Затем агент спустится в камбуз и примет от метрдотеля и шеф-повара заказ на продовольствие.
Вслед за почтовыми мешками с парохода сгрузили багаж двух-трех пассажиров, которые оставались в Колоне. Владельцы багажа уже нетерпеливо топтались на набережной и поминутно взбегали на борт, чтобы напомнить о себе.
Затем, если пароход прибыл из Франции, выгружали ящики с вином, шампанским и аперитивами, если из Нью-Йорка или Сан-Франциско — автомобили. С пароходов сгружались ящики самых разных форм и размеров, но содержимое их было известно, поскольку каждая страна ввозила одни и те же товары.
Потом наступала очередь Кейзера. Вагон подгоняли к самому борту и начинали грузить лед, бычьи и бараньи туши, овощи и фрукты, которыми запасались на весь рейс.
В это время пассажиры гуськом ходили по лавочкам, обливаясь потом под тропическим солнцем и дрожа, как бы не отстать от парохода.
Ни один из офицеров «Вердена» не узнал Дюпюша, хоть он и провел на борту теплохода три недели. Капитан, правда, был другой, но остальные офицеры не сменились. Лишь метрдотель нахмурил брови, когда увидел Дюпюша за кабестаном.
Один из матросов спросил его:
— Ты француз?
— Да.
— А-а!
И больше ни слова.
Когда «Верден» пришел в Колон в четвертый раз, на борту внезапно появился Жеф. Выпил с офицерами, с которыми у него были какие-то дела. Стоя на капитанском мостике, указал пальцем на Дюпюша, и остальные с любопытством повернулись в его сторону.
Дюпюш даже не моргнул. Теперь ему было плевать!
Пусть смотрят! Пусть шепчутся: «Это французский инженер, который…»
К тому же шепот все равно не долетает до него сквозь грохот погрузки. От этого грохота Дюпюш стал туговат на ухо.
Веронике целыми днями нечего было делать. Иногда она появлялась на пристани и бродила среди вагонов и электропогрузчиков, но на борт ее не пускали. Она вечно что-нибудь грызла — банан или орехи. Иногда ей удавалось стащить фруктов из вагона Кейзера, и тот беззлобно орал на нее, обзывая грязной обезьяной.
Исчислять проходящее время можно было и по-другому. Так, например, через четыре месяца после того, как Дюпюш обосновался в Кристобале, он, вернувшись домой, увидел новенькую швейную машину. Ника смотрела на него, ожидая похвалы и восторгов. Но он лишь сердито проворчал:
— Это еще что такое?
— Швейная машина!
— Это, черт возьми, я и сам вижу.
Не заметить машину было трудно: она красовалась на самом видном месте.
— Ее принес коммивояжер. Платить надо всего десять долларов в месяц.
Дюпюш зарабатывал пять долларов в день, но после швейной машины последовали другие покупки: пестрая юбка в клетку, ярко-розовое шелковое покрывало, круглый столик красного дерева, приобретенный по случаю.
— Ты недоволен, Пюш?
Он предпочитал отмалчиваться и старался не задавать вопросов ни ей, ни себе.
На шестом месяце их жизни в Колоне случилась неприятная история. Позади их комнаты был небольшой чуланчик с окошком на двор. Как-то раз, вернувшись с работы раньше обычного, Дюпюш не застал Вероники.
— Ника! — тревожно окликнул он.
Он нашел ее в чуланчике с пятнадцатилетним негритенком, сыном соседей.
— Не надо сердиться, Пюш! Это же пустяки…
Жеф предвидел и это! Часто, когда Дюпюш проходил мимо, он подзывал его и начинал расспрашивать.
— Не осточертела тебе еще твоя работа? А черномазенькая? Учти, старина, за ней нужно приглядывать.
Говорят, по ней проехались все, кроме разве что автомобилей.
Иногда Дюпюш спрашивал Веронику:
— Ты обманываешь меня, Ника?
— Что ты, Пюш!
Она плевала на ладонь, указательным пальцем размазывала слюну и клялась, что ни разу не обманула его.
А дни шли, незаметно складываясь в недели и месяцы. Месяцы смыкались один с другим, образуя год.
«Дорогой Жозеф, Твое последнее письмо меня встревожило. Ты ничего не пишешь о своем здоровье. Твой тесть постоянно рассказывает мне истории, которые меня пугают. Он говорит, что тебе так и не удалось найти приличное место и поэтому Жермена вынуждена работать.
Если это необходимо, я могу продать дом…»
Продать дом! В этом маленьком домике г-жа Дюпюш занимала второй этаж, а первый сдавала, и эти деньги были для нее единственным источником существования.
