Он сам брал кофе с печки и сахар из жестяной коробки. По утрам мадам Космо приносила ему кипяток для бритья, она могла прийти неодетой, с мокрыми волосами, непричесанной.
Негры звали его мсье Пюш. Вероника тоже — она как-то сказала, что Жозефом может называть его только жена.
— Я не хочу звать тебя, как она. Это было бы нехорошо.
Слово «хорошо» в ее представлении выражало все — порядочность, честность, приличие и чувства тоже…
— Не надо. Это нехорошо! — прошептала она как-то вечером, когда они с Дюпюшем шли по пустынным улицам и он попытался взять ее под руку.
И сама же напомнила ему:
— Сегодня тебе надо сходить к жене.
Дюпюш виделся теперь с Жерменой далеко не каждый день и не мог объяснить, почему так получается. В Амьене он горячо любил ее. Женихом и невестой они могли часами целоваться где-нибудь на темной улице.
На пароходе она каждый день меняла платья, и он чувствовал себя влюбленным.
Может быть, отель Че-Че казался ему враждебным, хотя там было светло, чисто и оживленно, в холле всегда толпился народ, в баре царила прохлада.
Только вот с первого дня на него здесь смотрели как-то странно. Г-н Филипп вскоре перестал замечать его, Че-Че говорил с ним подчеркнуто покровительственным тоном.
Это продолжалось до сих пор. Ему рассеянно пожимали руку и тут же возвращались к своим делам. Когда он по вечерам гулял с Жерменой, она говорила только Об отеле, о семье Коломбани и клиентах.
— Вчера приехали американцы на собственной яхте.
Они пили в баре шампанское до четырех утра. Сегодня отплывают на Таити, оттуда — в Японию. А на будущей неделе к нам приедет Дуглас Фербенкс.
Иногда она сообщала Дюпюшу интересные вещи.
— Угадай, чем занималась госпожа Коломбани до того, как вышла замуж. Она была портнихой! А еще раньше горничной в одном семействе, приехавшей в Панаму из Парижа. Потом стала шить, и Че-Че женился на ней. А теперь у них больше сорока миллионов.
В голосе Жермены не было ни зависти, ни злости.
Она просто говорила о том, что ей интересно.
— В прошлом году Че-Че ссудил президенту деньги на избирательную кампанию. Президент часто звонит ему, они на «ты».
Вскоре Дюпюш всей душой возненавидел огромный белый дом на Соборной площади. Он ненавидел в нем все — холл, внутренний двор, коридоры, ванные.
— Похоже, ты обедаешь с ними?
Дюпюш знал это от Эжена Монти. Жермена обедала за столиком хозяев, в глубине зала. И Кристиан бывал теперь в отеле гораздо чаще, чем раньше.
Поэтому они и смутились, когда Кристиан упомянул за картами о празднике в морском клубе. Дюпюш помалкивал, но догадывался о многом, и остальные, хоть и были очень тактичны, тоже кое-что знали.
Раньше Кристиан никогда не ездил в машине один.
Рядом с ним обязательно сидела какая-нибудь девчонка.
По этому поводу они даже придумали шутку, которая вошла в традицию. Усаживаясь в белот, партнеры обнюхивали плечи Кристиана.
— Смотри-ка. У него новенькая! Незнакомый запах.
Кристиан самодовольно улыбался. Все его время уходило на то, что он подбирал на улицах девчонок, потом катал их в машине и увозил за город, в гостеприимные харчевни. Теперь Кристиан почти всегда был один. Уже несколько раз его насмешливо спрашивали:
— Ты что, влюбился?
Спрашивали только в отсутствие Дюпюша. И все же Дюпюшу приходилось ловить многозначительные взгляды, выслушивать намеки и томиться от красноречивых пауз.
Здесь, как и в негритянском квартале, тоже существовал молчаливый сговор. Все все знали, и лучшим доказательством тому было молчание, наступавшее, как только появлялся Дюпюш.
Увлечение Кристиана выглядело довольно странно.
Он мог выбирать среди красивейших девушек Панамы.
Пассажирки, сходившие с пароходов, тоже благосклонно посматривали на красивого корсиканца. Что он нашел в Жермене?
Впрочем, Дюпюш понимал и это. Несмотря ни на что, Кристиан оставался сыном Че-Че. У него были деньги, но не было ни образования, ни воспитания.
А Жермена всем этим обладала, и даже в избытке!..
— Можно мне еще сосисочку?
Вероника стояла у прилавка, покачивая узенькими бедрами.
— Грустишь, Пюш?
— Нет, просто думаю.
— Держу пари, что о жене!
