…Теперь оба Ц и Маяковский, и Григорий Иванович Ц осторожно охотились
за «девяткой», поскольку «двойка» не интересовала ни того, ни другого, Ц
в «девятке» партия.
Ты положишь ее, сказал себе Маяковский, ощутив тепло, разливающееся по па
льцам; они были ледяными с того дня, как он написал письмо и сунул его в кар
ман пиджака, поняв, что отступление теперь невозможно, Ц игра с самим соб
ою, недостойно; Арагон прав: проигрывать можно только один раз. Ты положиш
ь «девятку», сказал он себе, выйдешь из подвала и позвонишь Николаю Бухар
ину… А что он сейчас может сделать? Сидит в Наркомтяжпроме, отринут Полит
бюро, ему еще хуже, чем мне; но почему, почему он не стоял насмерть в борьбе з
а нэп и кооперацию, это же Ленин, его Завещание…
Маяковский ощущал требовательную собранность; мысль о том, что предстои
т, каким-то чудодейственным образом исчезла, остался желтоватый шар сло
новой кости на шершавой зелени бильярдного стола, прищур глаза, совмещен
ие линии между «своим» и «девяткой», замысел, что должен стать действом, к
огда «свой» попадет именно в ту точку «девятки», которая и сообщит удар к
ия остальной массе шара, и он прочертит единственную возможную Ц из тыс
яч возможных Ц траекторию и окажется в лузе. Но победив, ты снова станешь
думать о том, что в письме надо исправить несколько слов, Ц именно в слов
ах сокрыта главная тайна, исповедь, призыв…
Какое счастье, что не все и не сразу понимают Слово, иначе б Пушкин погиб р
аньше, и Лермонтов, и Блок.
Целься дольше, сказал он себе, это так важно растягивать каждое мгновени
е, пока ты принадлежишь себе, а не досужему суду оставшихся.
Ц Как, Григорий Иванович, Ц спросил Маяковский, прищурливо глядя на шар
, Ц верно я целю?
Ц Надо отвечать? Или Ц промолчу?
Ц Не хочется врать, Ц убежденно сказал Маяковский.
Ц А Ц кому хочется? Ко лжи понуждает дурной закон да собачья жизнь.
Ц Ну, а к правде? Что подвигает человека к правде?
Ц Горе, Ц ответил маркер. Ц Человек лишь в страдании чист, греха бежит…

Ц Ерунда это, Григорий Иванович. В горе человек слаб и мал, он только в сча
стье совестлив.
И Ц забил шар, как и первый, с клацем, когда приказал себе переломить парт
ию.
Зачем? Огорчил старика, не надо бы…
Положив на стол кий, закурил:
Ц В другой раз приду, отыграетесь, тогда и сочтемся…
Ц Форы больше давать не стану, набрали силу, по хорошему разряду выступа
ете, Владим Владимыч…

…На площадке возле Камерного театра мальчишки гоняли резиновый мяч; лиц
а одержимые, взрослые; откуда такая испепеляющая тяга к победе? Почему об
язательно надо стать первым? Ты жалко подумал, сказал себе Маяковский; не
т человека, который бы мечтал быть вторым… Хотя настоящие первые не слиш
ком-то тщатся ухватить зубами призовое место, талант суверенен, все верн
о, талант сам назначает себе цену, однако с диалектикой не поспоришь; в лид
еры, как правило, прорываются середнячки, причем не только в поэзии…
Мальчишки яростно гоняли рваный мяч по пыльной площадке; пронзительно т
резвонили трамвайные вагончики, раскачливо гнавшие от Страстной к Ники
тским, а он неотрывно смотрел на худеньких игроков с пепельными лицами, д
умая: «А каким было мое детство?»
Впервые он явственно вспомнил себя, Ц маленького, (на коленях отца), в Вар
шаве; проезжал зимою; посол Войков пригласил погостить; печи топили так ж
е, как в Кутаиси, Ц запах детства. С тех пор польская столица с ее рынком Ст
арого Мяста навсегда осталась в нем городом нежной памяти, Ц охота за со
сульками во дворе отцовского дома, катанье на санках, валкие сугробы в го
рах, где так приятно возюкаться до той поры, пока пальтишко не покроется л
ьдом, а из-за пазухи не начнет дымно валить пар.
Какое оно, мое детство?
Маяковский не смог ответить себе, потому что, видимо, детство мальчика ко
нчается со смертью отца… Как сказала эта толстая американка Арагону о дв
ух рассказчиках из Штатов, поселившихся в Париже после войны? Как их зову
т? Того, что моложе, кажется, Скотт; а второго, высокого, с фигурой профессио
нального боксера? Она сказала Арагону именно об этом высоком: «потерянно
е поколение». Я тоже сейчас оказался «потерянным», странно… «Странно»? Т
ы подумал «страшно», но не решился сказать это самому себе, ловко подреда
ктировав слово в самый последний миг Ц перед тем, как оно нашло свои букв
ы, чтобы объять сущность в окончательную, трудноизменяемую форму…
Нет ничего ужаснее, когда обстоятельства вынуждают человека лгать. Гнус
но врать окружающим, но страшней Ц себе, а ведь я запрещаю себе даже видет
ь, как годы меняют прекрасное лицо Лили, как появляются мелкие морщинки в
округ ее глаз; начало старения любимой женщины Ц это и твоя безвозвратн
ость, песня кончилась, настал быт… Эти слова были во мне давно, но только с
ейчас я не запретил им стать фразой…

