А вот возьму и зайду, подумал Парфен. Худо мне. Зайду и скажу: бери где хочешь, а долг отдай! Он знал, конечно, особенность отечественного, типун на язык за это слово, менталитета, когда долг признается долгом в случае взятия денег на хлеб, кефир ребенку, на, бери выше, мебель новую, на автомобиль, о карточных и прочих долгах чести даже и не говоря, но деньги, взятые на выпивку, считаются взятыми как бы на святое дело – и долгом поэтому вроде и не считаются! Но Парфену плевать! Он устал делать поправки на менталитет – это во-первых. И он сам такой же народ, как и весь народ, – это во-вторых, поэтому деньги потребует не просто так, а для святого же дела: для опохмелки!И он решительно свернул во двор и поднялся по черному ходу, зная, что с этой стороны дверь в квартиру Змея всегда открыта. Глава четвертая,где перед нами предстает третий герой этой истории, человек по фамилии Свинцитский, имеющий, являясь разносторонним человеком, сразу несколько кличек: Свин (по фамилии), Хухарь (потому что в школьной столовой с набитым ртом сказал: «Это не хлеб, а хухарь хахой-то!») и – Писатель, из-за профессии, потому что он действительно писатель, но дали кличку тогда, когда он еще не был писателем: учительница химии однажды отобрала у него тетрадь со словами: «Чего ты там все пишешь, писатель?» – а писал он продолжение истории открытия Южного полюса, в которой Роберт Скотт не погибал, а достигал полюса – и даже раньше Амундсена за счет смещения времени; класс захохотал, тыча пальцами и крича: «Писатель!» – потому что писатель смешная ведь профессия для детей, а учительница не знала, что угадала судьбу Свинцитского, он выучился в Москве в Литературном институте на писателя-прозаика, но в столице не прижился, вернулся в родной Саратов, преподавал в университете, служил в Приволжском книжном издательстве, а потом, в рыночные времена, нашел твердый заработок: сочинял для крупных издательств детективные, любовные, фантастические и другие потребные издателям романы, которые выпускались под чужими именами, подчас весьма популярными на книжном рынке массовой литературы, для души же и вечности Свинцитский пишет настоящие романы, художественные, но пока безуспешно: издательства коммерческие видят в них переизбыток художественности, издательства престижно-элитарные (которых практически нет) нагло – и наверняка не читая! – обвиняют, наоборот, в недостатке художественности, толстые журналы ведут себя странно: из «Нового мира» пришел ответ: «Хотелось бы чего-то такого же, но другими словами», а из «Знамени»: «Хотелось бы такими же словами, но чего-то другого»; при этом жена Свинцитского Иоланта (это ее настоящее имя, даденное ей отцом-железнодорожником, тендеровщиком, любившим классическую музыку, но не слухом, а воображением, потому что он признавался, что в производственном шуме ему слышатся скрипки и флейты, но потом стало, видимо, слышаться что-то иное: на глазах многих людей он крикнул кому-то: «Иду!» – и шагнул с крыши вагона в пустоту, наполненную рельсами, шпалами, гравием и другими убийственно-жесткими предметами), так вот, Иоланта, или, по-домашнему, Иола, верит в Свинцитского и велит верить детям, близнецам Люде и Оле, и те верили до пятнадцати лет, а потом перестали, потому что бросили к этому возрасту верить во что бы то ни было на свете вообще, и Иоланта осталась одна в своей вере, так как уже и сам Свинцитский давно не верит в себя и уговаривает жену успокоиться тем заработком, который дают романы-поделки, но она, едва он выполнит и сдаст подневольный заказ, тут же спрашивает, как продвигается очередной художественный текст – с таким нетерпением и предвкушением, что у Свинцитского слезы в душе наворачиваются, и он, случается, не выдерживает и запивает на несколько дней, после чего тяжко мучается и морально, и физически
