«Волга» тормознула у длинного кирпичного забора. Кованые узорчатые ворота, выкрашенные белилами, открывали взгляду прохожего асфальтированную дорожку, тянущуюся через двор к дому в обрамлении подстриженных кустарников. Фасад невысокого, но довольно обширного особняка украшали фигурные лепные колонки. Чистые, свежие цвета, любовно ухоженный сад — все это радовало глаз. Шиповатов не раз ловил себя на том, что всякий раз, когда ему приходится вторгаться непрошеным гостем в такие родовые гнезда, его донимает особого рода любопытство — богатые и влиятельные, эти люди и живут как-то иначе, чем все остальные. Впрочем, ему приходилось разочаровываться, и нередко. За лощеными фасадами подчас скрывались такие клоаки, что и армии ассенизаторов не управиться.Еще не зная о постигшем семью горе, Мамедова держалась с несокрушимой самоуверенностью. Приблизившись к калитке, остановилась в проеме, заслоняя его пышной грудью. Посматривала на лейтенанта, даже не пытаясь отпереть массивный замок, словно провоцируя на решительные действия.— Чего вы ждете, молодой человек? У вас санкция, ею и отпирайте. Но я еще раз хочу вас предупредить: все это беззаконие дорого вам обойдется.— А как же, Роза Этибаровна. Отопрем, понятых вызовем. Я лично уверен, что скрывать вам особенно нечего, но если уж вам угодно, чтобы то, что все равно свершится, сопровождалось осложнениями, — ради Бога.Розе Этибаровне не было угодно. Она круто изменила тактику. И не стало на свете женщины мягче. Послушно, словно бы даже радуясь самому факту обыска в доме, щелкнула плоским никелированным ключиком, предварительно набрав цифровой код.— Прошу, Максим Витальевич. У меня все на виду, у Налика Назаровича — тем более. Правда, к его половине дома я вообще отношения практически не имею, но если надо — думаю, и он возражать не станет. Так что, ищите, знать бы только — что. Хотите — с понятыми, хотите — без, все меньше позора. Люди-то нас знают... Пойдут пересуды, толки — не отмоешься.В дом вошли едва не друзьями. Роза Этибаровна буквально излучала радушие. Однако напряжение оставалось. Шиповатов и прежде стремился избегать в таких случаях конфликтов и порой на допросах совершенно по-мальчишески смущался и краснел. Однако сейчас он владел собой.— Я верю, что это всего лишь досадное недоразумение, которое мы быстро разрешим, причем без помощи понятых. Мне необходимо выяснить совсем немногое: какие вещи и когда вы сдавали в комиссионные магазины или продавали каким-либо иным образом в последнее время? Предупреждаю, что это вопрос официальный, вы, соответственно, несете ответственность за отказ или дачу ложных показаний. Распишитесь, пожалуйста.Однако, за исключением подписи, по-мужски отчетливой и солидной, лейтенант смог зафиксировать только заявление гражданки Мамедовой, что костюм был куплен с рук у незнакомого субъекта на рынке.— Приметы? Ну разве их упомнишь, хануриков этих? Такой, как все они. Небритый, среднего роста, морда помятая. Клялся, что костюм не краденый, мол, похмелиться надо — сил нету, не до костюма. Я и подумала: возьму Налику, как будто сносно сшит.— И что же, не подошел? Или цвет неважный? — сочувственно поинтересовался Шиповатов.Роза Этибаровна хмыкнула.— На рынке все ничего кажется, а дома разберешься — хоть на помойку неси. Ну куда его такому представительному мужчине, как Налик?..— Роза Этибаровна, может, это и несущественно, но я обязан уточнить: что именно в костюме не понравилось Налику Назаровичу?— Да что вы в самом деле? Я ему и показывать не стала. Барахло ношенное. Он бы его и мерить не стал.— Значит, Налик Назарович не в курсе событий, связанных с покупкой костюма, и даже не видел его?— Видимо, так. Костюм я принесла к себе, на свою половину, где мы и находимся сейчас. А на следующий день переправила в комиссионный.— Ага, слышу, кажется, понятые прибыли. Обыск все-таки придется провести. Деньги, ценности, оружие, наркотические средства и тому подобное предлагаю предъявить добровольно.— Ваше право, ищите! Запрещенного у меня ничего нет... А ценности — вот, в тумбе под телевизором, в ящике. Это все. — Поднявшись со стула, Роза Этибаровна с достоинством встряхнула тяжелыми серьгами, оттягивавшими мочки крупноватых для такой изящной женщины ушей. — Это золото досталось мне по наследству. Налик и сестра подтвердят. Можете и запрос послать по прежнему месту жительства.