Неужели и она что-то знает? Возможно. Но это было бы чересчур. Дюпюш не хотел выглядеть смешным.
— Дай горчицы, — сказала она негру, который положил горячую сосиску между двумя кусками хлеба. — Побольше!
Вероника обожала все острое, соленое, наперченное, пряное.
— Знаешь, Пюш, что нам надо сделать? — Она с глубокомысленным и забавным видом морщила лоб. — Перебраться в Колон. Вы с женой живете в одном городе, но на разных квартирах. Это нехорошо. На жизнь можно зарабатывать и в Колоне.
Переехать на другой конец канала в Колон или Кристобаль?
Кристобаль — это американская зона порта, а Колон — панамский город. У Жефа там гостиница. И там же находится пресловутый квартал, где среди женщин есть и дюжина француженок.
Когда прибывают американские корабли, на колонские улицы устремляется тридцать тысяч матросов сразу.
Почему-то Дюпюш вспомнил Вашингтон-отель, его десятидолларовые номера и парк с бассейном.
— Почему тебе хочется в Колон?
— Не знаю. Мне кажется, так будет лучше.
Для Вероники слово «лучше», как и «хорошо», было фетишем, оно имело множество значений и заключало в себе множество понятий.
Лучше — из-за Жермены. Может быть, из-за Кристиана тоже. Из-за того, что на центральной площади Колона не будет этого огромного враждебного здания отеля…
Улица оживилась. В ехавших друг за другом автомобилях сидели только шведы: накануне в порт пришел комфортабельный пассажирский пароход из Швеции, совершавший кругосветный рейс.
Наверное, праздник в морском клубе сейчас в разгаре. Дюпюш вспомнил окруженные парком салоны у самой воды. Там сейчас танцует Жермена. И, может быть, после танца…
Он почти не испытывал ревности. Ему не хотелось быть смешным, вот и все. Он не потерпит, чтобы Кристиан и другие считали его идиотом.
— Ты не идешь домой, Пюш?
— Нет еще. Приходи за мной через час.
— Так поздно?
Дюпюш подсчитал выручку. От запаха кипящего масла у него пропал аппетит, но он все же немного поел и сел у дощатого барака. Шоферы и извозчики ужинали, запивая сосиски пивом. Утром Дюпюш совершенно неожиданно получил открытку. На ней был изображен новый ла-рошельский мол и стоял ла-рошельский почтовый штемпель.
«Знаменитому инженеру Дюпюшу,
лицемеру и временному управляющему
АОКЭ
через французского посланника в Панаме
И еще более шутовская подпись:
«Лами-ми-фа-соль-ля-си-до».
— Ты видел Веронику?
Дюпюш поднял голову.
Он думал о другом, и ему пришлось сделать усилие, чтобы оторваться от своих мыслей. Перед ним стоял молодой негр и улыбался.
— Она сейчас пошла в гостиницу с туристами — двумя женщинами и мужчиной. Взяла с собой мальчишку, Тефа, этого паршивого негра…
Парню, который стоял перед Дюпюшем, было лет шестнадцать, он тоже был негр, но это еще ничего не значило: для негра другой негр — всегда паршивый негр.
— Что ты ту плетешь? Пошел к чертям!
Негр убежал. Дюпюш опять уселся на свой складной стул. Он не поверил негру, но почувствовал беспокойство. Ему стало не по себе. Было уже за полночь.
Проехал автомобиль Эжена, и Дюпюш успел заметить силуэт г-жи Монти в вечернем платье.
Прошло полчаса, три четверти часа. Улицы пустели еще больше, машин становилось все меньше. В тишине отчетливо разносились звуки джаза, игравшего в баре «У Келли». Одна из платных партнерш пришла оттуда съесть сосиску.
— Там задохнуться можно, — сказала она. — Шведов набилось полным-полно.
А потом на углу появилась тоненькая фигурка Вероники. Она подошла к нему как ни в чем не бывало.
— Где ты была?
— Что с тобой, Пюш?
— Я спрашиваю: где ты была?
Он оттащил ее подальше, в темноту пустынной улицы. Он не хотел устраивать ей сцену при неграх.
— Больно, Пюш!
Она говорила правду — он сильно стиснул ей руку.
— Ты что же это устраиваешь?
— Отпусти меня… Послушай…
В ее больших глазах не было и тени раскаяния — одно лишь ребячье желание, чтобы ее поскорее простили.
— Послушай, Пюш. Это все Джим…
— Какой Джим?
— Джим, шофер. Тот, что живет рядом с нами, у торговца арбузами.
— Ну?
— Он обогнал меня и остановился. В машине были господин и две красивые дамы.
