы или цифры, – чтобы человек понимающий мог прочесть. Все одинаковой величины. Одно имело вид птицы: словно бы ласточка в полете. Другое – цветок, но не как в натуре, а как малюют на фарфоровых чайниках. А еще такое: круг, а внутри дугой поделен, одна половина круга черная, другая – белая, как луна на ущербе.
В: Буквы либо цифры имелись?
О: Нет.
В: А знаки, относящиеся до христианской веры?
О: Нет.
В: Производил ли он какие звуки?
О: Гул. Глухой, правда. Как от пламени в закрытом горне. Или как печь, когда для стряпни поспеет. Или еще на кошачье урчание похоже. И тут я, как тогда в капище, различила благоуханный дух и увидала, что на меня льется свет, что озарял нас сверху в ту ночь. И сердце мое успокоилось: я уверилась, что зрелище это лишь по видимости ужасно, а по правде, никакого зла от него не будет.
В: Как же это? Мерзостная диковина, ни с одним законом природы несообразная, – и вы от нее никакого зла не ждете?
О; Да, я по запаху догадалась, что она мне вреда не сделает, что это не более как труп львиный, имеющий внутри себя мед намек на эпизод из библейской Книги Судей Израилевых (гл.13): рассматривая труп льва, растерзанного им несколько дней назад, Самсон обнаруживает в нем рой пчел и мед
. Вот ты сам увидишь.
В: Никак вы добро и зло по запаху разбираете?
О: По такому разберу. Потому что это запах невинности, запах благодати.
В: Экие, право, тонкости! Так растолкуйте мне, чем пахнут невинность и благодать.
О: Словами я выразить не умею, хоть и теперь его чую.
В: Как я – смрад твоей самомненной добродетельности: его и такими ответами не отобьешь. Вам говорю: опишите, каков показался бы этот запах тому, кто такой, как вы, благодати не сподобился.
О: Как собрание всего что ни есть лучшего во всех запахах.
В: А все же – нежный или по резче? Запах ли мускуса, бергамота ли, розового масла, мирра? Цветочный ли, плодовый или же как у искусственных вод: кельнской «кельнская вода» – одеколон
, венгерской? Аромат ли курений или того, что от природы душисто? Что молчите?
О: Дух жизни вечной.
В: Вот что, сударыня, когда бы я спрашивал о ваших подозрениях и чаяниях, то такой ответ был бы еще извинителен. Но я сделал вам вопрос иного рода. Сами говорите, что и теперь слышите этот запах. Вот и славно.
И не смейте мне зубы заговаривать.
О: Тогда скажу, что более всего он сходствовал с благоуханием розы, что растет в кустах на меже. Когда я была маленькой, мы ее звали «девичья роза», и если в пору ее цветения игралась свадьба, то невеста, идучи под венец, всегда украшала себя этим цветком. Век у него короткий: день-другой – и отцветает. А как распускается, то благоухает как сама чистота. И сердечко золотое.
В: А, так вы про белый шиповник?
О: Ну, роза, немощная такая, без подпоры все к земле клонится. Душистее садовых будет. Так вот точно и благоухало, только крепче, будто вытяжка, из этой розы добытая. А все же по запаху судить – все равно что угадывать душу человека по его обличью.
В: Не горел ли в пещере костер, о коем вы сказывали Джонсу?
О: Костер не горел, но костровище имелось – такое точно, как снаружи.
Уже старое, только потемневшая зола осталась.
В: Но при вас огонь не горел?
О: Давным-давно отгорел. Ни искорки, ни красного уголька.
В: Точно ли? И даже гарью не пахло?
О: Точно, точно. Не пахло.
В: Теперь, сблизи, не разобрали вы, что же именно, какое светило производит столь яркое сияние?
О: Не разобрала: глаз был укрыт от меня как бы млечным стеклом или плотной кисеей. Сколько живу, не видывала такого яркого фонаря ни пламенника.
В: Какую же он имел величину?
О: Примерно фут в поперечнике.
В: Не больше?