Писатель проснулся в то же время, что Змей и Парфен, но еще позже: около одиннадцати. Верней, он очнулся первый раз часов в шесть, открыл глаза, испугался жизни и себя в ней и тут же зажмурился и постарался опять заснуть, что ему не сразу, но удалось. Вторичное пробуждение облегчения не принесло: он понял, что у него не просто похмелье, а похмелье запойное, непереносимое, когда не столько боли физические мучают, а вся душа горит и требует.Тенью мелькнула Иола.Он шевельнул головой, чтобы жена поняла, что он не спит.Она поняла и вошла.– Я бы помогла, – сказала Иола. – Но ты же знаешь, у нас пусто.Он знал. Деньги за последний эротический триллер потрачены две недели назад, а новый заказ еще не выполнен, Иолу же, служащую в городской детской библиотеке, отправили в неоплачиваемый отпуск. Если что-то и появляется, тратится на пропитание и на девические потребности Люды и Оли.– И у соседей у всех назанимала, – сказала Иола.Писателю и так было худо, но от страдающего лица жены сделалось еще хуже.– Успокойся, – сказал он. – Отлежусь.– Резко обрывать нельзя, – сказала Иола, – я читала об этом. Это просто опасно.– Я спился из-за твоей заботливости, – обвинил Писатель.– Что ты говоришь?!– А то! Нормальная жена мужа похмельного ругает и на него плюет: сдохнет, так сдохнет! Он пугается и бросает пить. А ты мне не даешь испугаться, я на тебя надеюсь – и поэтому пить не бросаю.– Ты хочешь, чтобы я на тебя плюнула?– Давно пора! – ответил Писатель не то, что думал, а то, что захотелось вдруг произнести. – Нашла бы нормального человека с нормальным заработком, с нормальным характером! – сказал Писатель, унижая себя, будучи на самом деле нормальным человеком с вполне нормальными характером и заработком.– Я подумаю! – сказала Иола и вышла из комнаты.– Вот и прекрасно! Вот и замечательно!Писатель тяжело встал с кушетки, на которой уснул вчера не раздеваясь. Поводов вчера выпить у него не было. Он сидел и писал допоздна художественный текст – и был счастлив. Он дописал главу, закончив ее ловким финальным закругленным словом, отложил рукопись в сторону, потянулся – и понял, что хочет выпить. Дело в том, что Писатель никогда не начинал пить с горя, или в состоянии уныния, или в случае неудачи: все жизненные тяготы он переносил с трезвой головой. Но минуты счастья и полного душевного благополучия, минуты радости и покоя были невыносимы для него. Он мог, например, идти в осеннем парке, смотреть на желтые листья, бесшумно падающие в молчаливую темную воду пруда, а потом взглянуть на бледно-голубое дымчато-ясное небо – и вдруг накатывало ощущение непереносимого счастья, настолько непереносимого, что он просто-напросто боялся с ума сойти. И вот, чтобы не сойти с ума от переполненности жизнью, он и запивал.Так и вчера: он знал точно, что счастлив, и это его испугало, он даже ощутил под черепной коробкой какое-то шевеление: словно мозговые извилины, подобно клубку червей, пришли в движение – и сейчас перепутаются и завяжутся в такой тугой узел, какой никаким врачам не развязать!Он начал рыться по своим карманам, по кошелькам, ящичкам стола, обыскал свою куртку и плащ жены – и наскреб сумму, которой ему хватило на бутылку водки и бутылку вина. Купив это в круглосуточном магазинчике, он торопливо стал пить. Водка кончилась, дав ему лишь первый хороший, задумчивый хмель. Но вино подействовало на удивление сильнее, он начал раскисать – и совсем раскис, и уже прищуривал глаз, чтоб не двоилось изображение, и покачивался перед недопитой бутылкой, решая, допить или оставить на утро. Пьяный ум рекомендовал оставить, но пьяная душа плевать хотела на ум, и Писатель допил остатки из горлышка, тут же повалившись на пол, а потом ползком, ползком – до кушетки…Эти остатки, горько подумал он, сейчас спасли бы меня.