Отношения людей в книгах были совершенно искусственными и полными условностей. Эти условности исчезли, и я еще проживая на станции "Сокол", что сейчас мне казалась сном прошлого, понимал, что ответа на то, как и что надо чувствовать в определенных ситуациях, книги не дают. Книги ничего не объясняли это был тот опыт, который не наследуется. Что мне могла дать история про человека, что был моложе меня, сладко пил, крепко спал, тосковал, а потом увидел огромное дерево в лесу и сразу всех полюбил. Я тоже обалдел, когда увидел лес после двадцатилетнего перерыва, уж куда круче, чем герой давно сгнивших книг. И что из этого?
И я попытался глубоко нырнуть в сон, где придет отец и все мне разъяснит. Я рассчитывал, что моя тоска развеется в этом сне, как туман над взлетно-посадочной полосой, который пропадает, как только начинает пригревать солнце.
Но снов мне было не дано, и так не найденный мною отец не пришел ко мне.
На следующую ночь все повторилось, но сила была уже на стороне гномов. Война была зла, повторяема, механична, но высшая власть и успех были у меня. Балин тупым клином входил в плодородную землю, прорезал Шир и Эриадор, выдвигался передовым отрядом в Рохан.
Я завоевывал эту землю неспешно, но не отступая ни на шаг, пристально наблюдая за всеми движениями противника.
Пришло то время, когда отступает отчаяние и тебе все уже нипочем. Да что там! Не наш хрип и тяжелое дыхание, а лязг боевых колесниц стоял во всем подлунном и полнолунном мире. В пропасть, подземный карст, в заброшенные тоннели и шахтные выработки валилось все зло мира, а тут восстанавливалось царство справедливости.
Руническая вязь, написанная на стенах криво, но старательно, была прекрасна, но двоилась в глазах, залитых потом.
И вот наступил эквилибрум - поверженный Рохан дышал рядом. Я видел себя со стороны: лысого смешного гнома, что ворвался во дворец, нахулиганил и упал среди шелков и подушек. И, как и положено, я толкнул в бок сопящего рядом Рохана. Но сон его был крепок, не то что мой.
Вскоре я обнаружил, что и Владимир Павлович тоже пристроен. Мы с ним стали меньше видеться, и я запустил это превращение. Я зашел за Владимиром Павловичем, чтобы вместе пойти в кузницу, но сразу понял, что ни в какую кузницу мой товарищ не пойдет. Он обедал в соседнем доме - обедал борщом под самогон. Вместе с ним за столом сидела складная тетка, крепенькая, как упругий и крепкий масленок. Судя по тому, как расслабленно Владимир Павлович смотрел в сторону, ночью он трудился не покладая… В общем, чего-то не покладая.
Дни были прекрасны, а ночи… еще более прекрасны. Хотя днем я наслаждался видом снега, его вкусом и прочими свойствами. Снег везде был разным: твердым и льдистым у подошвы стен, легким и сыпучим на ветвях елей, колким, когда я погружал руку в сугроб, и пушистым, когда он падал с неба.
Однако все чаще я стал задумываться о том, что я тут де лаю. Можно было остаться тут навсегда я выковал бы себе короткий меч, и если бы в поселок приходил кабан-мутант, эльфы выкликали бы меня.
Я бы выходил из дома заспанный и помятый, но одним ударом кроил бы кабана надвое. Мутант пропадал бы в облаке розового пара, а я бы пользовался восторгом и признательностью эльфов.
Но это был бред и не потому, что я не навострился бы воевать с кабанами. Это все несбыточно, потому что через год или два я затосковал бы да так, что хоть вешайся.
Ясно, что не жить мне тут. Не житье мне на этом островке спокойствия, как шубой укрытом снегом. От себя-то мне не спрятаться, от павловских собак я ушел, а от себя не уйду. Да и она догадывалась, что ее невысказанной мечте о населенном семьей доме не сбыться и что час нашего расставания близок. В общем, мы понимали, что обязательно потеря ем друг друга.
По ночам я стал слышать вой волков. Впрочем, я так думал, что это воют волки. Не поймешь, кто там выл в отдалении. Может, это были какие-то страшилища, новые драконы, Ежик с пашен, что со сворой собак идет по лунной дорожке посреди заснеженного поля и ищет заблудившегося человека. Никто этого не слышал, и только я боялся это ночного воя. Лежа под одеялом рядом с Ларисой, я брал тогда ее за реку и сжимал запястье. Это было очень хорошо, это было пре красно и отчаянно грустно. Потому что я понимал, что ран или поздно покину этот поселок ряженых эльфов.