…Мальчишки гоняли мяч яростно и молча; Маяковскому показалось, что над п
лощадкой, словно смог, повисло их яростное сопение; ноздри выбелило; и в эт
ом было нечто противоестественное, Ц хрусткие ноздри изнеженных кокаи
нистов на лицах оборвышей.

…Когда, попрощавшись с Арагоном и Триоле, он поехал с Таней в «Купель», ряд
ом с ними за столиком сидели две девушки, и у них были такие же подрагивающ
ие ноздри, и глаза без зрачков Ц черные дыры в белках.
Ц Вам страшно жить? Ц спросила тогда Таня.
Ц Отчего же?
Ц Потому что вы не знаете, чего хотите.
Ц Никто никогда не знает до конца, чего он хочет…
Ц Здесь перепечатали подборку из статей, которые про вас стали публико
вать в Москве… Может быть, вам лучше какое-то время поработать здесь? Те, к
то умеет читать, понимают, что вы писали, зачем и как…
Он тогда заставил себя улыбнуться, глухо прочитал:
Ц Мы теперь к таким нежны Ц спортом выпрямишь не многих, Ц вы и нам в Мос
кве нужны, не хватает длинноногих…

…Один из мальчишек оторвался от защитников, толпившихся вокруг него, стр
емительно рванулся через площадку, и с маху, озорно играючи и с преследов
ателями, и с самим собой, пульнул мяч что было сил, не думая даже, что неотра
зимо поразит «ворота», отмеченные двумя белыми кирпичами.
Ц Гол! Ц закричал мальчишка истошно и заломил тоненькие руки за голову,
Ц точно так во время дружеского застолья забрасывал руки Нетте. Маяков
ский испугался поразительного сходства мальчугана с погибшим другом; о
тчего покойники так прибавляют в росте? Нетте в гробу был огромным, словн
о я, а ведь при жизни был на полголовы короче… Может быть, мертвый Ц в таин
ственный момент перехода в иное состояние материи Ц сбрасывает тот гру
з, что так давит живого?
Чаще всего Маяковский вспоминал Нетте в вагоне экспресса «Париж Ц Моск
ва».
Впервые они встретились именно там шесть лет назад; как же летит время, це
лая вечность…
Возвращаясь из-за границы в прошлом году, Маяковский сидел в купе один; по
езд шел полупустой, мимо вымерших станций; дзеньканье хрустального стак
ана в мельхиоровой подставке еще больше подчеркивало безысходную обре
ченность и одиночество; он гнал от себя постоянно возникавшее воспомина
ние о хозяине цветочного магазина на Ваграме Ц очень быстр, чрезмерно у
чтив, а в глазах несколько испуганное недоумение; все же западный прагма
тизм порою приобретает уродливые формы: «Но, мсье, вы даете мне столько де
нег, что я обязан посылать цветы мадемуазель Тане в течение трех лет… А вд
руг я умру? Или обанкрочусь? Не лучше ли вам отдать эти франки в банк и напи
сать поручение? Они тщательно следят за выполнением воли клиента, мсье».
Ц «Вы не умрете и не обанкротитесь, Париж Ц город цветов, здесь скорее за
кроют банки, чем ваши магазины».

