- Итак, Эдик, доказывайте, что профессор заблуждается.
Робость относилась к разряду свойств, абсолютно неведомых Эдуарду
Ширвинду. Он просто удобней усаживался на землю.
- Одну минуточку, Адочка. Какой-то сучок попал под это самое...
Прохазка не заблуждается, а завирается. А это вещи разные.
- Мне не показалось, что он очень путал, - заметил я.
- Он увлек вас широтой концепции. Заворожил, покорил, очаровал,
восхитил. Он пользуется на трибуне недозволенными средствами
художественного воздействия. Заметьте, ему одному подносят цветы на
лекциях, такие подношения, словно он певец или музыкант, случались не
только сегодня.
В отличие от Кондрата, да, пожалуй, и от меня, Эдуард был, конечно,
умелый оратор. Я говорю "умелый", а не "прирожденный" или "блестящий" -
так точней. Словесными красотами он пренебрегал, разнообразием интонаций
не брал, хотя отлично знал, что они воздействуют не только на женщин. Он
покорял логикой, в этом было его ораторское умение. В тот весенний вечер
особенного ораторского искусства и не требовалось, проблема была из
простейших - для несложного вычисления, что тут же и доказала Адель. А
говорил он о том, что нынешняя материя выделяет из себя нового
пространства еще больше, чем в первоначальные минуты взрыва. Ибо что было
тогда? Комок разлетающегося вещества! А что сейчас? Огромный космос! И
границы его отстоят от нас на миллиарды светолет. Сколько же надо и
сегодня превращать материального вещества в пустое пространство, чтобы
стал возможен такой разлет?
Меня Эдуард убедил, хоть я старался подобрать контрдоводы. Как и
многие люди - особенно если оппонент неприятен, - я не так даже стремился
вдумываться в его аргументацию, сколько подыскивал возражения. В тот вечер
Эдуард меня весьма раздражал, но убедительного опровержения я не придумал.
А Кондрат взорвался. Он так закричал на Эдуарда, что я удивился.
Грубость не вязалась с обсуждением научной проблемы. Прошел не один год,
пока я стал если и не оправдывать, то понимать Кондрата. Мы трое еще
обсуждали прослушанную интересную лекцию, а он уже шел гораздо дальше.
Кондрат защищал не Прохазку, а новые свои идеи, они были бы неверны, если
бы был прав Эдуард.
- Вздор! - раздраженно крикнул Кондрат. - Чушь и чепуха! Скорость
создания пространства не может расти! Прав Прохазка, а не ты.
- Возможно, прав Прохазка, а по я, - сказал Эдуард. - Но, друг мой
Кондратий, зачем орать об этом на весь парк? По-моему, надо проделать
небольшое вычисление, и станет ясно, чепуха ли и вздор...
- Я уже сделала вычисление, - прервала его Адель.
Еще когда Эдуард доказывал, что Прохазка ошибся, Адель достала из
сумочки карманный калькулятор. Если и был в нашем кругу человек, свято
выполнявший завет древнего философа Лейбница, изобретателя
дифференциального исчисления: "Не будем спорить, будем вычислять!", то им
была именно она, пока еще простушка, пока только миловидная, а не
красавица, только будущий астроном, а не светило космологии, наша
зеленоокая, салатноволосая Адель Войцехович. Слова она приберегала для
выражения чувств и живописания жизненных целей. Для научных же проблем ей
служили формулы и цифры. А сияние далеких окон Объединенного института N
18 давало вдосталь света для игры на клавишах карманного калькулятора.
Адель объявила:
- Исхожу из того, что высвобождение пространства зависит только от
массы вещества и совершается всюду одинаково. Так вот, объем в один
кубический сантиметр расширяется в год на один сантиметр, помноженный на
пять в минус десятой степени. Иначе говоря, удвоение объема космоса при
современной скорости его расширения потребует что-то около пятидесяти
миллиардов лет.
- Между тем возраст Вселенной определяется нынче всего в двадцать
миллиардов лет, - сказал я, чтобы показать, что не безучастен к спору.
Кондрат с прежним раздражением сказал Эдуарду:
- Теперь ты понимаешь, что нынешняя скорость расширения космоса не
годится для Большого Взрыва? Тогда выброс пространства разбрасывал материю
со световой скоростью, отчего она и превращалась в фотоны. Категорически
настаиваю на этом!