О: Нет, как я сказала. Но при этом ярче солнца. Смотреть глазам больно.
В: На каком удалении стояли вы от этого висящего на воздухе предмета?
О: Не так чтобы далеко. Как от меня вон до той стены.
В: И вы положительно утверждаете, что то была машина, перелетевшая с капища в пещеру, что она имеет свойство взмывать в поднебесье подобно птице?
О: Да, и многое еще.
В: Без колес, без крыльев, без лошадей?
О: Дай срок, узнаешь, мистер Аскью. Я тебя понимаю. Тебе удобнее видеть во мне полоумную, обмороченную собственным бредом. Ты ждешь, что я снаряжу дыхание Божие колесами да крыльями. Ясное дело: женщина неученая, грамоте хорошо не знает, да еще из простых. Только вот что я тебе скажу: мне это было явлено не в бреду и не во сне, а по виду было больше как те диковинки, что выставляют в лондонских балаганах. Ты скажешь, балаганные чудеса не истинные, а сплошь обман, работа ловких искусников. Но в пещере я ничего этого не обнаружила.
В: Не приметили вы при всем том, как держал себя Его Милость?
Встревожился ли он при виде этого диковинного чудовища, перепугался ли?
О: Скорее, как бы ждал чего-то. А шляпу держал под мышкой.
В: Словно в присутствии высокой особы?
О: Так.
В: А что Дик? Тоже не показал испуга?
О: Его, должно быть, обуял священный трепет. Стоит и глаз от земли не поднимает.
В: Дальше.
О: Стоим мы, как я сказывала, на коленях, Его Милость шпагу уставил острием вниз, руки на эфесе – будто джентльмен из стародавных времен перед королем. Вдруг от летучего червя повеяло ветерком, и он начал опускаться.
Медленно-медленно, точно перышко. Опустился так низко, что едва не доставал брюхом до земли, и лишь тогда остановился. А из брюха выставились четыре тонкие лапы с большими черными ступнями. И едва он на этих лапах утвердился, как в тот же миг сделалась в боку его отверстая дверь.
В: Как так – дверь?
О: Покуда он парил наверху, я ее не замечала, а как опустился, то различила я посреди тулова дверь. А от двери до земли откинулась складная подножка на хитрых петлях, как у кареты. Ступеньки три-четыре, серебряные, решетчатые. А кто ее откинул, я того не видала.
В: И что же вы усмотрели внутри?
О: Не сердце, не кишки, нет. А как бы стену, сложенную из блистающих самоцветов. Каких тут камней не было: изумруд и топаз, рубин и сапфир, коралл и хризолит и не знаю еще какие. Не самой чистой воды самоцветы, чуть затуманенные. А горят так, точно с оборотной стороны за ними поставлены свечи. Ну, сама-то я свечей не видела. Такие в колокольнях разноцветные окна бывают, только в тех стеклышки покрупнее.
В: Что-то я не совсем понимаю. Растолкуйте еще раз: то был не истинный червь, не одушевленная тварь, но рукотворное устройство, машина?
О: Да. И изнутри на нас еще ощутительнее пахнуло благовонным бальзамом.
И тогда Его Милость склонил голову, как бы давая понять, что те, кого он называл хранителями вод, сейчас будут здесь.
В: Эти лапы – откуда они выступили?
О: Из тулова, из тех черных отверстий, о которых я сказывала. Тонкие: я думала – подломятся. Ан нет, выдержали.
В: Какой они были толщины? Имели они икры, ляжки?
О: Да нет, толщины всюду одинаковой. Не толще молотильного цепа или жезла пристава. Но под такой тушей смотрелись совершенно как паучьи лапки.
В: Дальше.
О: И выступила из двери та, в серебре, которую мы видали, и в руках она имела букет белоснежных цветов. Улыбнулась, быстрым шагом сошла по ступенькам и остановилась перед нами. И тотчас оборотилась назад, а наверху, откуда ни возьмись, показалась другая леди в таком же наряде.
