Станет тебе писатель воровать?– Воровать, может, не станет, а жульничать – все могут. Сжулили вы эти деньги.– Да как?– Это вам виднее. Убери. Видеть не могу.– Еще раз объясняю: нашли мы их! У «Трех медведей». Голые деньги, без документов, неизвестно, кому отдавать. Ванька, Пашка! Пашка вообще в правительстве губернском, ему-то зачем воровать? – кричал Углов.– А чего там еще делать, если не воровать? – заметила Лидия Ивановна, но уже как-то поспокойней.Помолчали.– Не выбрасывать же их теперь, – сказал Углов. – Купим еды себе. Тебе кофточку купим розовую.– Старухе – розовую? Ты думай, что говоришь. Сынок, посмотри на меня.Углов посмотрел.– Скажи мне, только глазами не виляй: нашли деньги или что?Углов прямо посмотрел матери в глаза и сказал:– Нашли.И она поверила.И как не поверить, если Сергей Углов не умеет врать? С детства пробовал: не умеет. Если еще отвернется от человека, то, может, и получится. А когда в глаза – не может. И пытается, но сразу видно: врет. Поэтому попытки оставил. Нет, учителям-то врал – и даже иногда в глаза, но тут ведь общая игра: ты учитель – я дурак, ты хочешь, чтобы тебя надули, ну, я и надуваю, и оба в дураках, но к обоюдному удовольствию. Врал и по комсомольской линии, и по профсоюзной на работе; тоже ведь игра: один врет, другой кивает с удовлетворением. А вот в серьезных человеческих отношениях Углов – не врет. (Единственное, может, исключение: когда просит денег на выпивку, но тут врет не сам Углов, а его больной, надо прямо сказать, организм.) Из-за этого в свое время и ушла от него жена. О чем она ни спросит – ну, обычные супружнины вопросы: где был, почему поздно, с кем пил, куда деньги дел и т.п., заставив при этом смотреть в глаза, – Углов все выкладывает. По молодости гульнул на стороне: всего один шальной полухмельной вечер с шальной полухмельной полузнакомой бабою – и по первому же запросу-подозрению все сам рассказал, дурак! Какая женщина от мужчины подобную правдивость стерпит? И – ушла. Были, возможно, и другие причины, но эта, пожалуй, главная.И вот мать поверила – и вспомнила, что сын ей еще что-то молол про какой-то Владивосток.– Куда ты, говоришь, ехать собрался? – насмешливо спросила она, совершенно не веря его намерению и считая, что он спьяну брякнул. Мало ли: месяц назад тарахтел, что сделает вместо чердака мансарду, застекленную на все четыре стороны и наверх – чтоб, как он выразился, «спать в окружении неба и звезд».– Да мы решили, – сказал Углов, – поехать и на работу устроиться там. На сейнеры рыбу ловить. Заработки хорошие, говорят.– Это из тебя – работник?– А почему нет?– Сереженька, роднуся, ты же алкоголик! Кто тебя возьмет?– Сегодня алкоголик, завтра – нет. Я брошу.– Бросал один такой… Спрячу я деньги пока…И мать пошла прятать деньги, а Углов смотрел ей вслед и думал, что она хоть и не старуха полная еще, а в возрасте серьезном. Как же он уедет от нее? А – заболеет? На старшего брата не оставишь, он даже ей не рассказал о нем, чтобы не расстраивать. Как же быть? С собой – не возьмешь. Вопрос получается – неразрешимый!Но так устроен человек, что умеет откладывать неразрешимые вопросы на потом, надеясь, что они сами как-то разрешатся. А главное – Углов услышал голоса и заулыбался. Он ведь фуршет созвал!На втором этаже его дома есть веранда, верней – сушилка для белья, там стулья старые, скамьи, столы дощатые, там часто собираются местные алкаши, вот их, родимых, он и созвал, обегав всю улицу, и заранее радовался: он всегда радуется, когда имеет возможность угостить товарищей. Послал гонцов купить водки и пива, хлеба, консервов…Он появился на веранде, когда фуршет уже начался: тут сигналов к началу не ждут. Не те традиции. И тем, кто именно виновник торжества, не особо интересуются, поэтому появление Змея обошлось без фурора. Шумели умеренно: по местным же традициям. Люди все-таки городские, обтесанные, зачем песни горланить или скандалить, когда можно по душам потолковать?