Эдуард снисходительно улыбался.
- Если категорически настаиваешь... Не ожидал, что это для тебя так
важно, Кондрат.
- Важно! - отрезал Кондрат.
Не один день прошел, пока мы поняли, как воистину важно было Кондрату
в этом споре оказаться правым.
Бурная вспышка Кондрата оборвала обсуждение лекции Прохазки. Да и
поздно уже было. Кондрат пожал мне и Адели руку и позвал с собой Эдуарда.
Эдуард пообещал догнать его, небрежно тряхнул мою руку, долго не выпускал
руки Адели и сказал, что поражен ее пониманием трудных вопросов космологии
и быстротой вычислений. Потом он побежал догонять Кондрата - побежал, а не
просто поспешил за ним.
- Замечательные люди! - горячо сказала Адель.
- Что ты заметила в них замечательного?
Она не уловила моей иронии.
- Все, Мартын! Умные, остроумные. И такие друзья!
- Особенно чувствовалась дружба, когда Кондрат орал на Эдуарда.
Ирония наконец дошла до нее, а ума ей было не занимать.
- Скажи, а ты мог бы так закричать на чужого человека, как Кондрат на
Эдуарда?
- Только если бы он смертельно оскорбил меня.
- И ты, думаю, не потерпел бы, если бы на тебя так закричали?
- Нет, конечно.
- Вот видишь. А Эдуард стерпел. И то, что Кондрат в научном споре
кричит на Эдуарда, а тот не обижается, и есть доказательство дружбы, для
которой подобные вспышки - мелочь.
Я промолчал. Она добавила:
- Но главное не их дружба. Мало ли кто с кем дружит! Мы с тобой тоже
друзья. Они живут наукой! Наука у них - самое важное в жизни. Я бы хотела
укрепить наше знакомство. Ты не возражаешь?
- Ты знаешь, Ада, твои желания для меня закон.
Я говорил искренно. Но жестоко бы соврал, сказав, что меня обрадовало
ее желание. Умных парней хватало в университете и без этих двух. И меня
огорчили ее слова, что мы с ней друзья. Сколько раз она доказывала мне,
что мы больше, чем просто друзья! Я предугадывал, что новое знакомство
внесет разлад в наши отношения. Перед входом в студенческую гостиницу я
предложил подняться ко мне, она отказалась:
- Не сегодня. Мартын. У нас с тобой впереди целая жизнь.
Впереди точно была целая жизнь. Но общей жизни уже не было.
Ни она, ни я этого еще не понимали.

4

Так я вспоминал начало нашей общей дружбы, кутаясь в плащ под дождем
на берегу институтского озера. Уже наступила ночь, на другом берегу
темнело здание университета, наша ласковая "альма матер", наша "мать
кормящая", где мы учились, где приобретали и теряли любимых, где из
пытливых "сосунков науки", как мы сами себя тогда окрестили, постепенно
превращались в мастеров мысли и знания.
Я рассердился на себя. Не о том думаю! Единственно важное -
красочный, бурноречивый Клод-Евгений Прохазка, его тогда еще мало кем
признанная, теперь узаконенная теория Большой Вселенной. Именно из
парадоксальной теории пражского профессора, из идеи непрерывного умножения
мирового пространства и родилась работа Кондрата Сабурова, возникли все мы
- "призовая четверка ошалелых гениев", как обозвал нас однажды
Карл-Фридрих Сомов, потребовавший от меня сегодня анализа горестного
финала столь блестяще начатых исследований. Истоки несчастья были в
космологических теориях Прохазки, надо было размышлять о них, а я видел
Адель и не хотел вникать в то короткое, так быстро ею проделанное на
карманном компьютере вычисление, хоть и знал теперь, что существенно
важным было оно, это маленькое вычисление, а вовсе не внешний облик Адели,
ее зеленые глаза, шелест ее платья, запах ее духов, дразнящий смутными
ароматами гвоздики, яблок и ананасов. "Твои духи так аппетитны, что ими
можно насыщаться. Какое-то сладостное попурри из плодов и цветов!" -
сымпровизирует однажды Эдуард и будет часто со смехом повторять свою не то
остроту, не то комплимент. "У нас с тобой впереди целая жизнь", - сказала
она, прощаясь. И, я понимаю, сказала это, в общем-то, не для меня, а для
себя самой, ибо чувствовала, что знакомство с двумя новыми студентами
станет барьером для наших с ней отношений. Я не жалуюсь и не огорчаюсь.