С отвращением закурив, Писатель подошел к окну.И увидел, как по улице, сунув руки в карманы и ссутулившись, поспешает Парфен, как он сворачивает в ту подворотню, где Змей живет.Моментально вникнув в суть ситуации, Писатель, не сказав ничего Иоле, вышел из дома. Глава пятая,в которой наши герои решают, как им быть И вот они сидели втроем и молчали. Верней, сидел Парфен – на единственном стуле, сидел и Писатель – в ногах у Змея, а Змей – лежал.Они молчали потому, что все варианты, где взять денег, были исчерпаны и обговорены.Мучительность проблемы заключалось в том, что Парфен нашарил у себя в кармане три рубля мелочью. За эти деньги можно было бы пойти и выпить в распивочном отделе магазина, что на углу Чапаева и Ульяновской, 75 граммов водки. Но это – одному, а они чувствовали теперь ответственность друг перед другом.– Обхохочешься, – сказал Змей. – Самое дешевое пиво – четыре рубля. Рубля не хватает на бутылку! Ведь надо-то по глотку всего!Парфен и Писатель молча согласились. Нет, конечно, глоток этот оживит не более чем на полчаса, но они знали, что полчаса им хватит, чтобы предпринять какие-то дальнейшие действия. Ибо в похмелье, да и в любой совместной выпивке, самое важное – начать. А потом как-то само собой получается, опытом проверено: появляются откуда-то люди с деньгами, вино, водка, пиво – словно первые эти крохи есть смазка для двери, распахивающейся в совсем другой мир, где нет проблем и мучений, где приятные неожиданности ждут тебя за каждым углом!– Чероки, – сказал непонятное слово Парфен, глядя за окно.– Чего? – спросил Змей.– Джип «чероки», – пояснил Парфен. – Машина Больного. Стоит у дома. Значит, Больной дома.– Голый номер, – сказал Змей.Больной не был больным, просто маленького Сашу Гурьева спросили: «Почему такой толстый?» – и он надул губы и ответил: «Я не толстый, я больной!» – хотя был абсолютно здоров. Так он и получил кличку. Само собой, вслух ее никто не произносит теперь: Больной стал богат, ни с кем из друзей детства и соседей давно не знается, доживая здесь последние месяцы, достраивая особняк на ближней окраине города.– Почему голый номер? – спросил Писатель Змея. – Ты у него брал взаймы?– Нет.– А другие?– Нет. Ясно, что не даст.– Да почему же ясно? Никто не пробовал, а ясно! Вот мы сейчас пойдем к нему все трое и спросим рубль! Мы придем радужными призраками детства, и он умилится!– Если в рабочий день у него машина стоит, значит, он вчера тоже пил, а сегодня болеет, – сказал Змей, знающий такие вещи. – С ним редко, но бывает.– Наверно, поправляется сейчас? – с надеждой спросил Писатель.– Никогда. Боится запоя. Лежит и перемогается.– Тогда он не даст, – сказал Парфен. – Если он мучается, он злой. Чтобы и другим плохо было. Он не даст.– Отнюдь! – поднял палец Писатель, почувствовавший вдруг прилив бодрости и фантазии. – С похмелья человека мучают кроме страданий физических – какие еще? Его мучают угрызения совести. Стыд.– Это Больного-то? – засомневался Змей.– А чем Больной хуже других? – задал Писатель гуманистический вопрос. – Моральное похмелье после выпивки, я уверен, терзает даже убийц и насильников. Пусть ему стыдно не перед людьми, близкими и далекими, но ему обязательно стыдно перед тем единственным, что он уважает, ценит и любит – перед собственным организмом. Да, Больной злится. На жену, на детей, на весь свет. Но и моральное страдание нельзя не учитывать. И вот приходим мы – за рублем. И он понимает, что у него есть возможность сделать добро, он вдруг вспоминает, что добро это хорошо, что за него воздастся, благодеяние для похмельной души все равно что рассол для похмельного тела, и он даст нам рубль.