После каких-то наших разговоров о пустяках она выглядела расстроенной. Я-то понимал, откуда идет это тоскливое беспокойство.
Снег в эту зиму лежал глубоким слоем. Все постройки стали казаться ниже, чем они есть. Эльфы протоптали глубокие тропинки, похожие на траншеи, ко всем домикам и прочим местам. Отправляясь по нужде, я часто сталкивался с какой-нибудь эльфийской девой, и, чтобы разойтись, мы прижимались спинами к снежным стенкам, а грудью друг к другу
Со всех козырьков над дверями свисали огромные шапки снега. Я приноровился колоть дрова и преуспел в этом. Плахи были тяжелы и облеплены снегом. Они были похожи на врагов в очереди на уничтожение. Сначала я лупил колуном не очень точно и потратил на колку куда больше времени, чем думал. У меня чудовищно болела спина, но я дал себе слово, что на следующий день продолжу.
Но на следующий день я лежал в лежку, боясь пошевелиться. Потом я вернулся к колке дров и все же доделал дело. Я колол их, кажется, целую вечность, изо дня в день. Я обеспечил общину дровами, как мне кажется, не только до конца этой зимы, но и на следующий год. Это было немного бессмысленно, потому что я заметил, что тут практически нет поленниц местные жители запасались дровами на день-два, да и ладно. Ну да не мне было порицать местные привычки.
Зима давно уже повернула на мороз, но вот и он смягчился. С темного неба, покрытого низкими тучами, с минуты на минуту должен был повалить последний снег. Я пошел к кузнецу, ежась от холода, и думал, что эльфы меня любят, да только я чужой среди них, и всегда тут останусь чужим. Я говорил с Ларисой. Она тоже понимала, что я чужой. Но видно было, что она мечется, потому что все здесь казалось устроенным свободно, но при этом все подчинялось строгим, нерушимым правилам.
- Нас тут ради осеменения держат, - весело сказал Владимир Павлович. - Для репродукции.
Роль осеменителя, судя по всему, не казалась ему унизительной. Да и то правда, что в этом плохого?
В воздухе стало разливаться тревожное томление и предчувствие перемен. Однажды я остановился с какой-то ношей посреди тропинки, протоптанной в снегу, и вдруг ужаснулся. Хотя был ясный весенний день и совсем светло, у меня было такое чувство, что я ночью стою в густом, плотном, страшном лесу. Хмуро было у меня на душе, так, что хотелось биться о край колодца головой. Что-то остановилось внутри меня, порвалась связь времен, как сказал бы начальник станции "Сокол". Время мне было помирать, а ничего я в жизни не сделал.
И оттого мне было хуже, что я понимал, что, с другой стороны, я сейчас обут и одет, сыт и рядом со мной женщина. Тьфу, пропасть! Это был тот психоз, тоска, описанные в книгах.
Однажды, когда мы лежали, обнявшись, Лариса в самый неожиданный момент спросила меня:
- Ты ведь скоро уедешь?
Надо было отшутиться. Надо, у меня было заготовлено сто шутливых ответов, но она меня подкараулила и захватила врасплох, а к тому же вечно нельзя бегать от таких вопросов.
- Уеду.
- Саша, спросила она, зачем ты едешь? Это ж гиблое дело…
- Я совершенно не хочу гибнуть. Да только обстоятельства такие. Будь моя воля, я жил бы в лесу…
Но если честно, то мне надо было сказать, что я умер бы от тоски в лесу. Даже с ней. Даже… И я вспомнил о Кате, совершенно некстати вспомнил.
Лара помолчала, обдумывая последние мои слова, а потом положила голову мне на колени.
- Ты жутко упрямый, - сказала она. - Настоящий воин, созданный для славы.
Тоже мне… Видала ты воинов, как же. Настоящие воины жестоки и немилосердны. От них пахнет кровью и грязью. Славы сейчас и вовсе нет. Есть выживание.
- Я хочу ехать с тобой, - сказала Лара с надеждой. - Я буду воевать с тобой, ты не знаешь, какая я сильная.
