Тут мне в голову ударяет горчица, причем очень крепкая.
Посудите сами: быть суперменом нашей полиции, столько лет получать дырки в шкуру за нищенскую зарплату, помногу месяцев не знать ни выходных, ни отпусков, и все это ради того, чтобы тебя отчитывали, как описавшегося мальчишку!
— Хорошо, шеф, — говорю, — я немедленно посылаю вам письмо с просьбой об отставке.
Тишина. У него захватило дух. Наконец он бормочет добродушным тоном:
— Сан-Антонио…
— Шеф?
— Не ребячьтесь. С вами стало невозможно разговаривать!
— Но, шеф…
— У вас с годами портится характер, мой мальчик! “Мой мальчик”!
Вот как заговорил!
— Вы слушаете? — спрашивает он.
— И даже внимательно! — отвечаю я. Он кашляет.
— Вы мне действительно нужны. Жду вас в моем кабинете послезавтра.
Выкручивайтесь как знаете. Старик берет верх.
— Хорошо. Спасибо за отсрочку… Я довольно резко вешаю трубку на рычаг и выхожу из кабины.
— Сколько я вам должен?
Я расплачиваюсь с телефонисткой и отваливаю, не заикнувшись больше ни словом о нашей совместной прогулке на берег Мезы.
У нее душа опустошена, как от землетрясения, глаза туманятся слезами, как у Манон.
Это может выжать слезу даже у зонтика!
Глава 5
Когда я присматриваюсь к своему поведению повнимательнее, то вынужден признать, что логика и я даже не знакомы.
Я всегда действую импульсивно, не заботясь, совпадают ли эти самые импульсы хоть с самой элементарной логикой. Так уж я устроен: слушаю только голос своего мужественного сердца. Это и отличает меня от всех тех недоносков, что подчиняются только голосу своего кошелька.
Видали, как я схлестнулся со Стариком и швырнул ему в физиономию заявление об отставке? А из-за чего? Чтобы раскрыть льежскую тайну.
Самое смешное то, что я не знаю, с какого конца подступиться к этой истории.
Погода просто великолепная. Закусочные полны народу, у баб томное щекотание в грудях. Самое время пополнить количество своих охотничьих трофеев и завалить какую-нибудь телку.
Но, несмотря на сцену соблазнения у мадам Ван Борен, душа у меня сегодня никак к этому не лежит, хотя в том, что касается траха, я, как бойскаут, всегда готов.
Подойдя к полицейскому в форме, занятому регулировкой движения на перекрестке, спрашиваю адрес криминальной полиции.
По его словам, это не очень далеко, поэтому отправляюсь туда пешком. Как я вам уже говорил, я испытываю настоятельную потребность в физических упражнениях. Если я хочу прийти в форму, то должен в рекордно короткий срок сбросить четыре кило!
Так что шагом марш: ать-два, ать-два!
Робьер у себя в кабинете, который, как и все кабинеты полицейских, пропах табаком и слежавшейся бумагой.
Он встречает меня доброжелательной улыбкой.
— Не помешал? — спрашиваю я из чистой вежливости, чтобы сохранить высокую репутацию французов.
— Напротив…
Он смотрит на меня, и его маленькие усики топорщатся, как у кота.
Он горит желанием задать мне вопрос. Поскольку мне это сказать легче, я протягиваю ему руку помощи:
— Вы хотели меня о чем-то спросить?
— Э-э.., то есть.., вы мне сказали, что расследование в Германии вывело вас на Ван Борена… Поэтому я думаю, что его смерть тесно связана с вашим расследованием.
— Несомненно.
— Тогда, может быть, мы сложим вместе те элементы, которыми располагает каждый?
Я мрачнею.
— Слушайте, Робьер, у меня нет привычки тянуть одеяло на себя, но моя работа очень специфична, поскольку речь идет о контрразведке.
Поэтому пока что я не могу вам ничего сказать…
Уф!
Надо пережить паршивый момент. Если у этого малого есть хоть на три бельгийских франка мозгов, он сейчас откроет дверь и вышибет меня из кабинета пинками в зад, называя при этом последними словами.
Его лоб краснеет, но той субстанции, о которой я говорил, у него на три франка не набирается. Он остается сидеть и прикуривает сигарету, чтобы придать себе солидности.