– Нет, – сказал Парфен не столько от сомнения, сколько от привычки оппонировать и быть пессимистом. – Ты не прав. Он стал богатым, заносчивым. Недавно он проехал мимо меня и обрызгал грязью. Мы придем и застанем его больным, жалким. Ему это будет неприятно. И он не даст рубля.– Допустим, я приму твою версию! – воскликнул Писатель. – На самом деле я не принимаю ее, но, допустим, принял. Да, он жалок, болен. Но то, что к нему придут люди еще более жалкие, его утешит. И он даст рубль!– Между прочим, – сказал Парфен, – просьба о рубле может быть им воспринята как насмешка! Он подумает, что мы считаем его таким жлобом, что не решаемся просить больше. И не даст рубля!– Все зависит от того, как просить. Кто нам мешает сказать, что мы решили выпить бутылочку водки, но не хватает всего лишь рубля. В этом нет ничего для него унизительного. И он даст рубль!– Он позавидует: вот, люди сейчас получат удовольствие, а он вынужден терпеть, не может себе даже водочки позволить. И не даст рубля!– Ты не знаешь психологию пьяницы. Настоящий пьяница рад не только за себя, когда сам пьет, он рад, когда и другие пьют. На самом деле тут скрыто подсознательное злорадство! – разгорался Писатель. – На самом деле пьяница, одобряя явно питье других, предвидит, что после питья эти другие будут мучиться с похмелья, и он поощряет их, по сути, не во благо им, а во вред! Поэтому Больной даст рубль!– Но, если дома его жена, – не сдавался Парфен, – Больной будет думать не только о своих амбициях. Вчера он напился, он протратил сколько-то денег, а сегодня у него будет повод доказать жене, что он не мот и копейку считать умеет. И не даст рубля!– Больной, я думаю, не из тех, кто – с похмелья или в любом другом виде – делает что-то на потачку жене. Наоборот, он будет рад досадить жене за то, что ей хорошо, а ему плохо. И даст рубль!– А ты не исключаешь, что жена здесь вообще ни при чем? Ты разве не знаешь закон всех мотов: сегодня они тратят тысячи, а завтра, жалея деньги, торгуются из-за гривенника и удавятся из-за копейки. Поэтому он не даст рубля!– Но есть и другой закон! – сказал Писатель. – Закон общности похмельных душ! И в силу этого закона он даст рубль!Исчерпав свои доводы, Писатель и Парфен посмотрели на Змея – как на третейского судью.Тот, понимая важность своей роли, подумал и сказал:– А почему рубль? Тогда уж сразу десять или сто. Для него сто – как для меня копейка.– В самом деле! – сказал Парфен.– Вы не понимаете! – усмехнулся Писатель. – Именно рубль! Во-первых, потому что нам пока нужен только рубль. Во-вторых, я хочу его оскорбить. Дескать, больше ты все равно не дашь, так хотя бы – рубль.– Но он же поймет, что это издевательство! – сказал Парфен. – Ты этим добьешься только того, что он и рубля не даст!– О, как вы плохо знаете психологию! – огорчился Писатель. – Да, он поймет. И захочет доказать, что не такой уж он жлоб. И даст именно не рубль, а десять, сто, тысячу, наконец!Горло Змея сдавило спазмом жажды, и он привстал:– Пошли! Глава шестаяПосещение Больного. Смерть над ухом. Рубль с неба.Тридцать три тысячи с земли Они медленно, словно преодолевая ветер времен и пространств, пересекли улицу, вошли во двор, позвонили в металлическую дверь.Возле двери был домофон, оттуда послышался хриплый голос:– Кто?– Свои! – сказал Змей.– Ладно! – ответил голос, и дверь сама собою распахнулась, открывая длинный коридор. В конце коридора показался Больной, кутающийся в махровый халат.– Стоять на месте! – сказал он. – Что нужно?– Всего лишь рубль, Саша, – сказал Писатель с елейным ехидством.– Вы кто?– Ты что, не узнаешь? – удивился Змей. – Мы…– Стоять тихо и спокойно! Вам рубль? Рубль? А почему не десять, не сто?– Можно и сто, – заторопился Змей. – До завтра. (Он всегда брал до завтра.)