Змей взял стакан, плеснул в него и встал, прося этим к себе внимания. Глава тридцать первая, в которой Змей, подняв стакан для тоста, смотрит вокруг и понимает вдруг, что любит эту малую свою родину, он любит эти до сучочков и царапин знакомые серые доски, любит эти шаткие перила лестницы, которые однажды обрушились под его неверной рукой, и пришлось ему с переломом ребра в больнице полежать, любит это тощее дерево с десятком последних желтых листьев, а главное, он любит этих людей: и Андрюшу Немизерова, голубоглазого блондина, имеющего обыкновение после полубутылки водки заводить обличительные речи, исполненные гражданского негодования, и Сережу Боровкова, статного румяного мужчину, который славится умением бутылку водки поровну на восемнадцать человек разлить, и Андрюшу Дмитровского, у которого была когда-то редчайшая профессия «воскобой», и он вот уже лет семь про эту профессию рассказывает, этим и живет, и Витюшу Поливного, дед которого у Чапаева служил, а если кто не верит, Витюша выбегает с ножнами от дедовской сабли и бегает за обидчиком до изнеможения и падения с разбегу в пустоту черного сна, и Аню Сарафанову, вечно не имеющую работы, но столько ухажеров, что ее пятеро детей с голода не пропадают, и при этом никто из ухажеров не сумел похвастаться победой над Аней, и двоюродную сестру Ани Веру Лавлову, которую однажды приезжали снимать из центрального журнала, потому что она оказалась по внешности лица точной копией поэтессы Марины Цветаевой; сняться-то Вера снялась (о Цветаевой досель не зная), но когда съемщики собрались уезжать, не дав денег и даже «фунфырика» не поставив, разъяренная Вера разбила их аппараты, их морды, а также и машину, на которой они приехали, вот что значит довести человека: ведь тишайшая женщина и прекрасная мать, готовая за двух своих сыночков любого убить; а вот громогласная и вечно веселая Надюша Свирелева, которая если уж ругает кого, то лучше тому человеку сразу под землю провалиться, но если кого полюбит и начнет хвалить, то уёму ей нет, сутками она полюбившегося человека славословит, несмотря на упреки соседей и предупреждения милиции о соблюдении тишины; а вот Леша Антипенко, бывший актер с рыкающим голосом (и рост – два метра с кепкой), умеющий за столом одной рукой одну женщину по коленке гладить, другой рукой другой женщине поясницу голубить, а ногой под столом еще и третьей женщины ножку ласкать – и никто на него не в обиде, зная почти детскую его простоту и доброту, несмотря на бывшую жестокую актерскую профессию; а вот пенсионер Роман Братман, любящий по-нашенски клюкнуть и закусить солененьким и заслушивающийся сладострастно богатством русской речи, ценя ее переливы и ее мощную грусть; а вот Эдик Бойков, пьющий ежедневно и обладающий при этом феноменальной способностью говорить гладко, даже падая и засыпая, встает же он таким, что соседи сбегаются смотреть: брюки со стрелочкой, рубашечка чистая, словно не на полу человек спал, а в воздусях обретался, – и никто не знает этому объяснения; а вот Валера Володько, человек, после бутылки водки начинающий стискивать зубы и обводить всех тяжелым взглядом, тут важно вовремя крикнуть ему в ухо: «Жить!» – и он почему-то от этого слова светлеет, обаятельнейшим образом улыбается, спрыгивает с веранды и бежит по улицам города, счастливый, с одной ему известной целью, и