Наша любовь возникла случайно, распад ее совершился закономерно.
- Опять не о том! - упрекнул я себя. - Адель да Адель! Не превращай
свои личные неудачи в причину научных просчетов. Думай о Прохазке, думай
об идеях Кондрата, такое тебе задание.
Задание было ясное. Но ясно было одно: все темно! И загадка была,
конечно, но в Адели. Однако не думать о ней я не мог. Столько лет после я
равнодушно смотрел на нес, спокойно с ней разговаривал. Но в тот вечер,
когда мы слушали лекцию Прохазки, Адель была важной частью моего
существования, и потому в воспоминании о том вечере она вдруг стала для
меня важней и Прохазки, и Кондрата, и Эдуарда, и всех наших дел. И я как
бы вновь ходил вдоль общежития, смотрел на ее освещенное окно. Почему она
так долго не гасит свет, почему не ложится, может, чувствует, что я еще
здесь, внизу, может, раскроет окно и выглянет? Свет горел долго, вероятно,
она читала в постели, потом окно погасло.
- Вот так и кончилась твоя любовь, - сказал я себе и рассмеялся. -
Никто в окно не выглянул, и ты пошел спать.
И помнится, спал хорошо. Любовные неудачи никогда не нарушали твоего
спокойствия, немного подосадуешь, и все. Будешь теперь думать о буйном
профессоре из прекрасного города Праги? Или вспомнишь пословицу предков:
"Утро вечера мудреней"?
Я направился домой.
Утром я пошел в Лабораторию ротоновой энергии. И перед закрытой
дверью остановился.
Ровно год я не переступал порога этого одноэтажного над землей,
многоэтажного под ней здания. Действует ли мой шифр? В час нашей последней
ссоры Кондрат гневно кричал: "И не смей приближаться к лаборатории! Я
вычеркиваю твой шифр из памяти компьютера, как вычеркиваю облик из моей
памяти!" В ярости он перебирал в угрозах - в лаборатории хранились мои
вещи, он не мог запретить мне прийти за ними. Но я не пришел, я все
бросил, перечеркнул прошлое навеки, как мне казалось. И я не захотел
проверить, так ли абсолютен запрет. А потом был взрыв - сожженные
генераторы, гибель Кондрата... Возможно, никакие шифры теперь
недейственны. Придется тогда просить разрешения на принудительное открытие
дверей. Так, наверно, входили в лабораторию члены следственной комиссии:
ведь ни у кого из них не было личного шифра входа.
Долгую минуту я рассматривал массивную дверь. Никаких следов
повреждений! Та же угрюмая поворотная махина, какую шесть лет я ежедневно
созерцал, ежедневно же возмущаясь, что на вход приходится тратить сорок
секунд, бесценные сорок секунд, которые можно использовать куда
эффективней, чем на лицезрение тупой броневой плиты. А когда я говорил
Кондрату, что он отделился от внешнего мира слишком неповоротливыми
механизмами, он ухмылялся: "Зато надежными, Мартын. Кстати, зачем ты
пялишь глаза на дверь? Думай о своих делах, пока компьютер высчитывает,
достоин ли ты входа". Он считал, что каждый способен так самозабвенно
предаваться размышлениям, как он. Эдуард уверил, что как-то дверь
открылась, побыла открытой, потом снова закрылась, а за ней стоял Кондрат,
который настолько задумался, что забыл переступить порог.
Без уверенности, что механизмы работают, я положил левую руку на
пластинку в небольшом углублении. Ничто не показало, что линии моей ладони
прочитаны. Впрочем, и раньше все совершалось без шума, только Адель с ее
слухом летучей мыши различала какие-то там подрагивания и поскрипывания,
до меня они не доходили. Я поглядел на часы, секунды плелись еще
медленней, чем при Кондрате. Стрелка проползла цифру сорок, входа но было.
Я еще постоял секунд пять и повернулся уходить. Но на пятидесятой секунде
дверная плита задвигалась, я поспешил вернуться, раньше вход открывался
только на десять секунд, сейчас могло быть и того меньше. Переступив
порог, я вновь взглянул на часы. Дверная плита, закрылась через
одиннадцать секунд. Все было, как до моего ухода из лаборатории, лишь чуть
замедленней - возможно, последствия взрыва. И шифр мой действовал, Кондрат
не стер его из памяти компьютера. Я еще по знал, почему он не выполнил
своей угрозы, но мне это было приятно.