Но уж что-что, а надежду я ей дарить не хотел:
- Понимаешь, ведь в твоих сказках я не рыцарь с мечом, а гном. Мы, гномы, живем в подземельях. Наша жизнь отвратительна, и мы пахнем закопченным камнем и старой мочой. А крысы у нас вместо домашнего зверья, вот что. И если следовать твоим сказам, я должен сказать, что ты должна остаться со своим народом. Я не говорил ей о том, что и сам не понимаю, отчего не остаюсь с ней. Зачем я тороплюсь от здешней надежности в сумрак подземелья, которое продолжаю считать своим домом? Ну и про женщину, что живет там, в сумраке, я не говорил. Но, кажется, она догадывалась, хотя ничего не спрашивала. А может, потому именно и не спрашивала, что догадывалась.
- Из-за тебя я ухаживала за твоим товарищем, и вот он встал на ноги. А мне никто ничего не должен. Я, значит, всем должна?
- Чужой жизни никому нельзя навязать, - ответил я, но задумался.
Я никак не мог понять, что во мне говорит: тяга к дому, где была другая женщина, или это просто рассудительность. Я-то понимал, что такое метрополитен, до которого, кстати, еще добраться надо.
- Значит, так всегда и будет? - горько спросила Лариса. - Мужчина уходит на войну, а женщина остается, чтобы беречь добро и ждать, готовясь к встрече?
- Может статься, и встречать некого, - ответил я.
Но мы с Владимиром Павловичем понемногу собирались. Еще ничего не было сделано, но, сидя на крылечке и слушая капель, мы понимали, что недолго нам здесь оставаться. Да и Математик явно хотел ехать. Да только это уже был не тот лысоватый харизматический Математик, которого я помнил, а его тень.
И смотрел он на меня как-то просительно. Незаметно мы поменялись с ним местами. Нет, он не стал откровеннее или добрее, а просто утратил волю. Теперь слуги стали главнее господина, но ни к чему нам было вымещать на нем свой былой страх. Незачем.
Мы уже давно переменились, и такое впечатление, что каждый взял что-то у другого. Математик отобрал у мен часть неуверенности и сентиментальности. Владимир Па~ лович проникся моим пафосом, а я у него научился невозмутимости. Что мне досталось от Математика, я понять пока не мог. Но что-то ведь досталось?
Однажды я вспомнил, что давно хотел его кое о чем спросить, да как-то забывал. Теперь это было совершенно не в, ным, но требовало словесного завершения.
- Скажите, начал я. Вы помните лысую девушку?
Математик посмотрел на меня выцветшими глазами, и было видно, что он ничего не помнит.
- Лысую девушку. Ее еще ваш Мирзо обрил, а вы потом привели на "Технологический институт". В чем фишка-то? В карте на ее голове?
Математик пожевал губами, вспоминая, и я еще раз убедился, что люди значили для него немногим больше, чем конкретные фигуры на шахматной доске. То есть что-то значили, но только в рамках отдельной партии.
- Понял, - наконец ответил Математик. - Это глупая история. Отец хотел ее спасти, поэтому и сделал ей эту татуировку развязки тоннелей. Он думал, что поэтому ее найдут в случае чего. Будет стимул девочку искать. Ее и искали несколько лет, а потом проблема решилась сама собой. Все поменялось, даже тоннели есть другие, а коды поменялись почти сразу. Я на всякий случай скопировал рисунок, но это для порядка, на тот случай, если мы ее не доставим. Не голову же ей отрезать в доказательство. Да и насекомые это негигиенично.
- Из-за насекомых и обрили? Никакого тайного ритуала?
В такое объяснение я сразу поверил. Было бы гигиенично, он кому угодно голову бы отрезал. Не оттого, что ненавидел, а из соображений целесообразности ходов своей шахматной партии.
- Старик Усыскин старый друг ее отца, еще с тех пор, пока отца не забрали в Правительство. А ее отец у нас в Москве был начальником, и все равно ее искал. Он потому и жил, что у него эта цель была. Только ему дочь под боком не нужна, ему иллюзия нужна, что она в безопасности и ее хорошо кормят. Вот вы, Александр, хотели бы такую дочь? Нет? И никто не хотел бы. А так меня послали ее найти и пристроить в теплое место.
Я подумал, что самое время спросить, с какой, собственно, прибылью он теперь возвращается, но не спросил. Почувствовал я, что время откровенности для него закончилось.
Наконец мы с Владимиром Павловичем собрались и, простившись со всеми, вышли из дома. Математик был все еще слаб и задержался в своей комнате. Мне казалось, что я слышу через стену его тяжелое прерывистое дыхание. Но вот он выбрался наружу, щурясь на солнце. Мы уже сделали несколько шагов, как я услышал за спиной легкий вскрик.