— Ну, запросы — вне моей компетенции. Да и с чего бы это мне вам не верить? Однако дело у нас серьезное, и мы вынуждены прибегнуть к обыску.— Надеюсь, это касается только моей половины? У сестры своя семья. Да и при чем тут она? Если б знать, что там этот билет окаянный!— Успокойтесь, Роза Этибаровна! Если вы говорите правду, то и обыска вам бояться нечего. Так что давайте по мере сил друг другу помогать.За уклончивой вежливостью лейтенанта скрывалось знание того факта, что если костюм в комиссионный Мамедова сдала на _с_л_е_д_у_ю_щ_и_й_ день после его приобретения у запойного торговца, то сама покупка приходилась на день, когда костюм находился на покойном. Допустить же вероятность захоронения Бурова без костюма на глазах у множества прощавшихся с покойным было весьма и весьма трудно. * * * За сорок лет работы судмедэкспертом Лев Вольфович Брайнин не только научился с философским спокойствием относиться к разного рода кровавым ужасам, сопровождавшим «деятельность» уголовного подполья, но и мог, при случае, и бутербродом в морге закусить, и термос с чаем таскал с собой постоянно, равно как и неизменный «выездной» чемодан, смахивающий на саквояж дореволюционной акушерки, правда, с весьма современным содержимым. Брайнин старался поспевать за прогрессом в своей сфере, и инструменты и реактивы добывал, пускаясь на различные хитрости, организуя своего рода мини-бартер. В сочетании с опытом и умением, результат получался превосходный.С Абуталибовым Брайнин по работе не сталкивался, но отзывы о толковом и умелом хирурге, появившемся в Баланцево, достигли и его ушей. Лев Вольфович спокойно относился к шумным триумфам младшего коллеги, поскольку своим идеалом считал жизнь спокойную и неспешную. Скромной зарплаты хватало на необходимое, а суетиться в поисках подработки старый эксперт считал ниже своего достоинства, справедливо полагая, что уж он-то на своем веку поработал достаточно.Предложение Абуталибова самому провести вскрытие Брайнин с удовольствием бы принял, но привычка беспрекословно выполнять приказы взяла верх над усталостью и сочувствием к горю безутешного отца. Разговор происходил в столовой райотдела.— Не могу, голубчик, и не просите, — Лев Вольфович дожевал черствоватую котлетку. — Вы же врач, не мне вам объяснять. — На него смотрели темные, словно раскаленные глубоким чувством, умоляющие глаза. — Не мучайте старика. Эх, чертовщина, попить нечего... Пойти кипяточку взять. — Старый эксперт, покряхтывая, стал подниматься, однако Налик Назарович его опередил. Перехватив испытанный термос Льва Вольфовича, мигом смотался на кухню и вернулся, неся потяжелевшую посудину и стакан на редкость прилично для здешних мест заваренного чаю.— Прошу вас, Лев Вольфович.— Премного благодарен. Великая вещь — это ваше восточное почитание старших! Тем не менее помочь я вам не смогу, не обессудьте. Долг есть долг. Мне пора. Жаль, не успею чайку попить, время поджимает. Прощайте.С этими словами Брайнин, прихватив термос, удалился.Абуталибов через некоторое время последовал за ним — ждать результата за дверями секционного зала, а Лев Вольфович приступил к работе, поначалу что-то сердито бурча под нос, но постепенно все больше и больше увлекаясь, потому что ему открылись поразительные вещи.То, что убийство в райотделе, пусть и не на виду, а под лестницей, маловероятно, не требовало доказательств. Суицидальный акт подтверждался по всем статьям. При ярком свете бестеневой лампы (здесь электроэнергию не экономили), со стереолупой Брайнин обнаружил малозаметные поверхностные раны-насечки у краев основной раны, что было типичным признаком ранения, нанесенного собственной рукой. Девушка поначалу как бы примерялась, прежде чем совершить непоправимое. При убийстве такие насечки возникнуть практически не могли, и эту возможность Лев Вольфович отмел безоговорочно. Вертикальные потеки крови на теле, платье и белых кроссовках «Nike», множество брызг, оставшихся на нижнем скате лестницы (из крупных фонтанирующих артерий), — все это убедительно свидетельствовало о том, что в момент нанесения раны девушка стояла.