бегает так час или два и возвращается уже спокойный; а вот Игорь Букварев, в квартире которого живут три собаки, пять кошек, две канарейки и черепаха – и всех он кормит, отказывая себе в последнем, кроме вина, ибо без вина у него что-то вроде паралича: еле ходит и двух слов не может связать; а вот Владик Горьков, человек огромного мужества: сам себе плоскогубцами три больных зуба выдрал, – и теперь к стоматологам никто не ходит, пользуясь его услугами (сто грамм – зуб); а вот Михаил Петухов, справедливейший человек, всегда строго следящий за ходом застолья и безобидно покрикивающий: «Саньке налить полста!.. Ваське двойную!.. Нинке не наливать до следующих указаний!» – и таким образом режиссирующий питье так, что оно течет ровно и благородно; а вот Ольга Дмитрук, бывший бухгалтер, знаменитая способностью, посмотрев в течение трех секунд на любой стол, определить с точностью до рубля стоимость всех напитков и кушаний; уважая этот талант, ее даже на свадьбы с этим аттракционом приглашают; а вот Саша Филинов, бывший подводник, то и дело восклицающий: «Идем на погружение!» – при этом никто никогда не видел его в состоянии полного погружения; а вот Витя Шушаков, известный тем, что предсказывает политические события в стране на полгода вперед, перед его домом регулярно останавливаются черные машины и выходят таинственные люди в черном, другой бы на своем даре капиталы нажил, а Витя довольствуется за любой прогноз одним и тем же гонораром, который он, не уважая свой легкий труд, называет – «пузырь»… И это только собравшиеся здесь, а сколько не сумевших прийти – милых, славных, близких, – аж слезы подступают…
И Змей, дождавшись тишины, возгласил сквозь спазмы прощальных рыданий:– За Владивосток! Ура!
Глава тридцать втораяПрощания. Парфен. Мила Парфен, то есть Парфенов Павел Павлович, направился было домой, но по пути передумал и велел нанятому шоферу поехать на улицу Окосечную, что у Волги.Окосечная улица колоритна: с одной стороны столетние хибары, с другой – овраг, поросший бурьяном, а посреди вечно грязная дорога, зато вдали чудный вид на Волгу. Может, за этот колорит и облюбовали улицу художники, которые здесь селятся. Когда-то хибары были добротными домами в два с половиной этажа, считая верхний деревянный полуэтаж, который следовало бы мансардой назвать, но неудобно. Эти-то полуэтажи и снимают художники под свои мастерские, а часто там и живут, потому что с семьями у них вечная неразбериха.Здесь, в одном из домов, и устроилась теперь с новым своим возлюбленным Мила, бывшая любимая женщина Парфенова.Парфенов поднялся по темной лестнице, постучал в ветхую деревянную дверь.– Открыто! – послышался такой узнаваемый, сразу все всколыхнувший голос.Парфенов вошел.Мила лежала на чем-то, напоминающем нары, грызла большое яблоко и читала журнал «Огонек» за 1989 год.Парфенов с некоторым удовлетворением увидел вокруг полный беспорядок: кучами и где попало – краски, кисти, холсты, рамы, чудовищно намалеванные картины, разрисованные стены, на столе грязные тарелки, в банке из-под кофе – окурки.– Привет, – сказала Мила.– Привет.– Ты ко мне?– А к кому же?– Может, к Кириллу. К нему часто клиенты ходят.– Картины покупают?– А то!– Неужели эти картины кому-то нравятся?– Мало ли идиотов.– То есть они и тебе самой не нравятся? – удивился Парфенов.– Что я, дура?– А зачем же ты тут живешь? Он как мужчина тебя устраивает?– Ты его видел? Шимпанзе нарядить: он! Но гонора!– Зачем же… Не понимаю.– Надо же где-то жить, – сказала Мила, – не с родителями же дома. Заедят.