Математик поскользнулся на крыльце, странно подпрыгнув в воздухе, ударил пятками в следующую ступеньку и с размаху ударился затылком об угол толстой доски. Мы обернулись, но Математик не вставал. Тогда я пошел к нему, сначала медленно, а затем быстрее. Математик лежал на ступенях и смотрел в небо. Веки его медленно поползли вниз, и, наконец, глаза закрылись. Так закрывает глаза старый петух. Даже со стороны было видно, как неестественно вывернута в сторону его голова. Да, Математик был мертв.
Я никак не мог прийти в себя от этой нелепости. Математик мог несколько раз погибнуть, его мог схватить Кондуктор или съесть псевдоповар. Его могли застрелить в бесчисленных разборках внутри питерского метрополитена и на поверхности, но вот чтобы так… Чтобы умный и злой человек за секунду, будучи вдали от врагов и настоящих опасностей, превратился в мертвое тело с разбитым затылком этого я как-то не ожидал.
Это напоминало издевательство и унижение, причем со стороны высших сил природы. То есть в этом его превращении в мертвое тело чувствовалось не поражение или неудача, а наказание.
Мы закопали Математика на пригорке и не оставили на могиле ничего, даже камушка. Все это было ни к чему, некому было знать, где он лежит, и никто нас про него не спросит.
Владимир Павлович на похоронах, пользуясь случаем, опять напился, поэтому мы отправились в путь только еще через два дня. Мы прошли к ограде, а потом затрусили по дороге, ведущей к нашему поезду. Вокруг нас была весна таял снег, дорога представляла собой два ручья, и поэтому мы решили идти прямо по полю, но вдоль дороги.
А вокруг сияла весна! Я вспомнил, что никогда не видел весны в своей новой жизни. Только в привычку теперь вошло, что перед тем, как снять респиратор и набрать пьянящего воздуха в легкие, я сверялся с показаниями дозиметра.
Стояли прозрачные, будто стеклянные дни. Земля была мокра, а воздух сух. И в вышине медленно плыли облака. Они плыли как живые, одни удалялись или исчезали, но на смену им приходили новые, и я думал, что вот, прошли годы, а ничего не изменилось. Только мир этот был почти без людей, да и птиц осталось в нем как-то немного.
Как будто в ответ на мои мысли в небе перед нами прошла стая каких-то неизвестных птиц высоко-высоко. И только спустя несколько секунд я услышал отзвук их странного гортанного крика.
Земля оттаяла и пахла невыносимо прекрасно и тревожно, будто вернулся запах детства и счастья. И я подумал, что вот умирать под таким небом можно легко. Было бы за что умирать.
ВЫЖИВАЮТ ТОЛЬКО СТРУКТУРЫ
Если из высказывания Р следует Q и Q приятно, то Р истинно.
Сб. Колмогоров в воспоминаниях. М.: Физматлит, 1993, стр. 377 1
Дорога оказалась неожиданно длинной, и мы, заблудившись, вышли к железной дороге совсем в другом, незнакомом месте. Это точно был не пригород Клина, что обнадеживало.
Вдоль дороги расположился неизвестный поселок, впрочем, никакого поселка уже не было. Нечему было располагаться. Часть поселка выгорела, а по второй, чувствовалось, лупили когда-то из пушек. Понимая, что придется идти еще долго, мы решили закусить, чем эльфы послали, и принялись искать место.
Внезапно что-то белое сверкнуло в выбитом окне брошенного дома. У дома не было крыши и одной стены, но посреди большого замусоренного пространства стоял белый пластиковый стол и стулья, точь-в-точь как в открытых кафе моего детства. Мы прошли внутрь, выложили консервные банки на стол и сели друг против друга.
В провал стены был виден остов "жигулей", превращенных буквально в решето. Казалось, что ржавый корпус сшит из коричневого шершавого кружева. Тут явно когда-то шел бой, и бой жаркий. И уже положив первый кусок в рот, я увидел еще одну деталь пейзажа.
У полуразрушенной стены лежал скелет человека, уронившего череп на коробку ручного пулемета. Пол был бетонный, и трава через него не проросла. А поскольку травы здесь не было, то нам были хорошо видны сотни, если не тысячи позеленевших гильз. Было понятно, что человек отстреливался изо всех окон, перетаскивая пулемет. А потом его ранили, и он остался у одного окна, там гильз было больше всего, и, судя по всему, истек кровью.