— Значит, это правда?
— Подожди, Пюш. Я не сделала ничего плохого. Они предложили мне десять долларов.
Он сжимал ей руки, и она боялась, что ей опять будет больно.
— За что?
— Если я приду к ним в гостиницу со своим дружком. Только надо было притвориться, будто он мой брат.
— Ну?
— Я не захотела. Тогда господин протянул мне в окно двадцать долларов.
— И ты согласилась?
В руках Вероника держала старенькую, потертую сумочку. Она открыла ее и вытащила две бумажки по десять долларов.
— Он ко мне и не прикоснулся. Они стояли и смотрели, все трое, господин и две дамы. Одна была очень красивая. Ей чуть дурно не стало. Пришлось ее усадить в кресло.
— Значит, ты…
— Неужели ревнуешь, Пюш?
— Как ты могла…
— А что здесь особенного? Ведь он же мальчишка, я даже не знаю его. Его откуда-то привез Джим.
Вероника протягивала ему кредитки как подарок. Он грубо вырвал их, скомкал, бросил в канаву.
— Мразь! — прорычал он, повернулся и большими шагами направился к сосисочной. Вероника тут же выловила кредитки, разгладила и спрятала в сумочку.
Дюпюш был так взбешен, что с трудом переводил дыхание. Он набросился на одного из поваров — зачем тот дает к сосискам слишком много хлеба.
До закрытия оставался еще час, а то и больше. И все из-за этих шведов, которые ни за что не хотят убраться на свой пароход.
Одна за другой проезжали машины. В них сидели дамы, украшенные цветами и фальшивыми драгоценностями в волосах. Они возвращались из морского порта.
Это были жены официальных лиц — посланников и дипломатов, остальные обычно танцевали до утра.
Народу в сосисочной было немного: несколько таксистов, завсегдатаев заведения, и молодые дельцы из города. У них не хватало денег на ресторан, и они старались развлекаться, несмотря ни на что.
— Закрываем! — объявил наконец Дюпюш подручным.
Они заперли сосисочную и закрыли окна ставнями.
Когда Дюпюш поворачивал в замке ключ, рядом появилась тень. Вероника стояла возле него, обеими руками вцепившись в сумочку.
— Ты зачем пришла?
Она не ответила. Она просто пошла за ним следом.
Быть может, знала, что злиться Дюпюш будет недолго.
— Ты говоришь, он не тронул тебя?
— Кто?
— Швед.
— Нет. Они только смотрели.
— И все?
— Все. Ты очень злой, Пюш…
Еще бы! Они перешли через железную дорогу и вступили в молчаливую жаркую тьму негритянского квартала.
— Зачем ты это сделала?
— Так ведь двадцать долларов! За десять я не соглашалась… — Она умоляюще вцепилась в его руку. — Пюш!..
На своих высоких каблучках Вероника с трудом ковыляла по неровной дороге.
— Такие пустяки, Пюш!
Вдалеке слышался шум машин, направляющихся в порт. Это отвозили шведов, завтра они поплывут на Таити, и таксисты будут там вечером подбирать для них незанятых девчонок.
— Нет, надо нам в Колон переезжать.
— Заткнись! — грубо оборвал он.
Дюпюш на цыпочках пересек мастерскую Бонавантюра, который его презирал.
— Спокойной ночи, Пюш.
— Спокойной ночи.
Он поднялся к себе и вскоре услышал, как Вероника устраивается спать на веранде подле своих храпящих родителей.
Можно поспорить, что Жермена еще танцует. Она будет танцевать до последней минуты, пока музыканты не уберут инструменты и не погасят половину люстр, что послужит сигналом к разъезду.
И, конечно, этот идиот Кристиан утопает в блаженстве!
VI
Иногда казалось, что Коломбани подстраивает это нарочно. Когда бы Дюпюш ни проходил мимо Соборной площади, он через окно отеля обязательно видел Кристиана, облокотившегося о кассу. Того самого Кристиана, который утверждал, что ему плевать на дела отеля.
Каждое утро Кристиан появлялся в новом костюме, а иногда переодевался и в течение дня. От него пахло парикмахерской еще сильнее, чем обычно. Он мог часами стоять около Жермены и рассказывать ей смешные истории.
Если Дюпюш входил, Кристиан касался его руки кончиками пальцев и небрежно справлялся:
— Как дела?
А Жермена чувствовала себя отлично, даже похорошела. Она, казалось, родилась для того, чтобы сидеть за кассой большого отеля. В ней появилось спокойствие, невозмутимость, уверенность в себе. Завидев мужа, Жермена равнодушно выпрямлялась, словно перед ней стоял посетитель.