– А почему не тысячу? Почему не десять тысяч?– Да… – начал было Парфен, но Больной крикнул: – Молчать! – и продолжил: – Почему не сто тысяч? Почему не миллион? Почему не десять миллионов? Почему не двадцать миллионов? Почему не тридцать?..Он дошел до ста пятидесяти миллионов, Писателю это надоело, и он сказал:– Ладно, мы пойдем.– Стоять! – заорал Больной и выхватил из-за пазухи пистолет, направив его на друзей. – Стоять, стрелять буду!– Нелогично, – миролюбиво заметил Писатель. – Кому же захочется стоять, если в тебя собираются выстрелить?– Смоешься – пристрелю! Будешь стоять – пожалею. Может быть, – пообещал Больной.Друзья тесно стояли в двери. Они понимали, что надо просто броситься всем разом в сторону, но как это сделать согласованно? – Больной хоть и далеко, а близко, услышит даже шепотом произнесенное слово.– Кто вас прислал? – спросил Больной.– Мы сами, – сказал Змей.– Если скажете, кто вас прислал, сразу же отпущу.Парфен, вращаясь в кругах власти, имел много информации, в том числе о криминальных структурах. Не зная подробностей, он знал клички некоторых авторитетов. И решил назвать.– Зуб послал, – сказал он.– Зуб?! – закричал Больной. – Тогда нате!И выстрелил – и дверь сама начала закрываться, друзья еле успели выскользнуть во двор.– Все живы? – спросил Змей. – Что с тобой, Писатель хренов?Писатель был бледен и трогал пальцами висок.– Она вот здесь. Над ухом пролетела. Прямо вот здесь. По волосам прошлась. Пуля. Еще миллиметр – и…– Только в обморок не падай, – сказал Парфен. – Возись с тобой!Они вышли из двора, не имея ни сил, ни желания обсуждать поведение Больного. Писатель понимал, что произошло событие чрезвычайной, судьбоносной для него важности, но решил отложить потрясение от этого события на то время, когда он будет достаточно здоров, чтобы это потрясение перенести.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Писатель проснулся в то же время, что Змей и Парфен, но еще позже: около одиннадцати. Верней, он очнулся первый раз часов в шесть, открыл глаза, испугался жизни и себя в ней и тут же зажмурился и постарался опять заснуть, что ему не сразу, но удалось. Вторичное пробуждение облегчения не принесло: он понял, что у него не просто похмелье, а похмелье запойное, непереносимое, когда не столько боли физические мучают, а вся душа горит и требует.Тенью мелькнула Иола.Он шевельнул головой, чтобы жена поняла, что он не спит.Она поняла и вошла.– Я бы помогла, – сказала Иола. – Но ты же знаешь, у нас пусто.Он знал. Деньги за последний эротический триллер потрачены две недели назад, а новый заказ еще не выполнен, Иолу же, служащую в городской детской библиотеке, отправили в неоплачиваемый отпуск. Если что-то и появляется, тратится на пропитание и на девические потребности Люды и Оли.– И у соседей у всех назанимала, – сказала Иола.Писателю и так было худо, но от страдающего лица жены сделалось еще хуже.– Успокойся, – сказал он. – Отлежусь.– Резко обрывать нельзя, – сказала Иола, – я читала об этом. Это просто опасно.– Я спился из-за твоей заботливости, – обвинил Писатель.– Что ты говоришь?!– А то! Нормальная жена мужа похмельного ругает и на него плюет: сдохнет, так сдохнет! Он пугается и бросает пить. А ты мне не даешь испугаться, я на тебя надеюсь – и поэтому пить не бросаю.– Ты хочешь, чтобы я на тебя плюнула?– Давно пора! – ответил Писатель не то, что думал, а то, что захотелось вдруг произнести. – Нашла бы нормального человека с нормальным заработком, с нормальным характером! – сказал Писатель, унижая себя, будучи на самом деле нормальным человеком с вполне нормальными характером и заработком.– Я подумаю! – сказала Иола и вышла из комнаты.– Вот и прекрасно! Вот и замечательно!