Но, всмотревшись в остатки прорезиненного плаща, я увидел, что рядом со скелетом неизвестного человека, укрытый им в последний момент, лежит крохотный скелет ребенка, подтянувшего ноги к груди, свернувшегося в клубок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
И я попытался глубоко нырнуть в сон, где придет отец и все мне разъяснит. Я рассчитывал, что моя тоска развеется в этом сне, как туман над взлетно-посадочной полосой, который пропадает, как только начинает пригревать солнце.
Но снов мне было не дано, и так не найденный мною отец не пришел ко мне.
На следующую ночь все повторилось, но сила была уже на стороне гномов. Война была зла, повторяема, механична, но высшая власть и успех были у меня. Балин тупым клином входил в плодородную землю, прорезал Шир и Эриадор, выдвигался передовым отрядом в Рохан.
Я завоевывал эту землю неспешно, но не отступая ни на шаг, пристально наблюдая за всеми движениями противника.
Пришло то время, когда отступает отчаяние и тебе все уже нипочем. Да что там! Не наш хрип и тяжелое дыхание, а лязг боевых колесниц стоял во всем подлунном и полнолунном мире. В пропасть, подземный карст, в заброшенные тоннели и шахтные выработки валилось все зло мира, а тут восстанавливалось царство справедливости.
Руническая вязь, написанная на стенах криво, но старательно, была прекрасна, но двоилась в глазах, залитых потом.
И вот наступил эквилибрум - поверженный Рохан дышал рядом. Я видел себя со стороны: лысого смешного гнома, что ворвался во дворец, нахулиганил и упал среди шелков и подушек. И, как и положено, я толкнул в бок сопящего рядом Рохана. Но сон его был крепок, не то что мой.
Вскоре я обнаружил, что и Владимир Павлович тоже пристроен. Мы с ним стали меньше видеться, и я запустил это превращение. Я зашел за Владимиром Павловичем, чтобы вместе пойти в кузницу, но сразу понял, что ни в какую кузницу мой товарищ не пойдет. Он обедал в соседнем доме - обедал борщом под самогон. Вместе с ним за столом сидела складная тетка, крепенькая, как упругий и крепкий масленок. Судя по тому, как расслабленно Владимир Павлович смотрел в сторону, ночью он трудился не покладая… В общем, чего-то не покладая.
Дни были прекрасны, а ночи… еще более прекрасны. Хотя днем я наслаждался видом снега, его вкусом и прочими свойствами. Снег везде был разным: твердым и льдистым у подошвы стен, легким и сыпучим на ветвях елей, колким, когда я погружал руку в сугроб, и пушистым, когда он падал с неба.
Однако все чаще я стал задумываться о том, что я тут де лаю. Можно было остаться тут навсегда я выковал бы себе короткий меч, и если бы в поселок приходил кабан-мутант, эльфы выкликали бы меня.
Я бы выходил из дома заспанный и помятый, но одним ударом кроил бы кабана надвое. Мутант пропадал бы в облаке розового пара, а я бы пользовался восторгом и признательностью эльфов.
Но это был бред и не потому, что я не навострился бы воевать с кабанами. Это все несбыточно, потому что через год или два я затосковал бы да так, что хоть вешайся.
Ясно, что не жить мне тут. Не житье мне на этом островке спокойствия, как шубой укрытом снегом. От себя-то мне не спрятаться, от павловских собак я ушел, а от себя не уйду. Да и она догадывалась, что ее невысказанной мечте о населенном семьей доме не сбыться и что час нашего расставания близок. В общем, мы понимали, что обязательно потеря ем друг друга.
По ночам я стал слышать вой волков. Впрочем, я так думал, что это воют волки. Не поймешь, кто там выл в отдалении. Может, это были какие-то страшилища, новые драконы, Ежик с пашен, что со сворой собак идет по лунной дорожке посреди заснеженного поля и ищет заблудившегося человека. Никто этого не слышал, и только я боялся это ночного воя. Лежа под одеялом рядом с Ларисой, я брал тогда ее за реку и сжимал запястье. Это было очень хорошо, это было пре красно и отчаянно грустно. Потому что я понимал, что ран или поздно покину этот поселок ряженых эльфов.
После каких-то наших разговоров о пустяках она выглядела расстроенной. Я-то понимал, откуда идет это тоскливое беспокойство.