И Парфенов вспомнил, что она еще очень молода, ей всего двадцать один год. Он подумал, что жизнь с этой девочкой, которая вскружила ему голову оптимистичным своим цинизмом и молодой телесной страстностью, была бы ужасной, а ведь он, дурак, подумывал о такой жизни! И не просто так подумывал, ему казалось, что Мила привязалась к нему и даже по-своему – любит.– А я уезжаю, – сказал он.– Командировка?– Уезжаю навсегда. Во Владивосток.– Перевод по службе?– Нет. Просто бросаю все и уезжаю.– Нормально, – оценила Мила.– Удивительно, – сказал Парфенов. – Недавно подумал о тебе и понял, что никогда тебя не любил.– А я знала.– Нет, действительно не любил.– Да знаю я.– Ты не веришь?– Вот заладил. Если б любил, не ушла бы.Парфенов был ошарашен.– Постой. Это ты меня не любила, поэтому ушла. А я – любил.– Ни капли. Просто нравилось со мной постелькаться, вот и все.– Это неправда. Уж кого я в жизни любил, если честно, то тебя.– Ври больше.Парфенов усиленно соображал.– Постой. Но если так… Получается недоразумение. Ты думала, что я тебя не любил, поэтому ушла. А я думал, что ты разлюбила, поэтому ушла. Но если выясняется, что я тебя любил – и люблю и что ты тоже, то тогда… Зачем тогда мне Владивосток? Я останусь, и мы…– Красивый город, говорят. Океан, сопки…– Ты меня слышишь? Давай…– Что? Поженимся?– Ну, хотя бы. Да. Поженимся.Парфенов подошел к Миле и присел на край нар, взял ее за руку. Рука была холодная и вялая.– Нет, не любишь ты меня. Сам же сказал. Вошел и сразу: я тебя не любил.– Я с досады! Мало ли что человек с досады!.. Мне обидно, что ты…– Все. Слово не воробей, вылетит – не поймаешь.– Да люблю я тебя, дура, люблю, Мила, Милочка, радость моя… – целовал Парфенов холодную руку.Мила хрустнула яблоком и сказала набитым ртом:– Бубу, гага росые мууки самами кукут!– Что?Она прожевала:– Люблю, когда взрослые мужики соплями текут. Жалкий вид у них. Вы, мужичье, после сорока все такие жалкие делаетесь. Как ни крути, а молодость кончилась.– Постой, – не обращал внимания на обидные слова Парфенов, глупо улыбаясь. – Ты скажи еще раз: значит, я ошибся? Значит, ты меня любишь, но тебе показалось, что я тебя не люблю, а… ну… ну, держу как любовницу?– Именно так, то есть не совсем. Ты меня не любил, я тебя тоже, вот какой расклад.– Но только что…– Только что было без пятнадцати, а сейчас без десяти! Бежит время!Парфенов вспомнил проститутку Милу и свою обиду. Он почувствовал вдруг в себе желание сдавить пальцами это хрупкое горло – до смерти. Все они для одного созданы: морочить нас!– Убил бы тебя! – сказал он.– Вот в это верю. А остальное выдумки, Пал Палыч. В вас всё – выдумки. А жаль, человек-то вы в принципе хороший. И любить вас можно. Кто-то даже прямо до смерти полюбит, я вполне могу представить. Ох, не завидую ей!– Почему?– Потому что вы хоть замечательный, но тухлый. Впрочем, все тухлые, – тут же успокоила Мила Парфенова.Он встал.– Ладно. Ты изволишь изображать из себя черт знает что… А на самом деле ты дешевка. Ты спишь с каким-то павианом…– Шимпанзе!– За угол, за банку консервов и бутылку вина! И при этом считаешь себя интеллектуалкой. И при этом смеешь говорить про любовь! Да ты не знаешь, что это такое и никогда не узнаешь, потому что у вашего поколения атрофирован тот орган, которым любят!– А каким? – поинтересовалась Мила и посмотрела куда-то в направлении своих ног.– Мразь. Сучка мелкая. Подстилка богемная.– У вас богатый словарный запас. Вы поэт в душе, я всегда это знала. Но вы поэта в себе убили. Зачем?Это поколение ничем не проймешь, думал Парфенов о Миле и заодно о сыне Павле и о многих других, общаться с которыми неприятно, поскольку все они напускают на себя независимый вид пофигизма, скрывая этим несостоятельность и пустоту своих мыслей и чувств!