Я вынул из кармана два датчика мыслеграфа и закрепил их за ушами.
Теперь все, о чем я подумаю, что увижу, услышу, даже все, что почувствую,
будет зафиксировано на бесстрастной пленке моего личного самописца. В
помещениях вспыхивали светильники, я переходил из комнаты в комнату. И
здесь все было на своих местах, все было цело. Как будто и не произошло
взрыва, и никто не погиб, лишь временно прекращены работы. Перед комнатой
Кондрата я остановился. Мне не хотелось в нее входить, но входить было
нужно. И в ней ничего не переменилось - стол, два стула, диван, компьютер
с дисплеем, шкаф для документов, шкаф для приборов и приспособлении. Над
столом четыре портрета - Ньютона, Эйнштейна, Нгоре и Прохазки. На стене
против дивана Ферми и Жолио. Кондрат редко бывал в своей комнате, он любил
ходить, а здесь не хватало простора. Внизу, в обширных подвальных
помещениях, среди тесно сомкнувшихся механизмов он чувствовал себя
свободней - одна из тысяч его странностей. Впрочем, для этого
поразительного человека наиболее странным было, когда он становился
похожим на других.
Я заглянул в комнаты Адели и Эдуарда, но не стал в них задерживаться.
Даже духа бывших хозяев не ощущалось в этих самых роскошных помещениях
лаборатории. Еще при мне Кондрат с яростью выметал, выбрасывал,
выскребывал все, что хоть отдаленно напоминало о ней и о нем. Сам он сюда
никогда не заглядывал, мне эти комнаты были не нужны, только компьютер
порой включал автоматические пылесосы. "Что же осталось в моей комнате?" -
думал я. Ведь ссору со мной Кондрат переживал сильней, чем разрыв с Аделью
и Эдуардом.
Пораженный и растроганный стоял я посреди своей комнаты. Ничего не
изменилось в ней. Будто я не год назад, а только вчера покинул ее. Если бы
сюда заходил посторонний, он непременно что-нибудь изменил бы и
переставил: стул, стоявший боком к столу, так и просился придвинуть его
поаккуратней, настольная лампа - я любил это древнее световое
приспособление - по-прежнему торчала на краю стола. Я всегда ставил ее на
самый край, чтобы побольше было на столе свободы, - коснись кто
неосторожно, вмиг упадет. Нет, не упала, не сдвинута к середине. Я сел за
стол, выдвинул ящик - там, на кучке бумаги, лежал наискосок мой
калькулятор. Хорошо помню, что бросил его именно наискосок, времени не
было поправить. Вот он лежит, придавив своей тяжестью легкие пластиковые
листочки, ни разу за год моего отсутствия его не коснулась чужая рука...
И хотя ничего в моей комнате не изменилось, я не ощущал в ней
заброшенности. Ничто не свидетельствовало, что ее посещали, но я сразу
уверовал, что Кондрат в ней бывал: входил, пересекал по диагонали,
останавливался, осматривался и уходил - так случалось, когда я в ней
работал, так происходило и после нашего разрыва. Только Кондрат мог
двигаться в этой небольшой комнатушке, ни до чего не дотрагиваясь. Нет,
здесь не было уважения ко мне, скорей уж мщение: вот ты ушел, мне трудно
без тебя, так смотри - ничего не беру, ничего не меняю, все твое, твое!
Тебя нет - есть недобрая намять о тебе! С Аделью и Эдуардом он вел себя
по-иному.
Я достал из стола чистый журнал для записей и на первой странице
вывел заглавие: "Лаборатория ротоновой энергии. Создание и гибель
замысла".
Тема теперь была обозначена ясно. Оставалось расчленить ее на
важнейшие события и каждое исследовать особо. Кондрата, будь он жив,
взбесила бы моя педантичность, он выходил из себя всякий раз, когда я
разрабатывал методику очередного эксперимента. Он привык скакать через
ступеньки. Ему это удавалось. Но я не обладал его чудовищной
прозорливостью. Историю исследований Кондрата я мог описывать лишь шаг за
шагом, а не теми гигантскими прыжками, как она реально мчалась к
трагическому финалу.
И я вывел на второй странице:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17