— Ты хотел мне что-то сказать?
— Да… Впрочем, нет.
Начни он ей обо всем рассказывать, на это ушло бы слишком много времени. К тому же их отношения после такого разговора стали бы еще более натянутыми.
— Просто я шел мимо, — говорил он извиняющимся тоном.
Потом уходил — и все продолжалось по-прежнему.
Кристиан и Жермена смеялись по пустякам, как могут смеяться только влюбленные. А старики Коломбани смотрели на них и радовались.
Они действительно радовались, в этом не приходилось сомневаться. Все знали, что Кристиан попался.
Че-Че с женой были довольны, сочувственно улыбаясь Кристиану и Жермене, предоставляли им возможность побыть наедине, совсем как жениху и невесте.
А как же быть с Дюпюшем? Ведь он — супруг. Как же будет он выглядеть во всей этой истории? Может быть, они поняли буквально предсказание Жефа, что Дюпюш не протянет и года, а следовательно, освободит место.
Дюпюш предпочел уехать. То есть решил не совсем он — просто однажды Эжен Монти обратился к нему с просьбой, и он ухватился за эту возможность.
Эжен сказал:
— Не свезешь ли этот пакет Жефу? Вернешься следующим поездом.
Маленький пакетик, запечатанный, аккуратно перевязанный бечевкой. Жеф должен был через кого-то переправить его во Францию.
Поезд шел. Дюпюш смотрел в окно на лесные заросли, сквозь которые не пробраться человеку. Он сидел на теневой стороне вагона, курил сигарету и чувствовал себя превосходно. Он не был счастлив в полном смысле этого слова, но на душе у него было легко.
Он еще ничего не решил. Не думал о том, останется он в Колоне или вернется в Панаму. Просто спрашивал себя: не для того ли его отослали, чтобы Жермене и Кристиану было спокойнее?
Он не ревновал. Встречая Жермену, не испытывал ничего, кроме легкой досады.
Он ведь ни в чем не виноват; впрочем, Жермена тоже.
Возможно, они никогда не узнали бы о пропасти, зияющей между ними, если бы не оказались вдруг в чужой стране без гроша в кармане, без друзей, без помощи.
Не случись этого, они, возможно, прожили бы бок о бок всю жизнь, искренне считая, что любят друг друга с большой нежностью. А тут Дюпюш стал пить, а когда возвращался, Жермена встречала его попреками.
Че-Че предложил ей место кассирши, и она согласилась, даже не посоветовавшись с мужем, хотя знала, что им придется жить врозь.
Их можно было бы оправдать тем, что они растерялись, были подавлены, сбиты с толку новой обстановкой, но потом пропасть между ними не уменьшилась.
Жермена уже не показывала Дюпюшу писем отца, а Дюпюш коротко сообщал:
— Получил письмо от мамы.
А ведь от природы он был мягок и нежен! Раньше он часто думал, что они с Жерменой созданы друг для друга, что не могут не любить друг друга и эта любовь является смыслом их жизни, а теперь у него сжималось горло при мысли, что все кончилось, а он даже не понимает почему.
Сколько раз он собирался, как только придет Жермена, обнять ее и сказать… Но что?
Ничего! Ему нечего было ей сказать. Она слишком спокойна, слишком уверена в себе. Тщательно причесанные волосы, безмятежное лицо, отутюженное платье…
«Пюш!»
Дюпюш сидел в пустом вагоне и улыбался. Голосок Вероники звенел у него в ушах. Он попробовал припомнить голос Жермены: «Джо…»
Нет! Когда Вероника говорит «Пюш» — этого вполне достаточно, больше можно ничего не прибавлять. Она просто говорит «Пюш!» — и глаза ее сияют радостью и весельем. А когда Жермена произносит «Джо», это значит лишь, что она только начинает говорить.
— Джо! Госпожа Коломбани объяснила мне…
За огромными белыми домами пароходных компаний сверкнуло море. Поезд прошел совсем близко от причалов и остановился у базара, где торговали японским шелком, слоновой костью, духами и сувенирами.
Здесь, в Колоне, мужчины и женщины в белых костюмах и тропических шлемах тоже бродили от витрины к витрине, всему удивлялись, меняли деньги и отправляли открытки во все концы света. Жирные левантийцы затаскивали их в магазины совершенно так же, как в Панаме.
Дюпюш шел по улице, где были только ночные кабаре и американские бары, у стоек которых могло поместиться тридцать человек. Сейчас улица была пустынна, лишь кое-где в барах сидели и пили пиво матросы в накрахмаленных белых шапочках.