Жермена писала отцу гораздо чаще, чем Дюпюш матери, и, конечно, тесть, получив письмо, немедленно отправлялся к г-же Дюпюш.
Несколько раз, вернувшись домой, Дюпюш заставал там Эжена Монти. Эжен сидел в кресле-качалке (они купили и кресло-качалку), а мордочка у Вероники была встревоженная и несчастная.
— Как дела, Джо?
— Помаленьку, Эжен.
Монти напускал на себя посольскую важность, но чувствовалось, что приехал он не по собственному желанию и потому держится неловко и натянуто.
— Как справляешься с работой? Не жалеешь, что оставил Панаму и сосисочную?
Эжен добирался до сути окольными путями, а когда подходил к ней вплотную, Вероника вопросительно смотрела на Дюпюша: оставаться ей или выйти на улицу?
— Кстати, ты так ничего и не решил?
Это и был главный вопрос, который задавался каждый раз и который означал многое.
Собирается ли Дюпюш съездить в Панаму повидаться с женой? Собирается ли вернуться во Францию и достаточно ли заработал для этого? Или все еще? Конечно, он все еще… Но было еще кое-что, чего Дюпюш никак не хотел понимать!
— Говорят, ты с этой девчушкой…
Эжен Монти хорошо знал страну и людей и все же удивлялся: с каждым его приездом Дюпюш становился все более вялым. Это было не просто безразличие. Глаза Дюпюша казались пустыми. Он бросил курить и сильно похудел, а порой, как старик, подавался вперед, чтобы лучше слышать.
— Кристиан все еще в Панаме?
— Конечно.
— Он же хотел на полгода поехать в Европу.
— Он отложил поездку.
Дюпюш вновь увидел громадную гостиницу Че-Че, молчаливого г-на Филиппа, о котором вспоминал теперь с сочувственной улыбкой. За этот год Дюпюш понял многое.
В том числе г-жу Коломбани с ее снисходительной миной доброй свекрови.
— Ничего не хочешь им передать?
Нет! Ему нечего им передавать. Как-нибудь он приедет к ним сам, обязательно приедет. Не может же так продолжаться до бесконечности. Но и спешить ему некуда.
В один из приездов Эжена Дюпюш видел его вместе с Че-Че в кафе Жефа. В другой раз Вероника сказала ему:
— Сегодня мимо нашего дома два раза проходили Че-Че и его жена.
— Тем хуже для них. Они, наверное, взбешены.
Однажды вечером Дюпюш выходил от метиса Марко и нос к носу столкнулся с Лили, которая как-то странно посмотрела на него. На следующий день путь ему преградил Жеф.
— Мне надо поговорить с тобой. Догадываешься о чем?
Жеф стал еще тяжелее и шире, лицо у него было злобное и мрачное. Он медленно протянул руку и потрогал веки Дюпюша, которые теперь всегда были красноватыми.
— Не понимаешь? А зачем ты ходишь к Марко чуть не каждый день? Что, боишься ответить? Так я скажу: до сих пор тебе приходилось тяжело, но было все же терпимо… Не буду говорить о твоей поганой негритянке, хоть она и обманывает тебя со всеми мальчишками квартала. Ты взялся за грязную работу, которую не стал бы делать в этой стране ни один белый. Пеняй на себя!
Но теперь ты начал пить чичу!
Дюпюш отвернулся. Жеф сказал правду. Он случайно открыл этот кабачок, где метис Марко тайком продавал чичу де муко, кукурузную водку, сваренную из пережеванной индеанками кашицы.
На вкус чича была отвратительна. Густая, мутная, клейкая жидкость. Но после двух стаканов шаги Дюпюша становились легкими и твердыми, а в голове появлялись приятные мысли.
Вот в чем была тайна г-на Филиппа, Дюпюш раскрыл ее. Теперь он мог с первого взгляда, уже на улице, узнать человека, пьющего чичу. Но Вероника еще не заметила, что Дюпюш пьет. Он оставался у Марко ровно минуту, глотал свои два стакана и уходил.
— На тебя мне плевать! — грубым голосом продолжал Жеф. — Но теперь это касается нас всех. Ты позоришь французов.
— По-моему, это касается только меня.
— Что? Повтори!
— Я сказал, что это касается только меня одного.
Тогда Жеф ударил его. Он дал Дюпюшу пощечину прямо на улице, повернулся и ушел к себе.
Дюпюша ударили первый раз в жизни. Потрясенный, он замер, потом посмотрел на здание гостиницы, потрогал горящую щеку и пошел дальше, что-то бормоча на ходу.
Пройдя метров сто, он почувствовал, что успокоился.
«Им не понять…» — сказал он себе.