Постарше, волосы впроседь, а все же прямая и осанистая. И тоже нам улыбнулась, но со всевозможной величавостью, точно королева.
В: В каких она была летах?
О: Много если сорок. Не вовсе еще увядшая.
В: Продолжайте. Отчего вы замолчали?
О: Ты сейчас опять усомнишься в моих словах, но, видит Бог, я не лгу.
В: Бог, может, и видит, да я не вижу.
О: Придется тогда верить на слово жалкой рабе Его. Вторая леди также спустилась по серебряной лесенке, и едва ступила наземь, как появилась в дверях еще одна, как бы дама из свиты вслед за знатной особой. Эта была уже старая, в сединах, телом немощна. Оглядела нас, как и те две, и тоже сошла вниз и встала рядом с теми. Стоят, смотрят на нас, глаза у каждой ласковые. И тут – новое чудо: я вдруг увидала, что это мать, дочь и дочь дочери. Возрастом отличны, а черты ну так схожи, словно это одна женщина в разных летах.
В: Как были одеты две другие?
О: В те же престранные наряды, что и первая: серебристые штаны и курточки. Ты, верно, думаешь, неприличен даме в летах такой наряд, а как посмотришь – никакого неприличия. Сразу видно, к наряду этому им не привыкать и надет он не для смеха, не для забавы, а просто это платье приглянулось им за то, что оно простое и свободное.
В: Имели они на себе украшения, драгоценности?
О: Никаких. Только и было что три букета: у старой цветы темно-багровые чуть не до черноты, у младшей, как я сказывала, чистейшей белизны, а у матери ее, точно кровь, алые. Во всем же прочем все три – словно горошины из одного стручка, только что летами несходны.
В: Ну а жабы, зайцы, черные кошки – их вы, часом, поблизости не приметили? Или, может, воронье близ пещеры каркало?
О: Нет, нет и нет. И котлов с метлами не случилось. Ох, смотри, не знаешь, над кем насмехаешься.
В: Послушать тебя – только их и недоставало. И тебе летучий червяк на паучьих ножках, и женщины, обряженные ворон пугать.
О: А теперь, сударь, слушай такое, чему ты и подавно не поверишь.
Женщина средних лет стояла посредине, а молодая и старая – по сторонам. И вот эти две поворотились и шагнули к третьей, и уж не знаю каким чудом, но в тот же миг они с ней слились, точно как всочились в нее и пропали. Так призраки проходят сквозь стену. И где стояли три женщины, осталась одна – та седоватая, мать. Я это ясно видела, как тебя вижу. А букет у нее в руках уже не алый, как прежде, но разноцветный: из белых, алых и темно-багровых цветов – чтобы мы хоть так поверили, если не поверим своим глазам.
В: Ну, сударыня, уж этакой дичи не даст веры и самый легковерный дурак во всем крещеном мире.
О: Вот ты себе должность и определил. Ведь я тебе ничего, кроме правды, рассказывать не стану, хоть бы эта правда и располагала тебя к подозрениям. Не хмурься, сделай милость. Конечно, ты законник, тебе надлежит приступать к моим словам не иначе как с пилой и молотком. Но помни: слова мои – внушение духа. Не извести бы тебе отменную доску на щепы да опилки. Такая трата тебе мудрости в этом мире не прибавит.
В: Там видно будет, сударыня. Плети дальше свои небылицы.
О: Эта леди – назову ее матерью – приблизилась к нам. Сперва к Его Милости: протянула руки и подняла с колен. А как он поднялся, заключила в объятия. И обнялись они, словно мать и сын, сей лишь час воротившийся из дальних странствий, словно она его целую вечность не видела-не обнимала. А потом она обратилась к нему на неведомом наречии, и голос у нее был тихий и нежности неописанной. И Его Милость отвечал на том же непонятном наречии.
В: Постой-ка, не спеши. Что это был за язык?
О: Я такого никогда прежде не слыхивала.
В: Какие же языки тебе доводилось слышать?
О: Голландский, немецкий. Еще французский. Малым делом испанский и итальянский.