Дюпюш узнал у прохожих, где заведение Жефа. Гостиница была третьеразрядная, однако довольно комфортабельная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
Негры звали его мсье Пюш. Вероника тоже — она как-то сказала, что Жозефом может называть его только жена.
— Я не хочу звать тебя, как она. Это было бы нехорошо.
Слово «хорошо» в ее представлении выражало все — порядочность, честность, приличие и чувства тоже…
— Не надо. Это нехорошо! — прошептала она как-то вечером, когда они с Дюпюшем шли по пустынным улицам и он попытался взять ее под руку.
И сама же напомнила ему:
— Сегодня тебе надо сходить к жене.
Дюпюш виделся теперь с Жерменой далеко не каждый день и не мог объяснить, почему так получается. В Амьене он горячо любил ее. Женихом и невестой они могли часами целоваться где-нибудь на темной улице.
На пароходе она каждый день меняла платья, и он чувствовал себя влюбленным.
Может быть, отель Че-Че казался ему враждебным, хотя там было светло, чисто и оживленно, в холле всегда толпился народ, в баре царила прохлада.
Только вот с первого дня на него здесь смотрели как-то странно. Г-н Филипп вскоре перестал замечать его, Че-Че говорил с ним подчеркнуто покровительственным тоном.
Это продолжалось до сих пор. Ему рассеянно пожимали руку и тут же возвращались к своим делам. Когда он по вечерам гулял с Жерменой, она говорила только Об отеле, о семье Коломбани и клиентах.
— Вчера приехали американцы на собственной яхте.
Они пили в баре шампанское до четырех утра. Сегодня отплывают на Таити, оттуда — в Японию. А на будущей неделе к нам приедет Дуглас Фербенкс.
Иногда она сообщала Дюпюшу интересные вещи.
— Угадай, чем занималась госпожа Коломбани до того, как вышла замуж. Она была портнихой! А еще раньше горничной в одном семействе, приехавшей в Панаму из Парижа. Потом стала шить, и Че-Че женился на ней. А теперь у них больше сорока миллионов.
В голосе Жермены не было ни зависти, ни злости.
Она просто говорила о том, что ей интересно.
— В прошлом году Че-Че ссудил президенту деньги на избирательную кампанию. Президент часто звонит ему, они на «ты».
Вскоре Дюпюш всей душой возненавидел огромный белый дом на Соборной площади. Он ненавидел в нем все — холл, внутренний двор, коридоры, ванные.
— Похоже, ты обедаешь с ними?
Дюпюш знал это от Эжена Монти. Жермена обедала за столиком хозяев, в глубине зала. И Кристиан бывал теперь в отеле гораздо чаще, чем раньше.
Поэтому они и смутились, когда Кристиан упомянул за картами о празднике в морском клубе. Дюпюш помалкивал, но догадывался о многом, и остальные, хоть и были очень тактичны, тоже кое-что знали.
Раньше Кристиан никогда не ездил в машине один.
Рядом с ним обязательно сидела какая-нибудь девчонка.
По этому поводу они даже придумали шутку, которая вошла в традицию. Усаживаясь в белот, партнеры обнюхивали плечи Кристиана.
— Смотри-ка. У него новенькая! Незнакомый запах.
Кристиан самодовольно улыбался. Все его время уходило на то, что он подбирал на улицах девчонок, потом катал их в машине и увозил за город, в гостеприимные харчевни. Теперь Кристиан почти всегда был один. Уже несколько раз его насмешливо спрашивали:
— Ты что, влюбился?
Спрашивали только в отсутствие Дюпюша. И все же Дюпюшу приходилось ловить многозначительные взгляды, выслушивать намеки и томиться от красноречивых пауз.
Здесь, как и в негритянском квартале, тоже существовал молчаливый сговор. Все все знали, и лучшим доказательством тому было молчание, наступавшее, как только появлялся Дюпюш.
Увлечение Кристиана выглядело довольно странно.
Он мог выбирать среди красивейших девушек Панамы.
Пассажирки, сходившие с пароходов, тоже благосклонно посматривали на красивого корсиканца. Что он нашел в Жермене?
Впрочем, Дюпюш понимал и это. Несмотря ни на что, Кристиан оставался сыном Че-Че. У него были деньги, но не было ни образования, ни воспитания.
А Жермена всем этим обладала, и даже в избытке!..
— Можно мне еще сосисочку?
Вероника стояла у прилавка, покачивая узенькими бедрами.
— Грустишь, Пюш?
— Нет, просто думаю.
— Держу пари, что о жене!
Неужели и она что-то знает? Возможно. Но это было бы чересчур. Дюпюш не хотел выглядеть смешным.