Снег в эту зиму лежал глубоким слоем. Все постройки стали казаться ниже, чем они есть. Эльфы протоптали глубокие тропинки, похожие на траншеи, ко всем домикам и прочим местам. Отправляясь по нужде, я часто сталкивался с какой-нибудь эльфийской девой, и, чтобы разойтись, мы прижимались спинами к снежным стенкам, а грудью друг к другу
Со всех козырьков над дверями свисали огромные шапки снега. Я приноровился колоть дрова и преуспел в этом. Плахи были тяжелы и облеплены снегом. Они были похожи на врагов в очереди на уничтожение. Сначала я лупил колуном не очень точно и потратил на колку куда больше времени, чем думал. У меня чудовищно болела спина, но я дал себе слово, что на следующий день продолжу.
Но на следующий день я лежал в лежку, боясь пошевелиться. Потом я вернулся к колке дров и все же доделал дело. Я колол их, кажется, целую вечность, изо дня в день. Я обеспечил общину дровами, как мне кажется, не только до конца этой зимы, но и на следующий год. Это было немного бессмысленно, потому что я заметил, что тут практически нет поленниц местные жители запасались дровами на день-два, да и ладно. Ну да не мне было порицать местные привычки.
Зима давно уже повернула на мороз, но вот и он смягчился. С темного неба, покрытого низкими тучами, с минуты на минуту должен был повалить последний снег. Я пошел к кузнецу, ежась от холода, и думал, что эльфы меня любят, да только я чужой среди них, и всегда тут останусь чужим. Я говорил с Ларисой. Она тоже понимала, что я чужой. Но видно было, что она мечется, потому что все здесь казалось устроенным свободно, но при этом все подчинялось строгим, нерушимым правилам.
- Нас тут ради осеменения держат, - весело сказал Владимир Павлович. - Для репродукции.
Роль осеменителя, судя по всему, не казалась ему унизительной. Да и то правда, что в этом плохого?
В воздухе стало разливаться тревожное томление и предчувствие перемен. Однажды я остановился с какой-то ношей посреди тропинки, протоптанной в снегу, и вдруг ужаснулся. Хотя был ясный весенний день и совсем светло, у меня было такое чувство, что я ночью стою в густом, плотном, страшном лесу. Хмуро было у меня на душе, так, что хотелось биться о край колодца головой. Что-то остановилось внутри меня, порвалась связь времен, как сказал бы начальник станции "Сокол". Время мне было помирать, а ничего я в жизни не сделал.
И оттого мне было хуже, что я понимал, что, с другой стороны, я сейчас обут и одет, сыт и рядом со мной женщина. Тьфу, пропасть! Это был тот психоз, тоска, описанные в книгах.
Однажды, когда мы лежали, обнявшись, Лариса в самый неожиданный момент спросила меня:
- Ты ведь скоро уедешь?
Надо было отшутиться. Надо, у меня было заготовлено сто шутливых ответов, но она меня подкараулила и захватила врасплох, а к тому же вечно нельзя бегать от таких вопросов.
- Уеду.
- Саша, спросила она, зачем ты едешь? Это ж гиблое дело…
- Я совершенно не хочу гибнуть. Да только обстоятельства такие. Будь моя воля, я жил бы в лесу…
Но если честно, то мне надо было сказать, что я умер бы от тоски в лесу. Даже с ней. Даже… И я вспомнил о Кате, совершенно некстати вспомнил.
Лара помолчала, обдумывая последние мои слова, а потом положила голову мне на колени.
- Ты жутко упрямый, - сказала она. - Настоящий воин, созданный для славы.
Тоже мне… Видала ты воинов, как же. Настоящие воины жестоки и немилосердны. От них пахнет кровью и грязью. Славы сейчас и вовсе нет. Есть выживание.
- Я хочу ехать с тобой, - сказала Лара с надеждой. - Я буду воевать с тобой, ты не знаешь, какая я сильная.
Но уж что-что, а надежду я ей дарить не хотел:
- Понимаешь, ведь в твоих сказках я не рыцарь с мечом, а гном. Мы, гномы, живем в подземельях. Наша жизнь отвратительна, и мы пахнем закопченным камнем и старой мочой. А крысы у нас вместо домашнего зверья, вот что. И если следовать твоим сказам, я должен сказать, что ты должна остаться со своим народом. Я не говорил ей о том, что и сам не понимаю, отчего не остаюсь с ней. Зачем я тороплюсь от здешней надежности в сумрак подземелья, которое продолжаю считать своим домом? Ну и про женщину, что живет там, в сумраке, я не говорил. Но, кажется, она догадывалась, хотя ничего не спрашивала. А может, потому именно и не спрашивала, что догадывалась.
