— Миленькое лицо… Она брюнетка со светлой прядью посередине и…
Брюнетка со светлой прядью!
Я хватаю почтальона за лацканы пиджака и пытаюсь смотреть ему в глаза, отчего тоже начинаю косить.
— Вы уверены? Брюнетка? И обесцвеченная прядь, почти совершенно белая?
— Да, именно так…
— Мисс Огонь-в-заднице! — бормочу я.
— Чего? — квакает почтальон. Я его отпускаю. Он смотрит на меня.
— Мне надо позвонить, — говорю.
— Тут рядом есть кафе.
— Хорошо… Спасибо…
Охваченный угрызениями совести, я говорю ему:
— Пойдемте со мной… Я угощаю!
Глава 15
В предложении выпить почтальону есть своя соль (“Серебос”, лучшая марка). Служитель ведомства почт и телеграфа горд. Для него честь, что его угощает полицейский. У каждого свое представление о чести, в зависимости от темперамента.
Я иду к телефону и снова набираю номер комиссара, ведущего дело об убийстве Рибенса. Его на месте нет, поскольку еще довольно рано, но меня соединяют с одним из его заместителей.
— Да, — говорит он, — комиссар Табуа рассказывал о вас, господин комиссар…
— Вы сопровождали его при выезде на осмотр места преступления на авеню Леопольда Первого?
— Да…
— Тогда вы, конечно, помните девушку, обнаружившую труп?
— Мадемуазель Дюбек?
— Я не знаю ее фамилию. Это красивая брюнетка с обесцвеченной по моде сорок шестого года прядью. Представляете, да?
— Да, это она… На ней был зеленый жакет и бежевая юбка…
— Верно. Вы можете мне дать адрес этой красотки?
— Но… Она живет в том же доме!
— Вы в этом уверены?
— Конечно, я сам проводил ее к родителям. Отец отставной жандарм, а малышка работает билетершей в кинотеатре.
— О'кей, спасибо…
— У вас ничего нового?
Я в нерешительности. Вам не кажется, что ваш друг Сан-А отстает от событий? Не пора ли ему признать свое поражение? Если бы я рассказал полиции все, что знал, она, возможно, справилась бы с делом лучше. Но я пытался справиться один, время уходит, а я все так же далек от разгадки.
Но, хотя мой моральный дух немного подорван, я держусь хорошо.
— Нет, ничего нового. Благодарю вас…
Вешаю трубку на рычаг и в задумчивости выхожу из кабины.
Я слишком быстро начал строить умозаключения. Из-за упомянутой почтальоном обесцвеченной пряди я сразу решил, что речь идет о малютке Завалите-меня-месье. Вывод был слишком поспешным. Если не считать ее повышенной готовности к любовным играм, она показалась мне совершенно порядочной девушкой, работающей, живущей с папой-мамой, ведущей нормальную жизнь.
Почтальон со смещенными глазами замечает:
— Вы чем-то озабочены?
— Пред ставьте себе, меня беспокоит печень.
— А синяки на вашем лице, — сардонически спрашивает он, — тоже вызваны неполадками с печенью?
— Да, — говорю, — только не моей… Больная печенка делает людей агрессивными. Он осушает свой стакан пива.
— Вы меня извините, но мне надо идти работать.
— Пожалуйста.
Он колеблется и протягивает мне свою честную руку, испачканную чернилами. Я пожимаю его четыре крепких пальца, и мы расстаемся добрыми друзьями…
«И все-таки, Сан-Антонио, — рассуждаю я сам с собой, — эта малышка Дюбек знала Рибенса… Не надо забывать об этой детали. В этом деле, как и в любом другом, следует использовать все имеющиеся данные!»
Я теряю время на раздумья, что, может быть, лучше, чем терять штаны, но жутко непродуктивно…
Я иду по полным народу улицам до тех пор, пока не нахожу такси.
— Авеню Леопольда Первого! — бросаю я шоферу.
В который раз. Опыт приходит с возрастом. С каждой минутой он накапливается в вас серией маленьких правд, которые заглатываешь, будто устриц.
Например, я говорю себе, что в такой темной истории не надо было носиться туда-сюда. Вместо того чтобы гонять от Ван Боренов к Рибенсу и от Рибенса к Ван Боренам, мне следовало выбрать одну из двух подозрительных квартир и следить за ней, пока не получу результат…
Да, мне следовало действовать именно так. Это привело бы к конкретному результату. Вместо этого я порхал бабочкой, шевелил задницей, и что это дало?