Действительно, разве заглянешь в голову человека, чтобы понять, что там творится? Он сам никак не мог навести порядок в своих мыслях. Были мысли светлые, ясные, они бродили, как предутренний сон. Были и другие — сумрачные и туманные.
Например, из бригады, в которой он работал уже год, уцелело лишь три человека. Почему? Долгими часами он машинально передвигал рычаги, а мысль его работала над тем, чтобы понять — почему? Одного негра зарезали во время игры в кости. Другой умер от солнечного удара на палубе норвежского парохода, стоявшего на разгрузке. Третий умер от гангрены.
На их место пришли другие. Они приходили и уходили, нанимались разгружать любое судно и любые грузы. Болели, но не лечились.
Когда выдавался часок передышки, они засыпали прямо в трюме, на ящиках или на мешках, и на них стоило посмотреть.
Одни негр попал в тюрьму — он ударил бригадира, обсчитавшего его на полдоллара.
У Космо, родителей Вероники, было семеро детей, а осталось в живых только двое: Вероника и ее старший брат. Много лет назад он уплыл на корабле, шедшем в Новый Орлеан, и с тех пор от него не было никаких известий.
Вероника обманывала его, теперь он знал. Но она клялась: нет.
Она украсила их комнату по своему вкусу, то есть так, как были украшены все комнаты негритянского квартала: вышитые салфеточки, фотографии, цветочки в вазах.
Кто еще мог бы понять все это так, как понимал он, Дюпюш? Поэтому он никогда не сердился, и никто не вызывал в нем злобы, даже когда он вспоминал улицы Амьена, залитые нежарким солнцем, где на стене школы он чертил мелом круги, наподобие мишени, и стрелял в них из духового ружья.
Г-н Филипп ничего никому не говорил. У него были все такие же пустые глаза, но Дюпюш знал теперь, что они смотрят внутрь.
Выпив два свои стакана чичи, он пересекал иногда полотно железной дороги неподалеку от вокзала. Между высокой насыпью и морем, всего в ста метрах от бетонных зданий и дешевых универмагов, на песчаной отмели стояли четыре хижины, точь-в-точь такие, как в центре Африки.
Это была не Панама и не Центральная Америка, это была какая-то безвестная страна. Хижины стояли на морском берегу, среди серого песка и зеленой травы.
Мебель заменяли старые ящики, по земле ползали голые детишки.
Здесь уже много лет жили четыре семейства рыбаков-негров. Они образовали селение, где не действовали законы белых.
У них были пироги, старые лодки, глубинные сети и удочки. У них была даже своя собака, отвратительный пес без шерсти, розово-черный, как поросенок.
Негры спали, сидели на берегу, глядя в море. Иногда спускали на воду пирогу и уплывали вдаль по сверкающим водам бухты.
Во время своих прогулок Дюпюш подмечал все мелочи их жизни, заглядывал внутрь хижин, сущую страну чудес.
Но это не касалось никого, даже Вероники. Она тоже поняла бы его. И он уходил размеренным шагом, чуть вприпрыжку, как г-н Филипп. Левантийцы, затаскивающие к себе клиентов, вызывали теперь в Дюпюше отвращение. К Жефу он больше не заходил, но тот, казалось, забыл о пощечину, которую отпустил ему.
Не заходил Дюпюш и в бары, где у стоек пили матросы с женщинами, похожими на Лили и подбивавшими кавалеров заказывать еще.
Теперь он предпочитал сидеть дома. Устраивался на веранде, опирался локтями о балюстраду и часами смотрел на улицу. А Вероника валялась на кровати в смятом платье, в спустившихся чулках. Она снова и снова крутила одну и ту же граммофонную пластинку.
Время от времени она спрашивала:
— Тебе хорошо, Пюш?
— Конечно, хорошо! — раздраженно отвечал он.
Но раздражался он не потому, что не был счастлив, а потому, что не знал, так ли это, и еще потому, что считал: такие вопросы задавать не следует. В голове у него теперь всегда что-то гудело, словно отзвук грохочущего кабестана, но постепенно он привык и к этому.
— Сходим в кино, Пюш?
Он шел в кино, чтобы доставить Веронике удовольствие, хотя ненавидел эти фильмы с гостиными, автомобилями, яхтами, с сотнями полуобнаженных герлс, которые танцуют в ночном кабаке, просторном, как собор.
По утрам Дюпюш просыпался с трудом и только через час приходил в себя. В порт он являлся полусонным и отправлялся разыскивать пароход, который ему предстояло разгружать.