В: И этот был не из их числа?
О: Нет.
В: И Его Милость изъяснялся без труда, точно язык этот ему знаком?
О: И очень знаком. А обычное свое обращение он переменил.
В: В какую сторону переменил?
О: Отвечал почтительно, с видом непритворной благодарности. Я же говорю: как сын, представший после долгой отлучки перед матерью. Ах да, вот еще какое диво: едва она подошла, как он отбросил шпагу, будто бы в ней нету больше надобности. И препоясание, и ножны – все отбросил. Словно бы путь его лежал через места, полные опасностей, но теперь он вновь под родным кровом и все его тревоги позади.
В: Вот вы, сударыня, говорите: «отбросил». Именно что отшвырнул как ненужную вещь или все же бережно отложил?
О: Отшвырнул назад, далеко отшвырнул. Будто и в мыслях не имеет когда-нибудь снова ее носить. Будто все они – и шпага, и ножны, и ремень – были ему не более как маскарадным нарядом и теперь уж отслужили свое.
В: Скажите-ка вот что. Не обнаруживали их взаимное приветствие и беседы, что они прежде уже встречались?
О: Будь они незнакомы, он бы показал больше удивления. Затем он оборотился к нам и представил нас этой леди. Первым Дика: тот по-прежнему стоял на коленях. Леди протянула ему руку, и он с жаром ее схватил и прижал к губам. Тогда она и его подняла с колен. Наступил мой черед. А надобно сказать, что, покуда они беседовали на своем языке, я хоть речей Его Милости не понимала, но ясно услышала, как он произносит мое имя. Не Фанни, а истинное, крестное: Ребекка. До той поры он меня ни разу этим именем не называл. И как он его вызнал – Бог весть.
В: Вы ему своего имени не открывали? Ни Дику, ни кому другому?
О: Даже в борделе не открывала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
В: Не грозил ли он вам шпагой?
О: Нет. Шпагу достал, это правда, но угрозы никакой не делал. Он не злобился, а словно бы досадовал, что я не в ту сторону принимаю его замысел.
В: Вернитесь немного назад. Прежде чем Его Милости к вам подойти, не получил ли он из пещеры какого знака о том, что время приспело? Может, женщина в серебре его поманила или слуга?
О: Не знаю. Я тогда была отвлечена своими страхами и недоумениями, а на пещеру и не смотрела.
В: А не приметили вы подле пещеры выжженного места?
О: И верно. Забыла рассказать.
В: И как оно вам показалось?
О: Пепелище свежее, но пепла мало наберется. Кругом выжжено, как после большого костра.
В: Хорошо. Дальше.
О: После солнечного света я сперва ничего в пещере не видела – тени какие-то. Шла, куда Дик ведет. И вот поворотили мы налево, а там...
В: Что же вы запнулись?
О: Червь.
В: Какой такой червь?
О: Висит на воздухе посреди пещеры как бы раздутый белоснежный червище преогромной величины.
В: Что за притча!
О: Да-да. Видом совершенный червь, хоть и не взаправдашний. Смотрит на нас сверху, глазище горит. У меня кровь в жилах заледенела. Я ведь тогда не понимала, что это за тварь. Не удержалась и в крик. Тут Его Милость вышел вперед, взял меня за другую руку. Подвели они меня ближе и поставили на колени.
В: Только вас или все опустились?
О: Все, точно в храме. Или как тогда на тропе.
В: Расскажите-ка пространнее про этого червя. Какой он имел вид?
О: Весь белый. Да не из плоти, а точно как покрытое лаком дерево или свежелуженое железо. Три кареты одну за одной поставить – вот какой большой, если не больше. Голова и того огромнее, а в ней свет извергающий глаз. И вдоль боков глаза, и тоже горят, но как бы через зеленоватое стекло. А у другого конца черные-пречерные впадины – исторгать из чрева ненужное.
В: Не имел ли он зубов, челюстей?
О: Не имел. И ног не имел. Снизу было только шесть черных отверстий – шесть пастей.