Писатель тяжело встал с кушетки, на которой уснул вчера не раздеваясь. Поводов вчера выпить у него не было. Он сидел и писал допоздна художественный текст – и был счастлив. Он дописал главу, закончив ее ловким финальным закругленным словом, отложил рукопись в сторону, потянулся – и понял, что хочет выпить. Дело в том, что Писатель никогда не начинал пить с горя, или в состоянии уныния, или в случае неудачи: все жизненные тяготы он переносил с трезвой головой. Но минуты счастья и полного душевного благополучия, минуты радости и покоя были невыносимы для него. Он мог, например, идти в осеннем парке, смотреть на желтые листья, бесшумно падающие в молчаливую темную воду пруда, а потом взглянуть на бледно-голубое дымчато-ясное небо – и вдруг накатывало ощущение непереносимого счастья, настолько непереносимого, что он просто-напросто боялся с ума сойти. И вот, чтобы не сойти с ума от переполненности жизнью, он и запивал.Так и вчера: он знал точно, что счастлив, и это его испугало, он даже ощутил под черепной коробкой какое-то шевеление: словно мозговые извилины, подобно клубку червей, пришли в движение – и сейчас перепутаются и завяжутся в такой тугой узел, какой никаким врачам не развязать!Он начал рыться по своим карманам, по кошелькам, ящичкам стола, обыскал свою куртку и плащ жены – и наскреб сумму, которой ему хватило на бутылку водки и бутылку вина. Купив это в круглосуточном магазинчике, он торопливо стал пить. Водка кончилась, дав ему лишь первый хороший, задумчивый хмель. Но вино подействовало на удивление сильнее, он начал раскисать – и совсем раскис, и уже прищуривал глаз, чтоб не двоилось изображение, и покачивался перед недопитой бутылкой, решая, допить или оставить на утро. Пьяный ум рекомендовал оставить, но пьяная душа плевать хотела на ум, и Писатель допил остатки из горлышка, тут же повалившись на пол, а потом ползком, ползком – до кушетки…Эти остатки, горько подумал он, сейчас спасли бы меня.С отвращением закурив, Писатель подошел к окну.И увидел, как по улице, сунув руки в карманы и ссутулившись, поспешает Парфен, как он сворачивает в ту подворотню, где Змей живет.Моментально вникнув в суть ситуации, Писатель, не сказав ничего Иоле, вышел из дома. Глава пятая,в которой наши герои решают, как им быть И вот они сидели втроем и молчали. Верней, сидел Парфен – на единственном стуле, сидел и Писатель – в ногах у Змея, а Змей – лежал.Они молчали потому, что все варианты, где взять денег, были исчерпаны и обговорены.Мучительность проблемы заключалось в том, что Парфен нашарил у себя в кармане три рубля мелочью. За эти деньги можно было бы пойти и выпить в распивочном отделе магазина, что на углу Чапаева и Ульяновской, 75 граммов водки. Но это – одному, а они чувствовали теперь ответственность друг перед другом.– Обхохочешься, – сказал Змей. – Самое дешевое пиво – четыре рубля. Рубля не хватает на бутылку! Ведь надо-то по глотку всего!Парфен и Писатель молча согласились. Нет, конечно, глоток этот оживит не более чем на полчаса, но они знали, что полчаса им хватит, чтобы предпринять какие-то дальнейшие действия. Ибо в похмелье, да и в любой совместной выпивке, самое важное – начать. А потом как-то само собой получается, опытом проверено: появляются откуда-то люди с деньгами, вино, водка, пиво – словно первые эти крохи есть смазка для двери, распахивающейся в совсем другой мир, где нет проблем и мучений, где приятные неожиданности ждут тебя за каждым углом!– Чероки, – сказал непонятное слово Парфен, глядя за окно.– Чего? – спросил Змей.– Джип «чероки», – пояснил Парфен. – Машина Больного. Стоит у дома. Значит, Больной дома.– Голый номер, – сказал Змей.