— Дай горчицы, — сказала она негру, который положил горячую сосиску между двумя кусками хлеба. — Побольше!
Вероника обожала все острое, соленое, наперченное, пряное.
— Знаешь, Пюш, что нам надо сделать? — Она с глубокомысленным и забавным видом морщила лоб. — Перебраться в Колон. Вы с женой живете в одном городе, но на разных квартирах. Это нехорошо. На жизнь можно зарабатывать и в Колоне.
Переехать на другой конец канала в Колон или Кристобаль?
Кристобаль — это американская зона порта, а Колон — панамский город. У Жефа там гостиница. И там же находится пресловутый квартал, где среди женщин есть и дюжина француженок.
Когда прибывают американские корабли, на колонские улицы устремляется тридцать тысяч матросов сразу.
Почему-то Дюпюш вспомнил Вашингтон-отель, его десятидолларовые номера и парк с бассейном.
— Почему тебе хочется в Колон?
— Не знаю. Мне кажется, так будет лучше.
Для Вероники слово «лучше», как и «хорошо», было фетишем, оно имело множество значений и заключало в себе множество понятий.
Лучше — из-за Жермены. Может быть, из-за Кристиана тоже. Из-за того, что на центральной площади Колона не будет этого огромного враждебного здания отеля…
Улица оживилась. В ехавших друг за другом автомобилях сидели только шведы: накануне в порт пришел комфортабельный пассажирский пароход из Швеции, совершавший кругосветный рейс.
Наверное, праздник в морском клубе сейчас в разгаре. Дюпюш вспомнил окруженные парком салоны у самой воды. Там сейчас танцует Жермена. И, может быть, после танца…
Он почти не испытывал ревности. Ему не хотелось быть смешным, вот и все. Он не потерпит, чтобы Кристиан и другие считали его идиотом.
— Ты не идешь домой, Пюш?
— Нет еще. Приходи за мной через час.
— Так поздно?
Дюпюш подсчитал выручку. От запаха кипящего масла у него пропал аппетит, но он все же немного поел и сел у дощатого барака. Шоферы и извозчики ужинали, запивая сосиски пивом. Утром Дюпюш совершенно неожиданно получил открытку. На ней был изображен новый ла-рошельский мол и стоял ла-рошельский почтовый штемпель.
«Знаменитому инженеру Дюпюшу,
лицемеру и временному управляющему
АОКЭ
через французского посланника в Панаме
И еще более шутовская подпись:
«Лами-ми-фа-соль-ля-си-до».
— Ты видел Веронику?
Дюпюш поднял голову.
Он думал о другом, и ему пришлось сделать усилие, чтобы оторваться от своих мыслей. Перед ним стоял молодой негр и улыбался.
— Она сейчас пошла в гостиницу с туристами — двумя женщинами и мужчиной. Взяла с собой мальчишку, Тефа, этого паршивого негра…
Парню, который стоял перед Дюпюшем, было лет шестнадцать, он тоже был негр, но это еще ничего не значило: для негра другой негр — всегда паршивый негр.
— Что ты ту плетешь? Пошел к чертям!
Негр убежал. Дюпюш опять уселся на свой складной стул. Он не поверил негру, но почувствовал беспокойство. Ему стало не по себе. Было уже за полночь.
Проехал автомобиль Эжена, и Дюпюш успел заметить силуэт г-жи Монти в вечернем платье.
Прошло полчаса, три четверти часа. Улицы пустели еще больше, машин становилось все меньше. В тишине отчетливо разносились звуки джаза, игравшего в баре «У Келли». Одна из платных партнерш пришла оттуда съесть сосиску.
— Там задохнуться можно, — сказала она. — Шведов набилось полным-полно.
А потом на углу появилась тоненькая фигурка Вероники. Она подошла к нему как ни в чем не бывало.
— Где ты была?
— Что с тобой, Пюш?
— Я спрашиваю: где ты была?
Он оттащил ее подальше, в темноту пустынной улицы. Он не хотел устраивать ей сцену при неграх.
— Больно, Пюш!
Она говорила правду — он сильно стиснул ей руку.
— Ты что же это устраиваешь?
— Отпусти меня… Послушай…
В ее больших глазах не было и тени раскаяния — одно лишь ребячье желание, чтобы ее поскорее простили.
— Послушай, Пюш. Это все Джим…
— Какой Джим?
— Джим, шофер. Тот, что живет рядом с нами, у торговца арбузами.
— Ну?
— Он обогнал меня и остановился. В машине были господин и две красивые дамы.
— Значит, это правда?
— Подожди, Пюш. Я не сделала ничего плохого. Они предложили мне десять долларов.