Ни хрена! Только задница вспотела! Пока я был в одном месте, события происходили в другом…
Да, я лопухнулся. Вот что значит действовать по-дилетантски и вести расследование как любитель! Почему? А потому, что где-то в глубине души я относился к этому делу не как к настоящему расследованию, а как к упражнению в стиле. Я занимался им, будто разгадывал кроссворд. Я чувствовал себя одиночкой в чужой стране, не имел возможности опереться на великолепно отлаженную машину французской полиции.
— Вот авеню, — говорит мне шофер. — Какой дом вам нужен?
Не знаю, как он ехал, но добрались мы удивительно быстро. Может, я по ошибке сел не в такси, а в реактивный самолет?
Я называю ему номер дома, в который хочу попасть, и — раз! — вот мы уже на месте, можно вылезать.
Парень честно заслужил свои чаевые.
Захожу в дом. Толпа зевак рассматривает мокрое пятно на кафельном полу. Кровь Рибенса смыли, и эта лужа — единственный след, оставшийся от драмы, но людям на это наплевать. Они подключают свое воображение.
К тому же тут есть соседка, видевшая этой ночью труп, и она рассказывает, описывает, живописует, не жалея красок, во всех деталях, с дрожью, с чувством, с “Об этом даже страшно рассказывать” и “Меня до сих пор трясет”…
Если вам нужны междометия, обращайтесь к ней, у нее их полна коробочка!
Я прохожу мимо группы, в которой никто не обращает на мою статную фигуру ни малейшего внимания, и спрашиваю у другой жилицы дома, спешащей на подмогу первой, где живут Дюбеки.
— На третьем, справа…
— Спасибо.
Мне открывает сам папаша Дюбек. Типичный жандарм: квадратная челюсть, подозрительный взгляд, кустистые брови, тонкие поджатые губы.
Его беда, если не считать отсутствия высшего образования, неумение ясно говорить. Он как будто набил рот кашей.
— Что вы хотите? — спрашивает он. Я тоже произношу одно слово, являющееся для него святым:
— Полиция.
Его лицо тут же освещается, будто внутри включили лампу. Он просто светится.
— Проходите, пожалуйста… Какая история, а? Моя девочка! Дочь бывшего полицейского находит труп! Это судьба!
— Наследственность, — говорю я.
— Точно, наследственность…
— Она дома?
— Нет…
— Вы не знаете, где ее можно найти?
— Но.., у вас.
Я смотрю на моего тестя на час. Его холодные глаза полны удивления.
— Как это — у меня?
— В полиции.
— А! В по… Мне об этом ничего не сказали… За ней кто-то приехал?
Я удивлен и смутно обеспокоен.
— Нет, — отвечает он, — ей позвонили по телефону… Было семь часов утра. Она спала, и трубку снял я.
— Звонил мужчина?
— Да.
Старик перебивает себя, в его котелке появилась тревога.
— А что, что-то не так?
— Немного…
— Как это?
— Если тут нет никакого недоразумения, полиция не вызывала бы вашу дочь. В семь утра уж во всяком случае. Вам это не показалось странным?
Папаша немного бледнеет.
— Да, теперь, когда вы сказали…
— Что вам сказал тот мужчина?
— Он сказал: “Это из районного комиссариата. Я хочу поговорить с мадемуазель Дюбек”.
Комиссариат! Магическое слово для этого старого тупицы. С ним он готов маршировать по потолку!
— А потом?
— Я пошел будить Жермен… Жермен! Наконец-то я узнал ее имя!
— Да?..
— Это было непросто, потому что из-за ночной драмы она поздно заснула.
— Конечно… Ну и?
— Она подошла к телефону. Я мыл ноги… Я мою ноги каждое утро: они у меня сильно потеют…
— В жандармерии это распространенное явление, — говорю я с тем, чтобы положить конец этому откровению, интерес которого всем очевиден.
— Правда?
— Ну конечно… Так что сказала Жермен?
— Не знаю. Она положила трубку, крикнула мне: “Мне надо срочно идти давать показания, потому что они вышли на след”, оделась в пять секунд и ушла… Я ее даже не видел: я вытирал ноги…
— Понимаю.
— Можно умереть в любую секунду, — говорит отставной жандарм, — но я спокоен: ноги у меня чистые. Ноги для жандармов всегда были важнее мозгов.
— Ваша дочь вела размеренную жизнь?
— Даже очень.
— Она билетерша в кинотеатре, не так ли?
— В “Синеклере”… Конечно, это не профессия, но округляет ее сбережения… Ведь однажды этот ребенок выйдет замуж…
По-моему, она выходит замуж чуть ли не ежедневно, но у отцов, даже отслуживших тридцать лет в жандармерии, всегда есть иллюзии.
— А кроме этого, у нее есть какое-нибудь занятие? Он хмурится.