- Из-за тебя я ухаживала за твоим товарищем, и вот он встал на ноги. А мне никто ничего не должен. Я, значит, всем должна?
- Чужой жизни никому нельзя навязать, - ответил я, но задумался.
Я никак не мог понять, что во мне говорит: тяга к дому, где была другая женщина, или это просто рассудительность. Я-то понимал, что такое метрополитен, до которого, кстати, еще добраться надо.
- Значит, так всегда и будет? - горько спросила Лариса. - Мужчина уходит на войну, а женщина остается, чтобы беречь добро и ждать, готовясь к встрече?
- Может статься, и встречать некого, - ответил я.
Но мы с Владимиром Павловичем понемногу собирались. Еще ничего не было сделано, но, сидя на крылечке и слушая капель, мы понимали, что недолго нам здесь оставаться. Да и Математик явно хотел ехать. Да только это уже был не тот лысоватый харизматический Математик, которого я помнил, а его тень.
И смотрел он на меня как-то просительно. Незаметно мы поменялись с ним местами. Нет, он не стал откровеннее или добрее, а просто утратил волю. Теперь слуги стали главнее господина, но ни к чему нам было вымещать на нем свой былой страх. Незачем.
Мы уже давно переменились, и такое впечатление, что каждый взял что-то у другого. Математик отобрал у мен часть неуверенности и сентиментальности. Владимир Па~ лович проникся моим пафосом, а я у него научился невозмутимости. Что мне досталось от Математика, я понять пока не мог. Но что-то ведь досталось?
Однажды я вспомнил, что давно хотел его кое о чем спросить, да как-то забывал. Теперь это было совершенно не в, ным, но требовало словесного завершения.
- Скажите, начал я. Вы помните лысую девушку?
Математик посмотрел на меня выцветшими глазами, и было видно, что он ничего не помнит.
- Лысую девушку. Ее еще ваш Мирзо обрил, а вы потом привели на "Технологический институт". В чем фишка-то? В карте на ее голове?
Математик пожевал губами, вспоминая, и я еще раз убедился, что люди значили для него немногим больше, чем конкретные фигуры на шахматной доске. То есть что-то значили, но только в рамках отдельной партии.
- Понял, - наконец ответил Математик. - Это глупая история. Отец хотел ее спасти, поэтому и сделал ей эту татуировку развязки тоннелей. Он думал, что поэтому ее найдут в случае чего. Будет стимул девочку искать. Ее и искали несколько лет, а потом проблема решилась сама собой. Все поменялось, даже тоннели есть другие, а коды поменялись почти сразу. Я на всякий случай скопировал рисунок, но это для порядка, на тот случай, если мы ее не доставим. Не голову же ей отрезать в доказательство. Да и насекомые это негигиенично.
- Из-за насекомых и обрили? Никакого тайного ритуала?
В такое объяснение я сразу поверил. Было бы гигиенично, он кому угодно голову бы отрезал. Не оттого, что ненавидел, а из соображений целесообразности ходов своей шахматной партии.
- Старик Усыскин старый друг ее отца, еще с тех пор, пока отца не забрали в Правительство. А ее отец у нас в Москве был начальником, и все равно ее искал. Он потому и жил, что у него эта цель была. Только ему дочь под боком не нужна, ему иллюзия нужна, что она в безопасности и ее хорошо кормят. Вот вы, Александр, хотели бы такую дочь? Нет? И никто не хотел бы. А так меня послали ее найти и пристроить в теплое место.
Я подумал, что самое время спросить, с какой, собственно, прибылью он теперь возвращается, но не спросил. Почувствовал я, что время откровенности для него закончилось.
Наконец мы с Владимиром Павловичем собрались и, простившись со всеми, вышли из дома. Математик был все еще слаб и задержался в своей комнате. Мне казалось, что я слышу через стену его тяжелое прерывистое дыхание. Но вот он выбрался наружу, щурясь на солнце. Мы уже сделали несколько шагов, как я услышал за спиной легкий вскрик.