Начиналась работа, каждый день одна и та же, изматывающая и отупляющая: первыми выгружались мешки с почтой, затем багаж, потом товарные грузы… Все те же толпы пассажиров, щелкавшие фотоаппаратами. Все те же подозрительные переговоры между Кейзером и метрдотелем, говяжьи туши, овощи и фрукты.
Один из сутенеров возвращался во Францию вместе с маленькой худенькой женой, похожей на дешевую портниху. Они пригласили друзей выпить аперитив на борту парохода. Вероятно, они везли какую-то контрабанду. Дюпюш видел, как Жеф, тоже пришедший на проводы, вытащил из кармана сверток и передал его сутенеру, а тот отнес его на бак, в каюту старшего механика.
Так окончился год. Перед Новым годом Дюпюш написал жене.
«Дорогая Жермена, Прими новогодние поздравления. Надеюсь, что Новый год будет для тебя более счастливым, чем старый.
Целую.
Твой муж Джо».
Вероника уехала на праздники в Панаму, к родителям. Она отпросилась, словно служанка, и отбыла, навьюченная множеством пакетов со сластями.
Что ж! Дюпюш знал, что у Жефа о нем говорят совершенно так же, как в гостинице Че-Че:
— Конченый человек.
Неудачник! Он боялся этого слова еще в студенческие годы, когда готовился к экзаменам. Как мать его вечно боялась остаться без денег. Это был врожденный, наследственный страх.
— Не дай Бог, что-нибудь случится с отцом…
Пятнадцать лет изо дня в день она экономила на всем, берегла каждый грош, чтобы заплатить за дом и стать домовладелицей, а когда стала ею, у нее появилась новая мечта: надстроить третий этаж и пустить еще одного жильца.
— Дюпюш? Конченый человек. Неудачник.
Иногда Дюпюш вспоминал Лами. Может быть, он излечился от своего безумия? Во Франции это проходит.
Правда, случаются рецидивы, но после них человек опять становится нормальным.
Вероятно, Лами тоже рассказывает приятелям:
— Тот, что приехал мне на смену, не протянул и двух лет…
31 декабря Дюпюш был один. В этот день не работали, поэтому он выпил четыре стакана чичи. Соседи видели, что он возвратился в мрачном настроении.
Почему-то он все время думал о красивом национальном костюме-больере, которую то ли взяла напрокат, то ли купила Жермена к первому своему балу в Панаме.
На тюле были вышиты большие розовые цветы…
На следующий день приехала Вероника. Она привезла ему сладкий пирог и сказала:
— Я видела твою жену.
Не удержалась и добавила:
— Она стала еще красивее. Она сидела в машине посланника с Кристианом и какой-то дамой. О ни куда-то ехали, наверное веселиться.
Быть может, на бал к президенту Республики Панама? Почему бы и нет? Но разве могла Жермена веселиться? Она ведь должна спрашивать себя, где он? Что он делает, на что надеется, как рассчитывает устроить их будущее?
Но даже этого он не знал наверное. Бывали дни, когда он жалел Жермену. А иногда мысль о том, что она выходит из себя, доставляла ему удовольствие.
Кто из них начал? Ни тот, ни другой. Впрочем, значения это не имело.
В бригаде Дюпюша произошел новый несчастный случай. Поднимая ящик с автомобилем, одному грузчику-метису придавили руку к обшивке трюма. Никогда еще Дюпюш не слышал, чтобы человек так кричал.
Метиса успокаивали: нельзя пугать пассажиров.
Через час все узнали, что руку пришлось ампутировать.
Что еще случилось? Ах да, Лили тоже угодила в больницу. У нее начались колики.
А негры из хижин, что стоят у самого моря, изловили метровую акулу и продали ее для съемок. В городе крутили фильм, и на улицах и в порту можно было встретить людей в костюмах корсаров.
Однажды вечером, проходя мимо кафе Жефа, Дюпюш увидел его за оживленным разговором с братьями Монти. К нему они в этот раз не зашли.
— Ты их не видела? — спросил Дюпюш у Вероники.
— Они два раза прошли мимо нашего дома. Я думала, они зайдут.
Вероника вела странную жизнь. Утром вставала раньше Дюпюша, готовила ему кофе и тут же, хотя Дюпюш еще не ушел, опять бросалась на влажные простыни и засыпала. Она лежала совсем голая, темнокожая, только соски и подошвы ног были у нее розовые.
Он знал, что поднимется она поздно. В рваном, стареньком платьице, в шлепанцах на босу ногу, побредет по кварталу, лениво таща сумку с провизией и кувшин с молоком.
Лишь к двум или трем дня она умоется и оденется.