— Знаете, — говорит он, — я всегда хотел, чтобы малышка стала специалистом по бухгалтерскому учету, но она никогда не проявляла особых способностей в учении.
Я знаю, у нее способности к другому. Каждому, как говорится, свое.
Я прячу улыбку.
Старик продолжает:
— В наше время без дипломов хорошей работы не найти…
Это факт.
Между нами говоря, старый лопух начинает действовать мне на нервы со своими ногами, необразованной дочечкой и замечаниями о проблемах трудоустройства, но надо дать ему выговориться, чтобы узнать то, что мне нужно.
А его как прорвало… Приходится набраться терпения.
— Короче, — говорит он через четверть часа трепотни, — она убирается по утрам, днем и вечером продает билеты… Не самые глупые занятия, а?
Доказательство то, что сам он был жандармом.
— Да, — великодушно соглашаюсь я, — глупых профессий не бывает.
— По-моему, пусть уж лучше убирает квартиры, чем работает официанткой в кафе, где подвыпившие мужчины иногда дают волю рукам…
— Это верно.
— Жермен такая свежая…
"Прям едва распустившийся цветок невинности”, — мысленно говорю я.
— У кого она работает?
— О! У очень приличных людей. Он часто в отъезде… Его жена остается одна…
Я прислоняюсь к стенке, потому что этот пентюх даже не предложил мне сесть.
— Как их фамилия? Следует четкий ответ:
— Ван Борен.
В моем котелке как будто разорвалась ракета фейерверка.
— Ван Борен?
— Да…
— Вчера она у них работала?
— Нет, вчера у нее был выходной.
— Скажите, месье Дюбек, вы читаете газеты?
— Каждое утро! Когда вы позвонили, я как раз собирался читать “Ла Мез”.
Я сердечно улыбаюсь ему.
— Ну что же, месье Дюбек, прочтите ее. Я уверен, что она вас заинтересует.
Я подношу палец к шляпе и отваливаю.
Глава 16
Я уже перестал считать пункты моей истории. Когда я говорю “моей”, то слишком далеко завожу чувство собственника, потому что мне она почти не принадлежит.
Теперь оказывается, что Мисс Возьми-меня-кто-хочет, иначе говоря Жермен Дюбек, прибирала квартиру милашки Югетт!
Я всякого видел, как поется в песне.
Выходит, это она открыла дверь почтальону? И может, сделала это совершенно естественно?
Хотя нет. Она уверяла, что хозяйка в ванной, а когда я вошел в квартиру, в ней никого не было.
Я смотрю на городские куранты, которые мне сообщают, что сейчас десять часов с мелочью. Время идет, ребята! Летит галопом!
Скоро мне надо будет возвращаться в отель собирать багаж, но до того я должен решить чертовски трудную проблему. Понимаете, когда зашел в тупик, остается только биться башкой об стенку и стучать себя кулаком в грудь. Так вот, я направляюсь в полицию. Отведу Робьера в сторонку и выложу ему все, что знаю. С теми сведениями, что я принесу, он сможет успешно завершить расследование, а у меня на это нет времени. Не буду же я, в конце концов, рисковать карьерой ради удовлетворения каприза! А оставаться в Льеже до тех пор, пока не найду разгадку, было бы крайне дорогостоящим капризом.
Новое такси довозит меня до здания, в котором размещается льежская полиция.
Я прошу сказать, где находится кабинет моего бельгийского коллеги, и направляюсь туда медленной благородной поступью мученика, идущего на казнь.
Стучу в дверь. Меня приглашают войти, что я и делаю без тени сомнения. Комната довольно просторная, в ней стоят несколько почерневших столов, заваленных бумагами. В комнате сидит всего один тип, но это не инспектор Робьер, а маленький юнец в очках, с лицом, похожим на нож для резки бумаг. Он с необыкновенно проникновенным видом печатает на машинке двумя указательными пальцами.
— Можно видеть инспектора Робьера? Маленький юнец перестает терзать “Ундервуд”.
— Он на докладе!
Сухой голос, полицейский взгляд. Миляга только начинает, но уже законченный легашок. Поверьте мне, он далеко пойдет, если его не остановят пули бельгийских блатных. Он станет спецом по допросам с мордобоем, значит, перед ним прекрасная карьера.
— Ладно, — говорю, — я его подожду…
— Ждите в коридоре, — скрипит бумагорезка-машинистка.
Это подтверждает его неопытность.
Надо быть невероятно плохим психологом, чтобы разговаривать со мной таким образом в такой момент. Неужели очкарик не видит, что я доведен до ручки? И неужели на моей физии не написано, что я тоже занимаюсь благородной профессией легавого?