В: Он, говорите, не на земле лежал? На чем же он был подвешен?
Приметили вы канаты, балки?
О: Нет, ничего такого.
В: Как высоко?
О: Выше двух человеческих ростов. Не мерила я: не до того.
В: Отчего же вы называете его червем?
О: За такого я его вначале почла. Все как у червя: голова, хвост. И цветом похож, и толстый.
В: Он шевелился?
О: Сперва, когда мы перед ним стояли, – нет. Просто висел на воздухе, точно воздушный змей, хоть и без бечевки. Или как птица, только что крыльями не плескал.
В: Толщиной каков?
О: Побольше человеческого роста. Чуть не вдвое больше.
В: А в длину больше трех карет? Уж это из веры вон! Завралась, сударыня. Может ли статься, чтобы этакая громада, которая ни в устье, ни в проход не влезет, оказалась внутри пещеры?
О: Может или не может – не знаю, а вот оказалась. А не веришь, так я и вовсе рассказывать брошу. Все, что ни есть на душе, стеснено, точно вода в запруде, излиться хочет – так стану ли я лгать?
В: Скорее поверю тому, что ты наплела Джонсу – про трех ведьм да про твои шашни с дьяволом.
О: На то ты и мужчина. Мужчины обо всех женщинах так понимают, как ты обо мне. Знаешь ли, мистер Аскью, что есть блудница? Блудница – это та, кого вашему брату угодно видеть во всякой женщине, чтобы было чем оправдать свое худое о нас мнение. Мне бы столько гиней заиметь, сколько мужчин досадовало, отчего я не их жена или отчего их жена на меня не похожа.
В: Довольно. Сыт по горло твоими дерзостями. А что до твоих россказней, то душу я тебе изливать не препятствую, но заливать не позволю. Этот пренелепейший червь – имел ли он на себе еще какие знаки?
О: Изображение колеса на боку, а дальше в ряд шли какие-то начертания.
То же на брюхе.
В: Что за колесо?
О: Краской выведено по белой коже. Синее, точно море летней порой. Или небо. А спиц в ступице множество.
В: А начертания?
О: Мне они неведомы. Стоят рядком, как буквы или цифры, – чтобы человек понимающий мог прочесть. Все одинаковой величины. Одно имело вид птицы: словно бы ласточка в полете. Другое – цветок, но не как в натуре, а как малюют на фарфоровых чайниках. А еще такое: круг, а внутри дугой поделен, одна половина круга черная, другая – белая, как луна на ущербе.
В: Буквы либо цифры имелись?
О: Нет.
В: А знаки, относящиеся до христианской веры?
О: Нет.
В: Производил ли он какие звуки?
О: Гул. Глухой, правда. Как от пламени в закрытом горне. Или как печь, когда для стряпни поспеет. Или еще на кошачье урчание похоже. И тут я, как тогда в капище, различила благоуханный дух и увидала, что на меня льется свет, что озарял нас сверху в ту ночь. И сердце мое успокоилось: я уверилась, что зрелище это лишь по видимости ужасно, а по правде, никакого зла от него не будет.
В: Как же это? Мерзостная диковина, ни с одним законом природы несообразная, – и вы от нее никакого зла не ждете?
О; Да, я по запаху догадалась, что она мне вреда не сделает, что это не более как труп львиный, имеющий внутри себя мед намек на эпизод из библейской Книги Судей Израилевых (гл.13): рассматривая труп льва, растерзанного им несколько дней назад, Самсон обнаруживает в нем рой пчел и мед
. Вот ты сам увидишь.
В: Никак вы добро и зло по запаху разбираете?
О: По такому разберу. Потому что это запах невинности, запах благодати.
В: Экие, право, тонкости! Так растолкуйте мне, чем пахнут невинность и благодать.
О: Словами я выразить не умею, хоть и теперь его чую.
В: Как я – смрад твоей самомненной добродетельности: его и такими ответами не отобьешь. Вам говорю: опишите, каков показался бы этот запах тому, кто такой, как вы, благодати не сподобился.