Все было классически ясно. И однако старого эксперта подстерегала совершенная неожиданность, причем из области, с которой он, будучи человеком старой закалки, никогда прежде не сталкивался, именуя ее модными выкрутасами. То, что любопытно как теория, в жизни может вызвать лишь недоуменную жалость. Лев Вольфович промокнул чистой салфеткой взмокший лоб и отступил на шаг от тускло мерцающего окислившимся цинком стола. Здесь было чему поразиться! * * * Несмотря на свою молодость, а может, и именно поэтому, заместитель прокурора Бережной не любил, когда его удостаивало визитом начальство. Всякое, не обязательно непосредственное. Начальник райотдела заглянул в его кабинет как бы на минуту, от него так и веяло дружелюбием, однако смуту в душу Андрея Михайловича он внес изрядную. Хотя на первый взгляд казалось, что ничего особенно нового он не сообщил. Вещи общеизвестные. Уже собравшись уходить, заметил:— С какой стороны ни посмотри, Андрей, а люди нам все равно не верят. А боятся они вовсе не нас и даже не закона — преступников. И, пока мы не сможем каждого по-настоящему защитить, помощи ждать напрасно. Все меньше смельчаков находится, и их можно понять. Вон, за прошлую неделю в Москве не зарегистрировано ни одного изнасилования. То есть ни одного заявления. Это в Москве-то! Так и эти самые Сидоровы — всей семьей отказались от своих показаний. Хотят жить тихо. А что поделаешь, если дружки Хутаевых остались на свободе? Да и то посмотреть: если будет суд — ославят Сидорова на весь город. Причиненный ему «ущерб», вероятно, уже возместили, а то и просто порекомендовали заткнуться, пока башка цела.— И мы, Сидор Федорович...— А как же! Без свидетельских показаний, без заявлений потерпевших, конечно, придется выпускать Хутаевых. Остается только надеяться, что они хоть на время притихнут.— Но, товарищ подполковник, ведь мы таким образом сами культивируем вседозволенность!.. В конце концов, Степан Хутаев сам признался!— Да, и, разумеется, уже отказался от своих показаний, едва ли не в то же время, когда ко мне Сидоровы явились. Кстати, он и жалобу написал на Тищенко, обвиняя в применении недозволенных методов следствия. Адвокат у него тот еще! Однако нам придется...— ...Поверить, будто Сидоров по собственному желанию гнил под собачьей будкой, а Хутаевы ему в том по-дружески содействовали. А задница вообще дело добровольное.— Точно так, а не будь экспертизы, Сидоров вообще начал бы утверждать, что о мужеложстве понятие имеет чисто умозрительное. Все это, Андрей, очень печально, но, увы, ко многому тебе еще предстоит привыкать. * * * Морг встретил Тищенко прохладой и тишиной. Лишь за поворотом коридора что-то гулко хлопнуло: не то дверь, не то окно: «Странно, обычно сквозняков здесь не бывает, а выход только один. Окна первого этажа, как правило, держат закрытыми», — подумал он, не отнимая пальца от кнопки. Пронзительный звонок был не только слышен в секционном зале, но и отдавался по всему пустому зданию. Однако за запертой дверью не было никаких признаков жизни. И, если бы медсестра не уверила капитана, что Лев Вольфович не выходил, он не стал бы терзать звонок столь настойчиво. Наконец, его усилия увенчались успехом.Знакомый старческий голос неразборчиво продребезжал за дверью:— Говорю вам: уходите! Трезвонить бесполезно. При всем желании и сочувствии...— Лев Вольфович, о чем вы? Это же я, Тищенко.— В самом деле? Андрей Михайлович, голубчик, — тяжелая дверь осторожно отворилась. — Хочу пригласить вас полюбоваться явлением уникальным. Это вскрытие — в своем роде первое даже в моей богатой практике. И не мне одному в диковинку. Наша секретарь, женщина молодая, но, знаете ли, повидала всякого, а тут буквально лишилась чувств. Если бы этот... хирург в двери не ломился, я бы давно уже вышел. Мне и самому что-то нездоровится, наверное, давление скачет...— Лев Вольфович, дорогой, не мучайте: что там такое с девочкой?