Математик поскользнулся на крыльце, странно подпрыгнув в воздухе, ударил пятками в следующую ступеньку и с размаху ударился затылком об угол толстой доски. Мы обернулись, но Математик не вставал. Тогда я пошел к нему, сначала медленно, а затем быстрее. Математик лежал на ступенях и смотрел в небо. Веки его медленно поползли вниз, и, наконец, глаза закрылись. Так закрывает глаза старый петух. Даже со стороны было видно, как неестественно вывернута в сторону его голова. Да, Математик был мертв.
Я никак не мог прийти в себя от этой нелепости. Математик мог несколько раз погибнуть, его мог схватить Кондуктор или съесть псевдоповар. Его могли застрелить в бесчисленных разборках внутри питерского метрополитена и на поверхности, но вот чтобы так… Чтобы умный и злой человек за секунду, будучи вдали от врагов и настоящих опасностей, превратился в мертвое тело с разбитым затылком этого я как-то не ожидал.
Это напоминало издевательство и унижение, причем со стороны высших сил природы. То есть в этом его превращении в мертвое тело чувствовалось не поражение или неудача, а наказание.
Мы закопали Математика на пригорке и не оставили на могиле ничего, даже камушка. Все это было ни к чему, некому было знать, где он лежит, и никто нас про него не спросит.
Владимир Павлович на похоронах, пользуясь случаем, опять напился, поэтому мы отправились в путь только еще через два дня. Мы прошли к ограде, а потом затрусили по дороге, ведущей к нашему поезду. Вокруг нас была весна таял снег, дорога представляла собой два ручья, и поэтому мы решили идти прямо по полю, но вдоль дороги.
А вокруг сияла весна! Я вспомнил, что никогда не видел весны в своей новой жизни. Только в привычку теперь вошло, что перед тем, как снять респиратор и набрать пьянящего воздуха в легкие, я сверялся с показаниями дозиметра.
Стояли прозрачные, будто стеклянные дни. Земля была мокра, а воздух сух. И в вышине медленно плыли облака. Они плыли как живые, одни удалялись или исчезали, но на смену им приходили новые, и я думал, что вот, прошли годы, а ничего не изменилось. Только мир этот был почти без людей, да и птиц осталось в нем как-то немного.
Как будто в ответ на мои мысли в небе перед нами прошла стая каких-то неизвестных птиц высоко-высоко. И только спустя несколько секунд я услышал отзвук их странного гортанного крика.
Земля оттаяла и пахла невыносимо прекрасно и тревожно, будто вернулся запах детства и счастья. И я подумал, что вот умирать под таким небом можно легко. Было бы за что умирать.
ВЫЖИВАЮТ ТОЛЬКО СТРУКТУРЫ
Если из высказывания Р следует Q и Q приятно, то Р истинно.
Сб. Колмогоров в воспоминаниях. М.: Физматлит, 1993, стр. 377 1
Дорога оказалась неожиданно длинной, и мы, заблудившись, вышли к железной дороге совсем в другом, незнакомом месте. Это точно был не пригород Клина, что обнадеживало.
Вдоль дороги расположился неизвестный поселок, впрочем, никакого поселка уже не было. Нечему было располагаться. Часть поселка выгорела, а по второй, чувствовалось, лупили когда-то из пушек. Понимая, что придется идти еще долго, мы решили закусить, чем эльфы послали, и принялись искать место.
Внезапно что-то белое сверкнуло в выбитом окне брошенного дома. У дома не было крыши и одной стены, но посреди большого замусоренного пространства стоял белый пластиковый стол и стулья, точь-в-точь как в открытых кафе моего детства. Мы прошли внутрь, выложили консервные банки на стол и сели друг против друга.
В провал стены был виден остов "жигулей", превращенных буквально в решето. Казалось, что ржавый корпус сшит из коричневого шершавого кружева. Тут явно когда-то шел бой, и бой жаркий. И уже положив первый кусок в рот, я увидел еще одну деталь пейзажа.
У полуразрушенной стены лежал скелет человека, уронившего череп на коробку ручного пулемета. Пол был бетонный, и трава через него не проросла. А поскольку травы здесь не было, то нам были хорошо видны сотни, если не тысячи позеленевших гильз. Было понятно, что человек отстреливался изо всех окон, перетаскивая пулемет. А потом его ранили, и он остался у одного окна, там гильз было больше всего, и, судя по всему, истек кровью.
Но, всмотревшись в остатки прорезиненного плаща, я увидел, что рядом со скелетом неизвестного человека, укрытый им в последний момент, лежит крохотный скелет ребенка, подтянувшего ноги к груди, свернувшегося в клубок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24