О: Как собрание всего что ни есть лучшего во всех запахах.
В: А все же – нежный или по резче? Запах ли мускуса, бергамота ли, розового масла, мирра? Цветочный ли, плодовый или же как у искусственных вод: кельнской «кельнская вода» – одеколон
, венгерской? Аромат ли курений или того, что от природы душисто? Что молчите?
О: Дух жизни вечной.
В: Вот что, сударыня, когда бы я спрашивал о ваших подозрениях и чаяниях, то такой ответ был бы еще извинителен. Но я сделал вам вопрос иного рода. Сами говорите, что и теперь слышите этот запах. Вот и славно.
И не смейте мне зубы заговаривать.
О: Тогда скажу, что более всего он сходствовал с благоуханием розы, что растет в кустах на меже. Когда я была маленькой, мы ее звали «девичья роза», и если в пору ее цветения игралась свадьба, то невеста, идучи под венец, всегда украшала себя этим цветком. Век у него короткий: день-другой – и отцветает. А как распускается, то благоухает как сама чистота. И сердечко золотое.
В: А, так вы про белый шиповник?
О: Ну, роза, немощная такая, без подпоры все к земле клонится. Душистее садовых будет. Так вот точно и благоухало, только крепче, будто вытяжка, из этой розы добытая. А все же по запаху судить – все равно что угадывать душу человека по его обличью.
В: Не горел ли в пещере костер, о коем вы сказывали Джонсу?
О: Костер не горел, но костровище имелось – такое точно, как снаружи.
Уже старое, только потемневшая зола осталась.
В: Но при вас огонь не горел?
О: Давным-давно отгорел. Ни искорки, ни красного уголька.
В: Точно ли? И даже гарью не пахло?
О: Точно, точно. Не пахло.
В: Теперь, сблизи, не разобрали вы, что же именно, какое светило производит столь яркое сияние?
О: Не разобрала: глаз был укрыт от меня как бы млечным стеклом или плотной кисеей. Сколько живу, не видывала такого яркого фонаря ни пламенника.
В: Какую же он имел величину?
О: Примерно фут в поперечнике.
В: Не больше?
О: Нет, как я сказала. Но при этом ярче солнца. Смотреть глазам больно.
В: На каком удалении стояли вы от этого висящего на воздухе предмета?
О: Не так чтобы далеко. Как от меня вон до той стены.
В: И вы положительно утверждаете, что то была машина, перелетевшая с капища в пещеру, что она имеет свойство взмывать в поднебесье подобно птице?
О: Да, и многое еще.
В: Без колес, без крыльев, без лошадей?
О: Дай срок, узнаешь, мистер Аскью. Я тебя понимаю. Тебе удобнее видеть во мне полоумную, обмороченную собственным бредом. Ты ждешь, что я снаряжу дыхание Божие колесами да крыльями. Ясное дело: женщина неученая, грамоте хорошо не знает, да еще из простых. Только вот что я тебе скажу: мне это было явлено не в бреду и не во сне, а по виду было больше как те диковинки, что выставляют в лондонских балаганах. Ты скажешь, балаганные чудеса не истинные, а сплошь обман, работа ловких искусников. Но в пещере я ничего этого не обнаружила.
В: Не приметили вы при всем том, как держал себя Его Милость?
Встревожился ли он при виде этого диковинного чудовища, перепугался ли?
О: Скорее, как бы ждал чего-то. А шляпу держал под мышкой.
В: Словно в присутствии высокой особы?
О: Так.
В: А что Дик? Тоже не показал испуга?
О: Его, должно быть, обуял священный трепет. Стоит и глаз от земли не поднимает.
В: Дальше.
О: Стоим мы, как я сказывала, на коленях, Его Милость шпагу уставил острием вниз, руки на эфесе – будто джентльмен из стародавных времен перед королем. Вдруг от летучего червя повеяло ветерком, и он начал опускаться.