Но Миле он не стал этого говорить (метать бисер!), он поступил мужественно: молча вышел. И, спускаясь по лестнице, похвалил себя за мужество.А Мила полежала, доела яблоко, встала, налила стакан воды, потом достала давно на этот случай припасенный пузырек с таблетками: они были разные, она собирала их несколько месяцев, большей частью – транквилизаторы. От них, говорят, будто засыпаешь…Она высыпала таблетки на ладонь и горстями забрасывала в рот, запрокидывая голову, как у куста в солнечном саду горстями сыплют в рот смородину, и так же при этом морщась, хотя таблетки были абсолютно безвкусными. Глава тридцать третья,являющаяся продолжением тридцать второй Парфенов перед тем, как прийти домой, завернул в рюмочную на Ульяновской и выпил полстакана водки. Не для того, чтобы успокоиться. Не для того, чтобы горечь залить. Не потому, чтобы укрепить себя в мужестве перед разговором с женой. Не оттого, что просто хотелось выпить (впрочем, хотелось). Ему требовалось подогреть в себе радостную энергию освобождения. Вы говорите, не вникая в смысл своих слов, руководствуясь только настроениями! – думал он о Миле, об Ольге, о сыне Павле и о многих других, так вот и я не хочу утруждать себя взвешенностью речей!Дома его встретили вкусные запахи.Ольга и Павел обедали на кухне.– Повадился родителей обжирать! – сказал Парфенов Павлу. – Или дома жена не кормит?Павел округлил глаза и засмеялся, а Ольга сказала:– Папа у нас седня выпимши. Ему покуражиться хочется.– Вот именно, – не отрицал Парфенов, сам налил себе супа, начал есть и как бы между прочим положил на стол билеты.Павел взял их.– Саратов-Москва-Владивосток транзитом! Вот это поездка! – сказал он.– Что это? Твоего любимого губернатора переводят во Владивосток? – спросила Ольга с улыбкой.– Я сам себя перевожу. Уезжаю.– Почему во Владивосток-то? – спросил Павел.– А подальше от вас, – сказал Парфенов. – Надоели вы мне.Наступила пауза. Павел отца просто не понимал, потому что никогда его таким не видел, а Ольга думала о том, что муж, давно не любящий ее, нашел какую-то себе пассию, наверняка красивую и молодую, и вот уезжает навсегда. Почему-то во Владивосток. Может, она из Владивостока… И Ольга, давно готовившая себя к чему-то подобному, оказалась не готова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
И Змей, дождавшись тишины, возгласил сквозь спазмы прощальных рыданий:– За Владивосток! Ура!