И тогда придет в порт на прогулку. Издали помашет Дюпюшу рукой, затем усядется на чугунный кнехт и примется болтать с таможенником или полицейским.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
Вслед за почтовыми мешками с парохода сгрузили багаж двух-трех пассажиров, которые оставались в Колоне. Владельцы багажа уже нетерпеливо топтались на набережной и поминутно взбегали на борт, чтобы напомнить о себе.
Затем, если пароход прибыл из Франции, выгружали ящики с вином, шампанским и аперитивами, если из Нью-Йорка или Сан-Франциско — автомобили. С пароходов сгружались ящики самых разных форм и размеров, но содержимое их было известно, поскольку каждая страна ввозила одни и те же товары.
Потом наступала очередь Кейзера. Вагон подгоняли к самому борту и начинали грузить лед, бычьи и бараньи туши, овощи и фрукты, которыми запасались на весь рейс.
В это время пассажиры гуськом ходили по лавочкам, обливаясь потом под тропическим солнцем и дрожа, как бы не отстать от парохода.
Ни один из офицеров «Вердена» не узнал Дюпюша, хоть он и провел на борту теплохода три недели. Капитан, правда, был другой, но остальные офицеры не сменились. Лишь метрдотель нахмурил брови, когда увидел Дюпюша за кабестаном.
Один из матросов спросил его:
— Ты француз?
— Да.
— А-а!
И больше ни слова.
Когда «Верден» пришел в Колон в четвертый раз, на борту внезапно появился Жеф. Выпил с офицерами, с которыми у него были какие-то дела. Стоя на капитанском мостике, указал пальцем на Дюпюша, и остальные с любопытством повернулись в его сторону.
Дюпюш даже не моргнул. Теперь ему было плевать!
Пусть смотрят! Пусть шепчутся: «Это французский инженер, который…»
К тому же шепот все равно не долетает до него сквозь грохот погрузки. От этого грохота Дюпюш стал туговат на ухо.
Веронике целыми днями нечего было делать. Иногда она появлялась на пристани и бродила среди вагонов и электропогрузчиков, но на борт ее не пускали. Она вечно что-нибудь грызла — банан или орехи. Иногда ей удавалось стащить фруктов из вагона Кейзера, и тот беззлобно орал на нее, обзывая грязной обезьяной.
Исчислять проходящее время можно было и по-другому. Так, например, через четыре месяца после того, как Дюпюш обосновался в Кристобале, он, вернувшись домой, увидел новенькую швейную машину. Ника смотрела на него, ожидая похвалы и восторгов. Но он лишь сердито проворчал:
— Это еще что такое?
— Швейная машина!
— Это, черт возьми, я и сам вижу.
Не заметить машину было трудно: она красовалась на самом видном месте.
— Ее принес коммивояжер. Платить надо всего десять долларов в месяц.
Дюпюш зарабатывал пять долларов в день, но после швейной машины последовали другие покупки: пестрая юбка в клетку, ярко-розовое шелковое покрывало, круглый столик красного дерева, приобретенный по случаю.
— Ты недоволен, Пюш?
Он предпочитал отмалчиваться и старался не задавать вопросов ни ей, ни себе.
На шестом месяце их жизни в Колоне случилась неприятная история. Позади их комнаты был небольшой чуланчик с окошком на двор. Как-то раз, вернувшись с работы раньше обычного, Дюпюш не застал Вероники.
— Ника! — тревожно окликнул он.
Он нашел ее в чуланчике с пятнадцатилетним негритенком, сыном соседей.
— Не надо сердиться, Пюш! Это же пустяки…
Жеф предвидел и это! Часто, когда Дюпюш проходил мимо, он подзывал его и начинал расспрашивать.
— Не осточертела тебе еще твоя работа? А черномазенькая? Учти, старина, за ней нужно приглядывать.
Говорят, по ней проехались все, кроме разве что автомобилей.
Иногда Дюпюш спрашивал Веронику:
— Ты обманываешь меня, Ника?
— Что ты, Пюш!
Она плевала на ладонь, указательным пальцем размазывала слюну и клялась, что ни разу не обманула его.
А дни шли, незаметно складываясь в недели и месяцы. Месяцы смыкались один с другим, образуя год.
«Дорогой Жозеф, Твое последнее письмо меня встревожило. Ты ничего не пишешь о своем здоровье. Твой тесть постоянно рассказывает мне истории, которые меня пугают. Он говорит, что тебе так и не удалось найти приличное место и поэтому Жермена вынуждена работать.
Если это необходимо, я могу продать дом…»
Продать дом! В этом маленьком домике г-жа Дюпюш занимала второй этаж, а первый сдавала, и эти деньги были для нее единственным источником существования.