…Цветы в Париже, на каждом перекрестке цветы, и Ц словно эйзенштейновск
ий кинофильм Ц трагичное безлюдье русских полустанков…
Пять лет назад спутник Нетте, конопатый крепыш, поначалу принявший Маяко
вского в штыки («пусть покажет документы» Ц «не фолнуйся, Пеття, этто Мая
кофский, у неко есть краснокошая паспортина»), вышел в Орше на перрон и, то
ргуясь с крестьянами, купил жареного гуся, вареной картошки, соленых огу
рчиков, шмат сала; привокзальный базар был вываливающимся от
щедрости, шумным, доброжелательным. Лихо накрыв стол Ц русский человек
легко переходит от привычного недоверия к несколько исступленной добр
ожелательности, Ц дипкурьер, потеснившись к окну, примирительно замети
л:
Ц Товарищ Нетте, не сердись, закон есть закон. Коли инструктируют, чтоб м
андат был налицо, значит, так надо без нужды б не стали требовать… А вообще
-то я против Маяковского ничего не имею, книжонки у него хорошие только чи
тать их трудно, стихи какие-то горбоносые…
Маяковский всегда помнил резкую, как удар хлыста обиду: «книжонки». Он ре
зко распахнул дверь купе, однако Нетте взял его за руку:
Ц Тофарищ Маякофский, пошалуйста, сять рядом со мною, я хочу рассказать т
епе, отчего ты тля меня самый большевистский поэт нашего времени. Я не льщ
у, я гофорю это как партиец Ц партийцу.
Ц Я беспартийный, Ц ответил Маяковский.
Нетте рассмеялся:
Ц Этот ты мошешь рассказывать на своих выступлениях за границей, там ин
аче тепе нельзя, а мне зачем врешь? Если ты не партиец, то кто ше?

…Перед отъездом в Москву Маяковский встретился с Цветаевой. Они сели в т
ихом, совершенно пустом кафе на Сен-Жермене, возле запотевшего окна, за ма
ленький столик.
Ц Мраморные покрытия, Ц он постучал длинным пальцем о холодные развод
ы камня, Ц приучают людей думать о смерти даже в минуты застолья… Я так б
лагодарен вам, Марина, я так к вам нежен…
Когда эмиграция восстала против его приезда и выступлений на публике, ли
шь Цветаева с детским удивлением прилюдно заметила:
Ц Как стыдно, если грамотные люди зашорены или вовсе не умеют читать… Гр
ешно называть гениального поэта «красным агитатором»… Право литератор
а верить в то, во что он хочет… Нужно читать слова и строки, а не отвергать в
еликое только потому, что не нравится тема. Несчастные русские люди, мы ни
когда не научимся демократии…
Ц Демократия предполагает личностность, Марина, Ц Маяковский медленн
о чеканил, словно бы продолжая давно прерванный разговор. Ц А откуда ей в
нас взяться? Сначала иго, потом свое рабство!.. Наши родители еще могли вид
еть невольничьи рынки… Я потому и бросился в революцию, что свято верил: п
ришла пора раскрепощения, настало время свободы поступков, родятся мысл
ящие люди, общественную значимость которых будет определять не банковс
кий счет или место в бюрократической иерархии, но вертикальность собств
енного достоинства…
Цветаева сделала маленький глоток кофе; она очень красиво держала чашку
в неженских, крупных пальцах; и глоток ее был утонченным, потому что он был
естествен, как и вся она:
Ц Слушая вас, я увидела давнишние строки…
Ц Прочтете?
Она легко согласилась:

В его лице я рыцарству верна,
-
всем вам, кто жил и умирал без страху!
Такие Ц в роковые времена Ц
слагают стансы и идут на плаху…

Маяковский, будто смущаясь чего-то, шепнул:
Ц Прекрасно.
Ц Когда наши бешеные бились в падучей Ц «не пускать лазутчика ГПУ в Пар
иж», Ц я все время видела, как по морям носятся с миноносцем миноносица…
Эти стихи мог написать только очень маленький мальчик с воображением Ан
дерсена… Какой же вы потаенный человек.

…Тот мальчишка, что пульнул первый гол, снова бросился в атаку, но его подл
о сбили возле ворот; он, однако, не заплакал; поднявшись, огляделся; взгляд
его задержался на Маяковском:
Ц Дядя, все равно не работаете, станьте судьей, а?
Ц Лучше я буду защитником, Ц ответил Маяковский и пошел к проходной таи
ровского театра; склонившись к окошечку, где сидел вахтер, спросил:
Ц Позвольте позвонить с вашего аппарата?
Седая женщина с лицом, изрубленным резкими морщинами, казавшимися серо-
коричневыми, ответила:
Ц Называйте номер, я наберу, аппарат укреплен на столе…
Маяковский назвал телефон Бриков; трубку сняла домашняя работница Паша.