— С девочкой? Строго говоря, в известном смысле девочки как таковой не существует!.. * * * Измочаленная папироса никак не гармонировала с тяжелым халатом шитого серебром бархата. Темные наколки странно выделялись на фоне изнеженной белой кожи предплечий, отливающей голубизной. Сейчас во властном взгляде Павла Петровича было больше от уголовника, чем от изнеженного барина. Он цепко держал им собеседника, даже когда улыбался. Складывалось впечатление, что его визави сидит на незримой цепи, прикрепленной к массивному ошейнику. Развалившийся на ковре бультерьер не сводил с Хутаева внимательного, почти человеческого взгляда. Однако поза его была напряженной, пес ощущал недовольство хозяина. Тем не менее говорил Павел Петрович мягко, негромко, в голосе его не было угрозы.— Ты, Георгий, парень неглупый. Потому я тебя к себе и приблизил, в силу дал войти. «Азеров» в отказе держу. Земляки к тебе слетаются, творите здесь что хотите, — я молчу. Мне братва из Москвы мозги протерла: что, мол, у тебя в Баланцево за Чечня образовалась? Я опять молчу. Ничего, дескать, наша братва, честные, преданные. Так, Георгий?— Павел Петрович!— А что — Павел Петрович? Мне вообще много не надо. На то, чего еще хочется, мне по-стариковски хватит до конца дней. Если не шлепнут раньше, чем думается. Но и в тюрьму мне, Георгий, на старости лет неохота. Я ведь без ширева и дня не проживу. Скорей сам себе жилы порву, чем в ногах у ментов за морфий валяться стану.— Да я за вас хоть под вышку...— А не надо. Ты за себя чуть не сходил. Никому не советую. Пока мы вместе, и тюрьмы не будет. Главное, чтобы сука среди нас не завелась. Верно говорю?— Конечно, Павел Петрович.— Умница, все понимаешь! А теперь и ты нам расскажи: как сынок твой на допросах держался, что выложил, чего не успел... Ну, чего щуришься? Не обижайся на старика. Степа немало знает, теперь жди удара, так что, надо подумать, какие концы обрезать, а с какими — подождать. Вот это мне нужно, Георгий, а в твою порядочность я верю. Нехорошо только ты Степу воспитал. Да что теперь поделаешь, какой-никакой, а сын. Можно бы, конечно, и простить...— Павел Петрович, кровью искуплю...— Да нет, это я так, отвлеченно рассуждаю. Конечно, Степа твой толк в жизни знает. Лихо он приятеля кинул, когда уговорил в залог вместо себя пойти...— Но кто ж мог подумать, что так обернется? Углов ведь не мокрушник. Я был уверен, что с пацанчиком ничего не случится.— Вот и кончился мальчик Коленька. Ну да что там говорить: сам все знаешь. А знаешь ли, что у мальчика Коленьки нашелся дядя? Старый колымчанин, может, не из верхних авторитетов, но и не чухан какой-то. Если б узнал, кто это сделал, весь аул бы тебя не спас. Бритва, она порой долго ищет, но уж если находит... Спокойно, Георгий! Знаю, не ты убивал, а вот достать могли тебя: через тебя концы шли, да и мальцу несмышленому ты или твой Степа джинсы пообещали. Смерть смерть тянет, уж я знаю. Старинный кореш пришел ко мне искать справедливости, а что нашел? Смерть. И ради чего? Ради твоей корявой комбинации? Не такую уж большую долю ты поднимаешь в общак, чтобы иметь из-за тебя столько хлопот. Можно наплевать на все, можно завалить Баланцево трупами, важно только, чтобы это было выгодно не тебе одному. Запомни: ваша община — это еще не Москва!— Павел Петрович, вы же всегда нас поддерживали... По одному вашему слову Чечня встанет!— Вся?— На Баланцево хватит.— Вот-вот, как раз этого и не надо. Свои дела мы предпочитаем обделывать без дешевого шума. Успокойся, сынок. Я знаю, что община держит крепко... Что ж, не виню. Все мы так или иначе шли по трупам. А по-другому и нельзя. Замнем. Пока что мы вместе, деньги идут хорошо, но разве я не помню, сколько народу — и нашего, и вашего — положили, пока вы в Москву вгрызались, пока все не стали нашими? Ваши легко шли — что на кладбище, что в тюрьму. А что нищему из горного аула терять? А я уже старый, я — не хочу! И никто не хочет. Поэтому давай-ка помнить старый договор — не вмешиваться в дела друг друга.— Мне и в голову прийти не могло...— Все перевернулось. Поначалу думали, вы помогать будете. Что называется, взяли в долю. Ведь неплохо? Не жалеешь, Георгий, что с Кавказа сбежал?На лице Хутаева под маской почтительности проступила ярость, странным образом перемешанная со страхом.— Из-за этих трупов... не открещивайся, на вас они висят... Если понаедут муровцы, никто не отмажется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19