Медленно-медленно, точно перышко. Опустился так низко, что едва не доставал брюхом до земли, и лишь тогда остановился. А из брюха выставились четыре тонкие лапы с большими черными ступнями. И едва он на этих лапах утвердился, как в тот же миг сделалась в боку его отверстая дверь.
В: Как так – дверь?
О: Покуда он парил наверху, я ее не замечала, а как опустился, то различила я посреди тулова дверь. А от двери до земли откинулась складная подножка на хитрых петлях, как у кареты. Ступеньки три-четыре, серебряные, решетчатые. А кто ее откинул, я того не видала.
В: И что же вы усмотрели внутри?
О: Не сердце, не кишки, нет. А как бы стену, сложенную из блистающих самоцветов. Каких тут камней не было: изумруд и топаз, рубин и сапфир, коралл и хризолит и не знаю еще какие. Не самой чистой воды самоцветы, чуть затуманенные. А горят так, точно с оборотной стороны за ними поставлены свечи. Ну, сама-то я свечей не видела. Такие в колокольнях разноцветные окна бывают, только в тех стеклышки покрупнее.
В: Что-то я не совсем понимаю. Растолкуйте еще раз: то был не истинный червь, не одушевленная тварь, но рукотворное устройство, машина?
О: Да. И изнутри на нас еще ощутительнее пахнуло благовонным бальзамом.
И тогда Его Милость склонил голову, как бы давая понять, что те, кого он называл хранителями вод, сейчас будут здесь.
В: Эти лапы – откуда они выступили?
О: Из тулова, из тех черных отверстий, о которых я сказывала. Тонкие: я думала – подломятся. Ан нет, выдержали.
В: Какой они были толщины? Имели они икры, ляжки?
О: Да нет, толщины всюду одинаковой. Не толще молотильного цепа или жезла пристава. Но под такой тушей смотрелись совершенно как паучьи лапки.
В: Дальше.
О: И выступила из двери та, в серебре, которую мы видали, и в руках она имела букет белоснежных цветов. Улыбнулась, быстрым шагом сошла по ступенькам и остановилась перед нами. И тотчас оборотилась назад, а наверху, откуда ни возьмись, показалась другая леди в таком же наряде.
Постарше, волосы впроседь, а все же прямая и осанистая. И тоже нам улыбнулась, но со всевозможной величавостью, точно королева.
В: В каких она была летах?
О: Много если сорок. Не вовсе еще увядшая.
В: Продолжайте. Отчего вы замолчали?
О: Ты сейчас опять усомнишься в моих словах, но, видит Бог, я не лгу.
В: Бог, может, и видит, да я не вижу.
О: Придется тогда верить на слово жалкой рабе Его. Вторая леди также спустилась по серебряной лесенке, и едва ступила наземь, как появилась в дверях еще одна, как бы дама из свиты вслед за знатной особой. Эта была уже старая, в сединах, телом немощна. Оглядела нас, как и те две, и тоже сошла вниз и встала рядом с теми. Стоят, смотрят на нас, глаза у каждой ласковые. И тут – новое чудо: я вдруг увидала, что это мать, дочь и дочь дочери. Возрастом отличны, а черты ну так схожи, словно это одна женщина в разных летах.
В: Как были одеты две другие?
О: В те же престранные наряды, что и первая: серебристые штаны и курточки. Ты, верно, думаешь, неприличен даме в летах такой наряд, а как посмотришь – никакого неприличия. Сразу видно, к наряду этому им не привыкать и надет он не для смеха, не для забавы, а просто это платье приглянулось им за то, что оно простое и свободное.
В: Имели они на себе украшения, драгоценности?
О: Никаких. Только и было что три букета: у старой цветы темно-багровые чуть не до черноты, у младшей, как я сказывала, чистейшей белизны, а у матери ее, точно кровь, алые. Во всем же прочем все три – словно горошины из одного стручка, только что летами несходны.
В: Ну а жабы, зайцы, черные кошки – их вы, часом, поблизости не приметили? Или, может, воронье близ пещеры каркало?