Больной не был больным, просто маленького Сашу Гурьева спросили: «Почему такой толстый?» – и он надул губы и ответил: «Я не толстый, я больной!» – хотя был абсолютно здоров. Так он и получил кличку. Само собой, вслух ее никто не произносит теперь: Больной стал богат, ни с кем из друзей детства и соседей давно не знается, доживая здесь последние месяцы, достраивая особняк на ближней окраине города.– Почему голый номер? – спросил Писатель Змея. – Ты у него брал взаймы?– Нет.– А другие?– Нет. Ясно, что не даст.– Да почему же ясно? Никто не пробовал, а ясно! Вот мы сейчас пойдем к нему все трое и спросим рубль! Мы придем радужными призраками детства, и он умилится!– Если в рабочий день у него машина стоит, значит, он вчера тоже пил, а сегодня болеет, – сказал Змей, знающий такие вещи. – С ним редко, но бывает.– Наверно, поправляется сейчас? – с надеждой спросил Писатель.– Никогда. Боится запоя. Лежит и перемогается.– Тогда он не даст, – сказал Парфен. – Если он мучается, он злой. Чтобы и другим плохо было. Он не даст.– Отнюдь! – поднял палец Писатель, почувствовавший вдруг прилив бодрости и фантазии. – С похмелья человека мучают кроме страданий физических – какие еще? Его мучают угрызения совести. Стыд.– Это Больного-то? – засомневался Змей.– А чем Больной хуже других? – задал Писатель гуманистический вопрос. – Моральное похмелье после выпивки, я уверен, терзает даже убийц и насильников. Пусть ему стыдно не перед людьми, близкими и далекими, но ему обязательно стыдно перед тем единственным, что он уважает, ценит и любит – перед собственным организмом. Да, Больной злится. На жену, на детей, на весь свет. Но и моральное страдание нельзя не учитывать. И вот приходим мы – за рублем. И он понимает, что у него есть возможность сделать добро, он вдруг вспоминает, что добро это хорошо, что за него воздастся, благодеяние для похмельной души все равно что рассол для похмельного тела, и он даст нам рубль.– Нет, – сказал Парфен не столько от сомнения, сколько от привычки оппонировать и быть пессимистом. – Ты не прав. Он стал богатым, заносчивым. Недавно он проехал мимо меня и обрызгал грязью. Мы придем и застанем его больным, жалким. Ему это будет неприятно. И он не даст рубля.– Допустим, я приму твою версию! – воскликнул Писатель. – На самом деле я не принимаю ее, но, допустим, принял. Да, он жалок, болен. Но то, что к нему придут люди еще более жалкие, его утешит. И он даст рубль!– Между прочим, – сказал Парфен, – просьба о рубле может быть им воспринята как насмешка! Он подумает, что мы считаем его таким жлобом, что не решаемся просить больше. И не даст рубля!– Все зависит от того, как просить. Кто нам мешает сказать, что мы решили выпить бутылочку водки, но не хватает всего лишь рубля. В этом нет ничего для него унизительного. И он даст рубль!– Он позавидует: вот, люди сейчас получат удовольствие, а он вынужден терпеть, не может себе даже водочки позволить. И не даст рубля!– Ты не знаешь психологию пьяницы. Настоящий пьяница рад не только за себя, когда сам пьет, он рад, когда и другие пьют. На самом деле тут скрыто подсознательное злорадство! – разгорался Писатель. – На самом деле пьяница, одобряя явно питье других, предвидит, что после питья эти другие будут мучиться с похмелья, и он поощряет их, по сути, не во благо им, а во вред! Поэтому Больной даст рубль!– Но, если дома его жена, – не сдавался Парфен, – Больной будет думать не только о своих амбициях. Вчера он напился, он протратил сколько-то денег, а сегодня у него будет повод доказать жене, что он не мот и копейку считать умеет. И не даст рубля!– Больной, я думаю, не из тех, кто – с похмелья или в любом другом виде – делает что-то на потачку жене. Наоборот, он будет рад досадить жене за то, что ей хорошо, а ему плохо. И даст рубль!