Ц От Лили Юрьевны ничего?
Ц Нет, Владимир Владимирович… Ужинать придете?
Ах, как ужасно, что Лили сейчас нет рядом, в который уже раз подумал он, никт
о мне сейчас так не нужен, как она…
Вахтерша, приняв из его рук трубку, вздохнула:
Ц Владимир Владимирович, у вас никак жар? Глаза сухие, не простудились ли
? На дворе по утрам студено…
Ц Я здоров, Ц ответил Маяковский. Ц Жара нет… Наоборот… Упадок сил, Ц
он вымученно улыбнулся. Ц Где мы встречались?
Ц В январе семнадцатого, Владимир Владимирович в Петербурге, в клубе по
этов, я там была с Трубецким, нас знакомил Эренбург, я баронесса Бартольд,
не узнать, поди время, целых тринадцать лет…
Ц Кажется, тогда вы переводили норвежскую поэзию? Отчего же здесь, в этой
проходной…
Ц Жду визу, Владимир Владимирович, пока отказывают…

Маяковский вышагивал по бульварному кольцу властно, по-хозяйски; куда т
ы идешь, недоуменно спросил он себя, и не смог ответить; однако, помимо его
сознания, вне логики, упорно и, казалось бы, слепо, он все шел и шел, пока, нак
онец, не остановился, ощутив внутри толчок; вот куда я шел, понял он; я шел в
начало: именно здесь я прочитал Бурлюку первые стихи, именно здесь Бурлю
к вкопанно замер: «Вы Ц гениальный поэт»…
Бурлюка нет, в Америке… И Верочка Шехтель в Париже, и Наташа Гончарова, и М
иша Ларионов… А я Ц тут… И то, что сытая критика предрекала мне в пятнадца
том, ныне доделывают молодцы из писательской ассоциации…
Маяковский сухо рассмеялся, испугав бабушку, выгуливавшую внучат; невол
ьно вспомнил себя, прежнего, в Кунцеве, на даче у Шехтелей; декламировал ст
роки Саши Черного:

Когда меж собой поделили
наследники царство и трон,
то новый шаблон, говорили,
похож был на старый шаблон…

Маяковский вышел с бульвара на трамвайную остановку, вспрыгнул на подно
жку «аннушки», ощутив, как бултыхнулся револьвер в заднем кар
мане брюк: кончики пальцев сразу же похолодели; в первый раз так было, ког
да писал «Флейту».
Пересев на «тройку», добрался до Мещанки, остановился возле того дома, гд
е арестовали во второй раз Ц после того, как устроили побег политкаторж
анок из Новинской тюрьмы.
Ты прощаешься с друзьями, понял он, вот почему ноги сами несут тебя по горо
ду; как трогателен был Подвойский, когда позвонил после «Хорошо»: «Спаси
бо, что не забыли, Антонов-Овсеенко тоже благодарит… Сейчас не очень-то п
ринято вспоминать полный состав военно-революционного комитета… И дос
тойно то, что вы написали о Троцком, Ц из песни слова не выкинешь, он был с
нами…»
Черт, а ведь когда меня выпустили из Бутырей, я тоже пришел сюда… Только я
здоровался с городом, а теперь прощаюсь… Тогда денег на трамвай не было, и
ботинки худые, а сейчас туфли от Дижонэ, но револьвер в кармане… Странно:
человек любит только тех, кого любит, но его самого, как правило, любят сов
сем другие… Если кто и сможет сохранить обо мне правду, так лишь Лиля. "Вол
одя, почему ты написал: «он к товарищу милел людскою лаской?» Ц Потому что
он был для других. Сначала он отдавал себя и лишь потом брал; «милел» Ц от
понятия «милосердие»…
«Володенька, милый, Ц услышал он тихий голос, Ц когда трудно, нельзя быт
ь одному, любовь бережет человека от напасти, ты так нежно пишешь про кора
бли, Ц каждый имеет свою гавань, чтоб переждать шторм». Ц «Не гавань, тов
арищ мама, а порт приписки», Ц ответил он тогда, хотя ответить хотел совс
ем другое, что я за человек, право?! А как я мог ответить?! Никому невозможно
объяснить, как слова, живущие в тебе, постоянно рвут сердце и мозг, требуют
строки, строфы, стиха; о, они ненавидят каждого, кто приближается к тебе, ст
ановятся вампирами; они, правда, порою принимали Лилю, но и то, верно, потом
у, что мужняя жена, но не моя… Они Веронику не всегда принимают, Таню не при
няли, слова, что во мне, не интересуются славой, заработком, дачей в Кунцев
о, машиной марки «рено», шофером Гамазиным; им нужен лишь тот, через которо
го они вырываются в мир… Но ведь можно запереться у себя, стать тихим и нез
аметным, чуть не взмолился он; пока еще дверь квартиры остается гарантие
й отдельности; только ты и лист бумаги…
Нет, ответил он себе, жизнь Ц это обрастание обязанностями и связями; жиз
нь Ц это долг…

…На Большом Черкасском, в редакции «Комсомолки», он пробыл недолго; тех, к
ого любил, не было; вообще-то, единственная газета, хоть как-то помянувшая
его выставку Ц «Двадцать лет работы», все другие промолчали.
1 2 3 4 5