Жермена писала отцу гораздо чаще, чем Дюпюш матери, и, конечно, тесть, получив письмо, немедленно отправлялся к г-же Дюпюш.
Несколько раз, вернувшись домой, Дюпюш заставал там Эжена Монти. Эжен сидел в кресле-качалке (они купили и кресло-качалку), а мордочка у Вероники была встревоженная и несчастная.
— Как дела, Джо?
— Помаленьку, Эжен.
Монти напускал на себя посольскую важность, но чувствовалось, что приехал он не по собственному желанию и потому держится неловко и натянуто.
— Как справляешься с работой? Не жалеешь, что оставил Панаму и сосисочную?
Эжен добирался до сути окольными путями, а когда подходил к ней вплотную, Вероника вопросительно смотрела на Дюпюша: оставаться ей или выйти на улицу?
— Кстати, ты так ничего и не решил?
Это и был главный вопрос, который задавался каждый раз и который означал многое.
Собирается ли Дюпюш съездить в Панаму повидаться с женой? Собирается ли вернуться во Францию и достаточно ли заработал для этого? Или все еще? Конечно, он все еще… Но было еще кое-что, чего Дюпюш никак не хотел понимать!
— Говорят, ты с этой девчушкой…
Эжен Монти хорошо знал страну и людей и все же удивлялся: с каждым его приездом Дюпюш становился все более вялым. Это было не просто безразличие. Глаза Дюпюша казались пустыми. Он бросил курить и сильно похудел, а порой, как старик, подавался вперед, чтобы лучше слышать.
— Кристиан все еще в Панаме?
— Конечно.
— Он же хотел на полгода поехать в Европу.
— Он отложил поездку.
Дюпюш вновь увидел громадную гостиницу Че-Че, молчаливого г-на Филиппа, о котором вспоминал теперь с сочувственной улыбкой. За этот год Дюпюш понял многое.
В том числе г-жу Коломбани с ее снисходительной миной доброй свекрови.
— Ничего не хочешь им передать?
Нет! Ему нечего им передавать. Как-нибудь он приедет к ним сам, обязательно приедет. Не может же так продолжаться до бесконечности. Но и спешить ему некуда.
В один из приездов Эжена Дюпюш видел его вместе с Че-Че в кафе Жефа. В другой раз Вероника сказала ему:
— Сегодня мимо нашего дома два раза проходили Че-Че и его жена.
— Тем хуже для них. Они, наверное, взбешены.
Однажды вечером Дюпюш выходил от метиса Марко и нос к носу столкнулся с Лили, которая как-то странно посмотрела на него. На следующий день путь ему преградил Жеф.
— Мне надо поговорить с тобой. Догадываешься о чем?
Жеф стал еще тяжелее и шире, лицо у него было злобное и мрачное. Он медленно протянул руку и потрогал веки Дюпюша, которые теперь всегда были красноватыми.
— Не понимаешь? А зачем ты ходишь к Марко чуть не каждый день? Что, боишься ответить? Так я скажу: до сих пор тебе приходилось тяжело, но было все же терпимо… Не буду говорить о твоей поганой негритянке, хоть она и обманывает тебя со всеми мальчишками квартала. Ты взялся за грязную работу, которую не стал бы делать в этой стране ни один белый. Пеняй на себя!
Но теперь ты начал пить чичу!
Дюпюш отвернулся. Жеф сказал правду. Он случайно открыл этот кабачок, где метис Марко тайком продавал чичу де муко, кукурузную водку, сваренную из пережеванной индеанками кашицы.
На вкус чича была отвратительна. Густая, мутная, клейкая жидкость. Но после двух стаканов шаги Дюпюша становились легкими и твердыми, а в голове появлялись приятные мысли.
Вот в чем была тайна г-на Филиппа, Дюпюш раскрыл ее. Теперь он мог с первого взгляда, уже на улице, узнать человека, пьющего чичу. Но Вероника еще не заметила, что Дюпюш пьет. Он оставался у Марко ровно минуту, глотал свои два стакана и уходил.
— На тебя мне плевать! — грубым голосом продолжал Жеф. — Но теперь это касается нас всех. Ты позоришь французов.
— По-моему, это касается только меня.
— Что? Повтори!
— Я сказал, что это касается только меня одного.
Тогда Жеф ударил его. Он дал Дюпюшу пощечину прямо на улице, повернулся и ушел к себе.
Дюпюша ударили первый раз в жизни. Потрясенный, он замер, потом посмотрел на здание гостиницы, потрогал горящую щеку и пошел дальше, что-то бормоча на ходу.
Пройдя метров сто, он почувствовал, что успокоился.
«Им не понять…» — сказал он себе.