– А ты не исключаешь, что жена здесь вообще ни при чем? Ты разве не знаешь закон всех мотов: сегодня они тратят тысячи, а завтра, жалея деньги, торгуются из-за гривенника и удавятся из-за копейки. Поэтому он не даст рубля!– Но есть и другой закон! – сказал Писатель. – Закон общности похмельных душ! И в силу этого закона он даст рубль!Исчерпав свои доводы, Писатель и Парфен посмотрели на Змея – как на третейского судью.Тот, понимая важность своей роли, подумал и сказал:– А почему рубль? Тогда уж сразу десять или сто. Для него сто – как для меня копейка.– В самом деле! – сказал Парфен.– Вы не понимаете! – усмехнулся Писатель. – Именно рубль! Во-первых, потому что нам пока нужен только рубль. Во-вторых, я хочу его оскорбить. Дескать, больше ты все равно не дашь, так хотя бы – рубль.– Но он же поймет, что это издевательство! – сказал Парфен. – Ты этим добьешься только того, что он и рубля не даст!– О, как вы плохо знаете психологию! – огорчился Писатель. – Да, он поймет. И захочет доказать, что не такой уж он жлоб. И даст именно не рубль, а десять, сто, тысячу, наконец!Горло Змея сдавило спазмом жажды, и он привстал:– Пошли! Глава шестаяПосещение Больного. Смерть над ухом. Рубль с неба.Тридцать три тысячи с земли Они медленно, словно преодолевая ветер времен и пространств, пересекли улицу, вошли во двор, позвонили в металлическую дверь.Возле двери был домофон, оттуда послышался хриплый голос:– Кто?– Свои! – сказал Змей.– Ладно! – ответил голос, и дверь сама собою распахнулась, открывая длинный коридор. В конце коридора показался Больной, кутающийся в махровый халат.– Стоять на месте! – сказал он. – Что нужно?– Всего лишь рубль, Саша, – сказал Писатель с елейным ехидством.– Вы кто?– Ты что, не узнаешь? – удивился Змей. – Мы…– Стоять тихо и спокойно! Вам рубль? Рубль? А почему не десять, не сто?– Можно и сто, – заторопился Змей. – До завтра. (Он всегда брал до завтра.)– А почему не тысячу? Почему не десять тысяч?– Да… – начал было Парфен, но Больной крикнул: – Молчать! – и продолжил: – Почему не сто тысяч? Почему не миллион? Почему не десять миллионов? Почему не двадцать миллионов? Почему не тридцать?..Он дошел до ста пятидесяти миллионов, Писателю это надоело, и он сказал:– Ладно, мы пойдем.– Стоять! – заорал Больной и выхватил из-за пазухи пистолет, направив его на друзей. – Стоять, стрелять буду!– Нелогично, – миролюбиво заметил Писатель. – Кому же захочется стоять, если в тебя собираются выстрелить?– Смоешься – пристрелю! Будешь стоять – пожалею. Может быть, – пообещал Больной.Друзья тесно стояли в двери. Они понимали, что надо просто броситься всем разом в сторону, но как это сделать согласованно? – Больной хоть и далеко, а близко, услышит даже шепотом произнесенное слово.– Кто вас прислал? – спросил Больной.– Мы сами, – сказал Змей.– Если скажете, кто вас прислал, сразу же отпущу.Парфен, вращаясь в кругах власти, имел много информации, в том числе о криминальных структурах. Не зная подробностей, он знал клички некоторых авторитетов. И решил назвать.– Зуб послал, – сказал он.– Зуб?! – закричал Больной. – Тогда нате!И выстрелил – и дверь сама начала закрываться, друзья еле успели выскользнуть во двор.– Все живы? – спросил Змей. – Что с тобой, Писатель хренов?Писатель был бледен и трогал пальцами висок.– Она вот здесь. Над ухом пролетела. Прямо вот здесь. По волосам прошлась. Пуля. Еще миллиметр – и…– Только в обморок не падай, – сказал Парфен. – Возись с тобой!Они вышли из двора, не имея ни сил, ни желания обсуждать поведение Больного. Писатель понимал, что произошло событие чрезвычайной, судьбоносной для него важности, но решил отложить потрясение от этого события на то время, когда он будет достаточно здоров, чтобы это потрясение перенести.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18