Он сжимал ей руки, и она боялась, что ей опять будет больно.
— За что?
— Если я приду к ним в гостиницу со своим дружком. Только надо было притвориться, будто он мой брат.
— Ну?
— Я не захотела. Тогда господин протянул мне в окно двадцать долларов.
— И ты согласилась?
В руках Вероника держала старенькую, потертую сумочку. Она открыла ее и вытащила две бумажки по десять долларов.
— Он ко мне и не прикоснулся. Они стояли и смотрели, все трое, господин и две дамы. Одна была очень красивая. Ей чуть дурно не стало. Пришлось ее усадить в кресло.
— Значит, ты…
— Неужели ревнуешь, Пюш?
— Как ты могла…
— А что здесь особенного? Ведь он же мальчишка, я даже не знаю его. Его откуда-то привез Джим.
Вероника протягивала ему кредитки как подарок. Он грубо вырвал их, скомкал, бросил в канаву.
— Мразь! — прорычал он, повернулся и большими шагами направился к сосисочной. Вероника тут же выловила кредитки, разгладила и спрятала в сумочку.
Дюпюш был так взбешен, что с трудом переводил дыхание. Он набросился на одного из поваров — зачем тот дает к сосискам слишком много хлеба.
До закрытия оставался еще час, а то и больше. И все из-за этих шведов, которые ни за что не хотят убраться на свой пароход.
Одна за другой проезжали машины. В них сидели дамы, украшенные цветами и фальшивыми драгоценностями в волосах. Они возвращались из морского порта.
Это были жены официальных лиц — посланников и дипломатов, остальные обычно танцевали до утра.
Народу в сосисочной было немного: несколько таксистов, завсегдатаев заведения, и молодые дельцы из города. У них не хватало денег на ресторан, и они старались развлекаться, несмотря ни на что.
— Закрываем! — объявил наконец Дюпюш подручным.
Они заперли сосисочную и закрыли окна ставнями.
Когда Дюпюш поворачивал в замке ключ, рядом появилась тень. Вероника стояла возле него, обеими руками вцепившись в сумочку.
— Ты зачем пришла?
Она не ответила. Она просто пошла за ним следом.
Быть может, знала, что злиться Дюпюш будет недолго.
— Ты говоришь, он не тронул тебя?
— Кто?
— Швед.
— Нет. Они только смотрели.
— И все?
— Все. Ты очень злой, Пюш…
Еще бы! Они перешли через железную дорогу и вступили в молчаливую жаркую тьму негритянского квартала.
— Зачем ты это сделала?
— Так ведь двадцать долларов! За десять я не соглашалась… — Она умоляюще вцепилась в его руку. — Пюш!..
На своих высоких каблучках Вероника с трудом ковыляла по неровной дороге.
— Такие пустяки, Пюш!
Вдалеке слышался шум машин, направляющихся в порт. Это отвозили шведов, завтра они поплывут на Таити, и таксисты будут там вечером подбирать для них незанятых девчонок.
— Нет, надо нам в Колон переезжать.
— Заткнись! — грубо оборвал он.
Дюпюш на цыпочках пересек мастерскую Бонавантюра, который его презирал.
— Спокойной ночи, Пюш.
— Спокойной ночи.
Он поднялся к себе и вскоре услышал, как Вероника устраивается спать на веранде подле своих храпящих родителей.
Можно поспорить, что Жермена еще танцует. Она будет танцевать до последней минуты, пока музыканты не уберут инструменты и не погасят половину люстр, что послужит сигналом к разъезду.
И, конечно, этот идиот Кристиан утопает в блаженстве!
VI
Иногда казалось, что Коломбани подстраивает это нарочно. Когда бы Дюпюш ни проходил мимо Соборной площади, он через окно отеля обязательно видел Кристиана, облокотившегося о кассу. Того самого Кристиана, который утверждал, что ему плевать на дела отеля.
Каждое утро Кристиан появлялся в новом костюме, а иногда переодевался и в течение дня. От него пахло парикмахерской еще сильнее, чем обычно. Он мог часами стоять около Жермены и рассказывать ей смешные истории.
Если Дюпюш входил, Кристиан касался его руки кончиками пальцев и небрежно справлялся:
— Как дела?
А Жермена чувствовала себя отлично, даже похорошела. Она, казалось, родилась для того, чтобы сидеть за кассой большого отеля. В ней появилось спокойствие, невозмутимость, уверенность в себе. Завидев мужа, Жермена равнодушно выпрямлялась, словно перед ней стоял посетитель.
— Ты хотел мне что-то сказать?
— Да… Впрочем, нет.