Действительно, разве заглянешь в голову человека, чтобы понять, что там творится? Он сам никак не мог навести порядок в своих мыслях. Были мысли светлые, ясные, они бродили, как предутренний сон. Были и другие — сумрачные и туманные.
Например, из бригады, в которой он работал уже год, уцелело лишь три человека. Почему? Долгими часами он машинально передвигал рычаги, а мысль его работала над тем, чтобы понять — почему? Одного негра зарезали во время игры в кости. Другой умер от солнечного удара на палубе норвежского парохода, стоявшего на разгрузке. Третий умер от гангрены.
На их место пришли другие. Они приходили и уходили, нанимались разгружать любое судно и любые грузы. Болели, но не лечились.
Когда выдавался часок передышки, они засыпали прямо в трюме, на ящиках или на мешках, и на них стоило посмотреть.
Одни негр попал в тюрьму — он ударил бригадира, обсчитавшего его на полдоллара.
У Космо, родителей Вероники, было семеро детей, а осталось в живых только двое: Вероника и ее старший брат. Много лет назад он уплыл на корабле, шедшем в Новый Орлеан, и с тех пор от него не было никаких известий.
Вероника обманывала его, теперь он знал. Но она клялась: нет.
Она украсила их комнату по своему вкусу, то есть так, как были украшены все комнаты негритянского квартала: вышитые салфеточки, фотографии, цветочки в вазах.
Кто еще мог бы понять все это так, как понимал он, Дюпюш? Поэтому он никогда не сердился, и никто не вызывал в нем злобы, даже когда он вспоминал улицы Амьена, залитые нежарким солнцем, где на стене школы он чертил мелом круги, наподобие мишени, и стрелял в них из духового ружья.
Г-н Филипп ничего никому не говорил. У него были все такие же пустые глаза, но Дюпюш знал теперь, что они смотрят внутрь.
Выпив два свои стакана чичи, он пересекал иногда полотно железной дороги неподалеку от вокзала. Между высокой насыпью и морем, всего в ста метрах от бетонных зданий и дешевых универмагов, на песчаной отмели стояли четыре хижины, точь-в-точь такие, как в центре Африки.
Это была не Панама и не Центральная Америка, это была какая-то безвестная страна. Хижины стояли на морском берегу, среди серого песка и зеленой травы.
Мебель заменяли старые ящики, по земле ползали голые детишки.
Здесь уже много лет жили четыре семейства рыбаков-негров. Они образовали селение, где не действовали законы белых.
У них были пироги, старые лодки, глубинные сети и удочки. У них была даже своя собака, отвратительный пес без шерсти, розово-черный, как поросенок.
Негры спали, сидели на берегу, глядя в море. Иногда спускали на воду пирогу и уплывали вдаль по сверкающим водам бухты.
Во время своих прогулок Дюпюш подмечал все мелочи их жизни, заглядывал внутрь хижин, сущую страну чудес.
Но это не касалось никого, даже Вероники. Она тоже поняла бы его. И он уходил размеренным шагом, чуть вприпрыжку, как г-н Филипп. Левантийцы, затаскивающие к себе клиентов, вызывали теперь в Дюпюше отвращение. К Жефу он больше не заходил, но тот, казалось, забыл о пощечину, которую отпустил ему.
Не заходил Дюпюш и в бары, где у стоек пили матросы с женщинами, похожими на Лили и подбивавшими кавалеров заказывать еще.
Теперь он предпочитал сидеть дома. Устраивался на веранде, опирался локтями о балюстраду и часами смотрел на улицу. А Вероника валялась на кровати в смятом платье, в спустившихся чулках. Она снова и снова крутила одну и ту же граммофонную пластинку.
Время от времени она спрашивала:
— Тебе хорошо, Пюш?
— Конечно, хорошо! — раздраженно отвечал он.
Но раздражался он не потому, что не был счастлив, а потому, что не знал, так ли это, и еще потому, что считал: такие вопросы задавать не следует. В голове у него теперь всегда что-то гудело, словно отзвук грохочущего кабестана, но постепенно он привык и к этому.
— Сходим в кино, Пюш?
Он шел в кино, чтобы доставить Веронике удовольствие, хотя ненавидел эти фильмы с гостиными, автомобилями, яхтами, с сотнями полуобнаженных герлс, которые танцуют в ночном кабаке, просторном, как собор.
По утрам Дюпюш просыпался с трудом и только через час приходил в себя. В порт он являлся полусонным и отправлялся разыскивать пароход, который ему предстояло разгружать.