Глава тридцать втораяПрощания. Парфен. Мила Парфен, то есть Парфенов Павел Павлович, направился было домой, но по пути передумал и велел нанятому шоферу поехать на улицу Окосечную, что у Волги.Окосечная улица колоритна: с одной стороны столетние хибары, с другой – овраг, поросший бурьяном, а посреди вечно грязная дорога, зато вдали чудный вид на Волгу. Может, за этот колорит и облюбовали улицу художники, которые здесь селятся. Когда-то хибары были добротными домами в два с половиной этажа, считая верхний деревянный полуэтаж, который следовало бы мансардой назвать, но неудобно. Эти-то полуэтажи и снимают художники под свои мастерские, а часто там и живут, потому что с семьями у них вечная неразбериха.Здесь, в одном из домов, и устроилась теперь с новым своим возлюбленным Мила, бывшая любимая женщина Парфенова.Парфенов поднялся по темной лестнице, постучал в ветхую деревянную дверь.– Открыто! – послышался такой узнаваемый, сразу все всколыхнувший голос.Парфенов вошел.Мила лежала на чем-то, напоминающем нары, грызла большое яблоко и читала журнал «Огонек» за 1989 год.Парфенов с некоторым удовлетворением увидел вокруг полный беспорядок: кучами и где попало – краски, кисти, холсты, рамы, чудовищно намалеванные картины, разрисованные стены, на столе грязные тарелки, в банке из-под кофе – окурки.– Привет, – сказала Мила.– Привет.– Ты ко мне?– А к кому же?– Может, к Кириллу. К нему часто клиенты ходят.– Картины покупают?– А то!– Неужели эти картины кому-то нравятся?– Мало ли идиотов.– То есть они и тебе самой не нравятся? – удивился Парфенов.– Что я, дура?– А зачем же ты тут живешь? Он как мужчина тебя устраивает?– Ты его видел? Шимпанзе нарядить: он! Но гонора!– Зачем же… Не понимаю.– Надо же где-то жить, – сказала Мила, – не с родителями же дома. Заедят.И Парфенов вспомнил, что она еще очень молода, ей всего двадцать один год. Он подумал, что жизнь с этой девочкой, которая вскружила ему голову оптимистичным своим цинизмом и молодой телесной страстностью, была бы ужасной, а ведь он, дурак, подумывал о такой жизни! И не просто так подумывал, ему казалось, что Мила привязалась к нему и даже по-своему – любит.– А я уезжаю, – сказал он.– Командировка?– Уезжаю навсегда. Во Владивосток.– Перевод по службе?– Нет. Просто бросаю все и уезжаю.– Нормально, – оценила Мила.– Удивительно, – сказал Парфенов. – Недавно подумал о тебе и понял, что никогда тебя не любил.– А я знала.– Нет, действительно не любил.– Да знаю я.– Ты не веришь?– Вот заладил. Если б любил, не ушла бы.Парфенов был ошарашен.– Постой. Это ты меня не любила, поэтому ушла. А я – любил.– Ни капли. Просто нравилось со мной постелькаться, вот и все.– Это неправда. Уж кого я в жизни любил, если честно, то тебя.– Ври больше.Парфенов усиленно соображал.– Постой. Но если так… Получается недоразумение. Ты думала, что я тебя не любил, поэтому ушла. А я думал, что ты разлюбила, поэтому ушла. Но если выясняется, что я тебя любил – и люблю и что ты тоже, то тогда… Зачем тогда мне Владивосток? Я останусь, и мы…– Красивый город, говорят. Океан, сопки…– Ты меня слышишь? Давай…– Что? Поженимся?– Ну, хотя бы. Да. Поженимся.Парфенов подошел к Миле и присел на край нар, взял ее за руку. Рука была холодная и вялая.– Нет, не любишь ты меня. Сам же сказал. Вошел и сразу: я тебя не любил.– Я с досады! Мало ли что человек с досады!.. Мне обидно, что ты…– Все. Слово не воробей, вылетит – не поймаешь.– Да люблю я тебя, дура, люблю, Мила, Милочка, радость моя… – целовал Парфенов холодную руку.Мила хрустнула яблоком и сказала набитым ртом:– Бубу, гага росые мууки самами кукут!– Что?Она прожевала:– Люблю, когда взрослые мужики соплями текут. Жалкий вид у них. Вы, мужичье, после сорока все такие жалкие делаетесь. Как ни крути, а молодость кончилась.– Постой, – не обращал внимания на обидные слова Парфенов, глупо улыбаясь. – Ты скажи еще раз: значит, я ошибся? Значит, ты меня любишь, но тебе показалось, что я тебя не люблю, а… ну… ну, держу как любовницу?