Начни он ей обо всем рассказывать, на это ушло бы слишком много времени. К тому же их отношения после такого разговора стали бы еще более натянутыми.
— Просто я шел мимо, — говорил он извиняющимся тоном.
Потом уходил — и все продолжалось по-прежнему.
Кристиан и Жермена смеялись по пустякам, как могут смеяться только влюбленные. А старики Коломбани смотрели на них и радовались.
Они действительно радовались, в этом не приходилось сомневаться. Все знали, что Кристиан попался.
Че-Че с женой были довольны, сочувственно улыбаясь Кристиану и Жермене, предоставляли им возможность побыть наедине, совсем как жениху и невесте.
А как же быть с Дюпюшем? Ведь он — супруг. Как же будет он выглядеть во всей этой истории? Может быть, они поняли буквально предсказание Жефа, что Дюпюш не протянет и года, а следовательно, освободит место.
Дюпюш предпочел уехать. То есть решил не совсем он — просто однажды Эжен Монти обратился к нему с просьбой, и он ухватился за эту возможность.
Эжен сказал:
— Не свезешь ли этот пакет Жефу? Вернешься следующим поездом.
Маленький пакетик, запечатанный, аккуратно перевязанный бечевкой. Жеф должен был через кого-то переправить его во Францию.
Поезд шел. Дюпюш смотрел в окно на лесные заросли, сквозь которые не пробраться человеку. Он сидел на теневой стороне вагона, курил сигарету и чувствовал себя превосходно. Он не был счастлив в полном смысле этого слова, но на душе у него было легко.
Он еще ничего не решил. Не думал о том, останется он в Колоне или вернется в Панаму. Просто спрашивал себя: не для того ли его отослали, чтобы Жермене и Кристиану было спокойнее?
Он не ревновал. Встречая Жермену, не испытывал ничего, кроме легкой досады.
Он ведь ни в чем не виноват; впрочем, Жермена тоже.
Возможно, они никогда не узнали бы о пропасти, зияющей между ними, если бы не оказались вдруг в чужой стране без гроша в кармане, без друзей, без помощи.
Не случись этого, они, возможно, прожили бы бок о бок всю жизнь, искренне считая, что любят друг друга с большой нежностью. А тут Дюпюш стал пить, а когда возвращался, Жермена встречала его попреками.
Че-Че предложил ей место кассирши, и она согласилась, даже не посоветовавшись с мужем, хотя знала, что им придется жить врозь.
Их можно было бы оправдать тем, что они растерялись, были подавлены, сбиты с толку новой обстановкой, но потом пропасть между ними не уменьшилась.
Жермена уже не показывала Дюпюшу писем отца, а Дюпюш коротко сообщал:
— Получил письмо от мамы.
А ведь от природы он был мягок и нежен! Раньше он часто думал, что они с Жерменой созданы друг для друга, что не могут не любить друг друга и эта любовь является смыслом их жизни, а теперь у него сжималось горло при мысли, что все кончилось, а он даже не понимает почему.
Сколько раз он собирался, как только придет Жермена, обнять ее и сказать… Но что?
Ничего! Ему нечего было ей сказать. Она слишком спокойна, слишком уверена в себе. Тщательно причесанные волосы, безмятежное лицо, отутюженное платье…
«Пюш!»
Дюпюш сидел в пустом вагоне и улыбался. Голосок Вероники звенел у него в ушах. Он попробовал припомнить голос Жермены: «Джо…»
Нет! Когда Вероника говорит «Пюш» — этого вполне достаточно, больше можно ничего не прибавлять. Она просто говорит «Пюш!» — и глаза ее сияют радостью и весельем. А когда Жермена произносит «Джо», это значит лишь, что она только начинает говорить.
— Джо! Госпожа Коломбани объяснила мне…
За огромными белыми домами пароходных компаний сверкнуло море. Поезд прошел совсем близко от причалов и остановился у базара, где торговали японским шелком, слоновой костью, духами и сувенирами.
Здесь, в Колоне, мужчины и женщины в белых костюмах и тропических шлемах тоже бродили от витрины к витрине, всему удивлялись, меняли деньги и отправляли открытки во все концы света. Жирные левантийцы затаскивали их в магазины совершенно так же, как в Панаме.
Дюпюш шел по улице, где были только ночные кабаре и американские бары, у стоек которых могло поместиться тридцать человек. Сейчас улица была пустынна, лишь кое-где в барах сидели и пили пиво матросы в накрахмаленных белых шапочках.
Дюпюш узнал у прохожих, где заведение Жефа. Гостиница была третьеразрядная, однако довольно комфортабельная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13