О: Нет, нет и нет. И котлов с метлами не случилось. Ох, смотри, не знаешь, над кем насмехаешься.
В: Послушать тебя – только их и недоставало. И тебе летучий червяк на паучьих ножках, и женщины, обряженные ворон пугать.
О: А теперь, сударь, слушай такое, чему ты и подавно не поверишь.
Женщина средних лет стояла посредине, а молодая и старая – по сторонам. И вот эти две поворотились и шагнули к третьей, и уж не знаю каким чудом, но в тот же миг они с ней слились, точно как всочились в нее и пропали. Так призраки проходят сквозь стену. И где стояли три женщины, осталась одна – та седоватая, мать. Я это ясно видела, как тебя вижу. А букет у нее в руках уже не алый, как прежде, но разноцветный: из белых, алых и темно-багровых цветов – чтобы мы хоть так поверили, если не поверим своим глазам.
В: Ну, сударыня, уж этакой дичи не даст веры и самый легковерный дурак во всем крещеном мире.
О: Вот ты себе должность и определил. Ведь я тебе ничего, кроме правды, рассказывать не стану, хоть бы эта правда и располагала тебя к подозрениям. Не хмурься, сделай милость. Конечно, ты законник, тебе надлежит приступать к моим словам не иначе как с пилой и молотком. Но помни: слова мои – внушение духа. Не извести бы тебе отменную доску на щепы да опилки. Такая трата тебе мудрости в этом мире не прибавит.
В: Там видно будет, сударыня. Плети дальше свои небылицы.
О: Эта леди – назову ее матерью – приблизилась к нам. Сперва к Его Милости: протянула руки и подняла с колен. А как он поднялся, заключила в объятия. И обнялись они, словно мать и сын, сей лишь час воротившийся из дальних странствий, словно она его целую вечность не видела-не обнимала. А потом она обратилась к нему на неведомом наречии, и голос у нее был тихий и нежности неописанной. И Его Милость отвечал на том же непонятном наречии.
В: Постой-ка, не спеши. Что это был за язык?
О: Я такого никогда прежде не слыхивала.
В: Какие же языки тебе доводилось слышать?
О: Голландский, немецкий. Еще французский. Малым делом испанский и итальянский.
В: И этот был не из их числа?
О: Нет.
В: И Его Милость изъяснялся без труда, точно язык этот ему знаком?
О: И очень знаком. А обычное свое обращение он переменил.
В: В какую сторону переменил?
О: Отвечал почтительно, с видом непритворной благодарности. Я же говорю: как сын, представший после долгой отлучки перед матерью. Ах да, вот еще какое диво: едва она подошла, как он отбросил шпагу, будто бы в ней нету больше надобности. И препоясание, и ножны – все отбросил. Словно бы путь его лежал через места, полные опасностей, но теперь он вновь под родным кровом и все его тревоги позади.
В: Вот вы, сударыня, говорите: «отбросил». Именно что отшвырнул как ненужную вещь или все же бережно отложил?
О: Отшвырнул назад, далеко отшвырнул. Будто и в мыслях не имеет когда-нибудь снова ее носить. Будто все они – и шпага, и ножны, и ремень – были ему не более как маскарадным нарядом и теперь уж отслужили свое.
В: Скажите-ка вот что. Не обнаруживали их взаимное приветствие и беседы, что они прежде уже встречались?
О: Будь они незнакомы, он бы показал больше удивления. Затем он оборотился к нам и представил нас этой леди. Первым Дика: тот по-прежнему стоял на коленях. Леди протянула ему руку, и он с жаром ее схватил и прижал к губам. Тогда она и его подняла с колен. Наступил мой черед. А надобно сказать, что, покуда они беседовали на своем языке, я хоть речей Его Милости не понимала, но ясно услышала, как он произносит мое имя. Не Фанни, а истинное, крестное: Ребекка. До той поры он меня ни разу этим именем не называл. И как он его вызнал – Бог весть.
В: Вы ему своего имени не открывали? Ни Дику, ни кому другому?
О: Даже в борделе не открывала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49