– Именно так, то есть не совсем. Ты меня не любил, я тебя тоже, вот какой расклад.– Но только что…– Только что было без пятнадцати, а сейчас без десяти! Бежит время!Парфенов вспомнил проститутку Милу и свою обиду. Он почувствовал вдруг в себе желание сдавить пальцами это хрупкое горло – до смерти. Все они для одного созданы: морочить нас!– Убил бы тебя! – сказал он.– Вот в это верю. А остальное выдумки, Пал Палыч. В вас всё – выдумки. А жаль, человек-то вы в принципе хороший. И любить вас можно. Кто-то даже прямо до смерти полюбит, я вполне могу представить. Ох, не завидую ей!– Почему?– Потому что вы хоть замечательный, но тухлый. Впрочем, все тухлые, – тут же успокоила Мила Парфенова.Он встал.– Ладно. Ты изволишь изображать из себя черт знает что… А на самом деле ты дешевка. Ты спишь с каким-то павианом…– Шимпанзе!– За угол, за банку консервов и бутылку вина! И при этом считаешь себя интеллектуалкой. И при этом смеешь говорить про любовь! Да ты не знаешь, что это такое и никогда не узнаешь, потому что у вашего поколения атрофирован тот орган, которым любят!– А каким? – поинтересовалась Мила и посмотрела куда-то в направлении своих ног.– Мразь. Сучка мелкая. Подстилка богемная.– У вас богатый словарный запас. Вы поэт в душе, я всегда это знала. Но вы поэта в себе убили. Зачем?Это поколение ничем не проймешь, думал Парфенов о Миле и заодно о сыне Павле и о многих других, общаться с которыми неприятно, поскольку все они напускают на себя независимый вид пофигизма, скрывая этим несостоятельность и пустоту своих мыслей и чувств!
Но Миле он не стал этого говорить (метать бисер!), он поступил мужественно: молча вышел. И, спускаясь по лестнице, похвалил себя за мужество.А Мила полежала, доела яблоко, встала, налила стакан воды, потом достала давно на этот случай припасенный пузырек с таблетками: они были разные, она собирала их несколько месяцев, большей частью – транквилизаторы. От них, говорят, будто засыпаешь…Она высыпала таблетки на ладонь и горстями забрасывала в рот, запрокидывая голову, как у куста в солнечном саду горстями сыплют в рот смородину, и так же при этом морщась, хотя таблетки были абсолютно безвкусными. Глава тридцать третья,являющаяся продолжением тридцать второй Парфенов перед тем, как прийти домой, завернул в рюмочную на Ульяновской и выпил полстакана водки. Не для того, чтобы успокоиться. Не для того, чтобы горечь залить. Не потому, чтобы укрепить себя в мужестве перед разговором с женой. Не оттого, что просто хотелось выпить (впрочем, хотелось). Ему требовалось подогреть в себе радостную энергию освобождения. Вы говорите, не вникая в смысл своих слов, руководствуясь только настроениями! – думал он о Миле, об Ольге, о сыне Павле и о многих других, так вот и я не хочу утруждать себя взвешенностью речей!Дома его встретили вкусные запахи.Ольга и Павел обедали на кухне.– Повадился родителей обжирать! – сказал Парфенов Павлу. – Или дома жена не кормит?Павел округлил глаза и засмеялся, а Ольга сказала:– Папа у нас седня выпимши. Ему покуражиться хочется.– Вот именно, – не отрицал Парфенов, сам налил себе супа, начал есть и как бы между прочим положил на стол билеты.Павел взял их.– Саратов-Москва-Владивосток транзитом! Вот это поездка! – сказал он.– Что это? Твоего любимого губернатора переводят во Владивосток? – спросила Ольга с улыбкой.– Я сам себя перевожу. Уезжаю.– Почему во Владивосток-то? – спросил Павел.– А подальше от вас, – сказал Парфенов. – Надоели вы мне.Наступила пауза. Павел отца просто не понимал, потому что никогда его таким не видел, а Ольга думала о том, что муж, давно не любящий ее, нашел какую-то себе пассию, наверняка красивую и молодую, и вот уезжает навсегда. Почему-то во Владивосток. Может, она из Владивостока… И Ольга, давно готовившая себя к чему-то подобному, оказалась не готова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18