Я недобро улыбаюсь.
— Не надо проявлять излишнее рвение, малыш, — говорю я резким тоном, доставая из карману сигарету.
Он смотрит на меня и собирается рявкнуть, но мои глаза советуют ему закрыть пасть, и он молчит.
Я подхожу к окну, перед которым он тюкает на машинке, и, покуривая сигаретку, смотрю на серый пейзаж, расстилающийся передо мной. И вдруг впервые со дня приезда в этот город понимаю: несмотря ни на что, я за границей. На меня накатывает ностальгия… Мое воображение заменяет Мезу Сеной, а на место доков ставит башни Нотр-Дама.
Клево…
Набережные с их зеленью, букинистами, влюбленными… Дорогие старые набережные Парижа… И сладкий воздух…
Я вздыхаю и поворачиваюсь к “ножу для резки бумаг”, вернувшемуся к своей работе. Мои глаза останавливаются на его указательных пальцах, исполняющих танец умирающего лебедя на черных клавишах.
Я мечтаю. И вдруг.., да, вдруг я вздрагиваю.
Меня поразила одна деталь клавиатуры машинки. Важная деталь. Я привык к печатным машинкам. Все полицейские, хотя и не умеют печатать, выдают на них свои рапорты. Но я никогда не задумывался, что находится на клавише с двойкой и семеркой. Чтобы получить цифры, надо нажать на клавишу перевода в верхний регистр, но неопытный или торопящийся “печатник”, желающий напечатать “27”, но не нажавший на эту клавишу, получит “ — ”.
Я вытаскиваю из лопатника записку, найденную этой ночью у мадам Ван Борен. Я о ней совсем забыл! Не о Ван Борен, а лаконичной записке.
"Жорж, я в — ”.
Это никакой не код, а просто опечатка.
Надо читать: “Жорж, я в 27”.
Я тихонько посмеиваюсь над этим открытием. Ко мне вдруг вернулась надежда.
Наша Югетт сообщила любовнику, что отправляется в 27. Раз она выразилась так кратко, то Жорж, которому адресована записка (то бишь Рибенс), должен был хорошо знать, о каком месте идет речь.
Я бросаю сигарету и сажусь за стопкой досье, не обращая ни малейшего внимания на паршивца, который даже перестал долбать по “Ундервуду”, чтобы лучше рассмотреть меня. Я должен сосредоточиться, довести рассуждения до конца.
Это 27 соответствует номеру дома. Может быть, на ее же улице?
Пожалуй, да. Если бы я оставлял записку близкому знакомому, то написал бы только номер дома, если дом находится на той же самой улице. Или указал название улицы без номера дома, если это место находится не на моей улице…
Итак, вывод: я должен заглянуть в дом двадцать семь по улице Этюв.
Я встаю.
— Вы уходите? — спрашивает юнец.
— Я вернусь попозже. Передайте Робьеру, что к нему заходил комиссар Сан-Антонио.
Парень так широко разевает рот, что нижняя челюсть опускается ниже пояса. Он просто ошарашен.
— Я… О! Я не…
Не глядя на него, я направляюсь к двери. Открыть ее мне не приходится, потому что ее распахивает Робьер. Он свеж и пахнет фиалкой, как деревенский новобранец.
— Комиссар! — орет он. — Я счастлив вас видеть… Есть новости!
Я сразу же прячу свои мысли о том, чтобы убежать, подальше.
— Садитесь! — приглашает Робьер. — Вы курите? Я достаю сигарету из его портсигара. Очкастый недомерок сжимается за своей машинкой до минимальных размеров.
— Я только что вернулся из Брюсселя, — возвещает Робьер. — Поездка была не напрасной…
Он достает из записной книжки целлофановый конвертик, а из него крохотную фотографию, которую я уже видел в часах.
— Я знаю, что изображено на этом снимке! — торжествующе объявляет он.
— Правда?
— Да, правда! И думаю, для вас это станет сюрпризом.
Он протягивает мне сильную лупу и предлагает:
— Попробуйте угадать!
Я беру лупу и рассматриваю фото, чтобы позлить его, найдя решение без его помощи. Малопонятное пятно по-прежнему наводит меня на мысли о шкуре пантеры или о бульоне с микробами… И все больше напоминает еженедельник загадки с разгадкой вверх ногами внизу страницы.
Я признаю себя побежденным:
— Сдаюсь, Робьер.
Он смотрит на меня, улыбаясь, довольный эффектом, который сейчас произведет.
— Это фотография Европы, — говорит он.
Глава 17
Это напоминает мне историю об одном сумасшедшем, который, показывая приятелю на свое ухо, спрашивал:
«Как тебе мой новый шкаф?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11