Начиналась работа, каждый день одна и та же, изматывающая и отупляющая: первыми выгружались мешки с почтой, затем багаж, потом товарные грузы… Все те же толпы пассажиров, щелкавшие фотоаппаратами. Все те же подозрительные переговоры между Кейзером и метрдотелем, говяжьи туши, овощи и фрукты.
Один из сутенеров возвращался во Францию вместе с маленькой худенькой женой, похожей на дешевую портниху. Они пригласили друзей выпить аперитив на борту парохода. Вероятно, они везли какую-то контрабанду. Дюпюш видел, как Жеф, тоже пришедший на проводы, вытащил из кармана сверток и передал его сутенеру, а тот отнес его на бак, в каюту старшего механика.
Так окончился год. Перед Новым годом Дюпюш написал жене.
«Дорогая Жермена, Прими новогодние поздравления. Надеюсь, что Новый год будет для тебя более счастливым, чем старый.
Целую.
Твой муж Джо».
Вероника уехала на праздники в Панаму, к родителям. Она отпросилась, словно служанка, и отбыла, навьюченная множеством пакетов со сластями.
Что ж! Дюпюш знал, что у Жефа о нем говорят совершенно так же, как в гостинице Че-Че:
— Конченый человек.
Неудачник! Он боялся этого слова еще в студенческие годы, когда готовился к экзаменам. Как мать его вечно боялась остаться без денег. Это был врожденный, наследственный страх.
— Не дай Бог, что-нибудь случится с отцом…
Пятнадцать лет изо дня в день она экономила на всем, берегла каждый грош, чтобы заплатить за дом и стать домовладелицей, а когда стала ею, у нее появилась новая мечта: надстроить третий этаж и пустить еще одного жильца.
— Дюпюш? Конченый человек. Неудачник.
Иногда Дюпюш вспоминал Лами. Может быть, он излечился от своего безумия? Во Франции это проходит.
Правда, случаются рецидивы, но после них человек опять становится нормальным.
Вероятно, Лами тоже рассказывает приятелям:
— Тот, что приехал мне на смену, не протянул и двух лет…
31 декабря Дюпюш был один. В этот день не работали, поэтому он выпил четыре стакана чичи. Соседи видели, что он возвратился в мрачном настроении.
Почему-то он все время думал о красивом национальном костюме-больере, которую то ли взяла напрокат, то ли купила Жермена к первому своему балу в Панаме.
На тюле были вышиты большие розовые цветы…
На следующий день приехала Вероника. Она привезла ему сладкий пирог и сказала:
— Я видела твою жену.
Не удержалась и добавила:
— Она стала еще красивее. Она сидела в машине посланника с Кристианом и какой-то дамой. О ни куда-то ехали, наверное веселиться.
Быть может, на бал к президенту Республики Панама? Почему бы и нет? Но разве могла Жермена веселиться? Она ведь должна спрашивать себя, где он? Что он делает, на что надеется, как рассчитывает устроить их будущее?
Но даже этого он не знал наверное. Бывали дни, когда он жалел Жермену. А иногда мысль о том, что она выходит из себя, доставляла ему удовольствие.
Кто из них начал? Ни тот, ни другой. Впрочем, значения это не имело.
В бригаде Дюпюша произошел новый несчастный случай. Поднимая ящик с автомобилем, одному грузчику-метису придавили руку к обшивке трюма. Никогда еще Дюпюш не слышал, чтобы человек так кричал.
Метиса успокаивали: нельзя пугать пассажиров.
Через час все узнали, что руку пришлось ампутировать.
Что еще случилось? Ах да, Лили тоже угодила в больницу. У нее начались колики.
А негры из хижин, что стоят у самого моря, изловили метровую акулу и продали ее для съемок. В городе крутили фильм, и на улицах и в порту можно было встретить людей в костюмах корсаров.
Однажды вечером, проходя мимо кафе Жефа, Дюпюш увидел его за оживленным разговором с братьями Монти. К нему они в этот раз не зашли.
— Ты их не видела? — спросил Дюпюш у Вероники.
— Они два раза прошли мимо нашего дома. Я думала, они зайдут.
Вероника вела странную жизнь. Утром вставала раньше Дюпюша, готовила ему кофе и тут же, хотя Дюпюш еще не ушел, опять бросалась на влажные простыни и засыпала. Она лежала совсем голая, темнокожая, только соски и подошвы ног были у нее розовые.
Он знал, что поднимется она поздно. В рваном, стареньком платьице, в шлепанцах на босу ногу, побредет по кварталу, лениво таща сумку с провизией и кувшин с молоком.
Лишь к двум или трем дня она умоется и оденется.
И тогда придет в порт на прогулку. Издали помашет Дюпюшу рукой, затем усядется на чугунный кнехт и примется болтать с таможенником или полицейским.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13