Чтобы развеять это недоброе облако, я спешу добавить:
— Убийство само по себе меня не интересует, Робьер. Я могу оказать вам большую помощь, а всю славу оставить вам. Я не только могу, но и должен так поступить. Поэтому хочу сделать вам честное предложение: помогите мне, не задавая вопросов, и вы сможете построить себе дом из полученных лавровых венков. Согласны?
Его тонкий рот растягивается в улыбке. Когда говоришь с человеком таким языком, то можешь быть уверен, что найдешь благодарную публику.
— Я к вашим услугам, — говорит он.
— О'кей. У вас есть что-нибудь новенькое?
— Нет…
— Что известно о Ван Борене? Откуда он, чем конкретно занимался?
Он проводит узловатым пальцем между пристегивающимся воротничком и кадыком.
— Ван Борен, — начинает он, — принадлежал к старинной льежской семье. Его дед был даже бургомистром города… О нем нельзя сообщить ничего особенного. Хорошо учился, занимал видный пост в колониальной администрации в Конго. Вернулся сюда три года назад и женился на продавщице из универмага. Стал генеральным представителем кельнской фирмы “Оптика”… Семейная жизнь не сложилась. Ван Борен был по характеру заядлый холостяк, а его жена, наоборот, любит жизнь… Вы понимаете, да?
— Да, понимаю.
По правде говоря, я это видел своими глазами. Коллега не сообщил мне ничего нового.
После некоторых колебаний я выкладываю главное:
— Скажите, он вращался в кругах люд ей, работающих с брильянтами?
Робьер выглядит удивленным.
— Не думаю… А что?
Я дружески кладу свою клешню ему на плечо.
— Простите, пока что это составляет часть моих секретов. Скажите, при нем нашли что-нибудь интересное?
Он улыбается.
В его светлых глазах мелькает легкое сомнение. Он еще никогда не был таким рыжим. Луч солнца, ласкающий его шевелюру, делает ее буквально пламенной. Это не человек, это Ван Гог.
Вздохнув, он открывает ящик своего письменного стола и вынимает из него конверт. Внутри лежат наручные часы.
— Откройте корпус, — советует он.
Я снимаю золотую пластинку, защищающую винтики часов, и заглядываю внутрь. Тайная и точная жизнь игрушки продолжается.
— Это котлы Ван Борена? — спрашиваю я.
— Да… Просто чудо, что они не пострадали от удара при падении…
— Действительно.
Я вопросительно смотрю на Робьера. К чему он хочет привести, показывая часы?
— Переверните защитную пластинку, — говорит он. Я подчиняюсь и с удивлением обнаруживаю крохотную фотографию, приклеенную на внутренней стороне крышки. Снимок размером с четверть почтовой марки, и хотите верьте, хотите нет, но я не могу разобрать, что на нем изображено. Но поскольку нашим развитым мозгам все что-то напоминает, я предполагаю, что это снимок шкуры пантеры. На нем разной величины пятна, расположенные равномерно. Смотрю на Робьера.
— Что это такое?
Он достает из того же ящика, откуда извлек часы, лупу и протягивает ее мне.
Я смотрю через выпуклое стекло, но оно увеличивает документ, не делая его четче. Мне так и не удается разобрать природу изображенного.
Это напоминает фотозагадки из изданий типа “Констернасьон”. Видишь что-то большое, белое и круглое, и вас спрашивают, что это такое: луна в первой четверти, портрет покойного короля Фаруха или задница Бардо.
Я продолжаю глупо думать: шкура пантеры.
— Что вы об этом скажете, Робьер? Он пожимает плечами:
— Ничего.
— Что, по-вашему, изображено на этой маленькой фотографии?
— Может, бактерии в увеличенном виде?
Рыжий открывает передо мной новые горизонты. Я всматриваюсь.
Действительно, это могут быть микробы. Или семейство солитеров в отпуске.
— Очень любопытно!.. Это фото должно представлять большой интерес, раз он спрятал его в свои часы.
— Мне тоже так кажется.
— Вы показывали это экспертам?
— Пока нет… В конце дня я еду в Брюссель, где покажу профессору Брооссаку, первоклассному специалисту.
— Знаете, а ваш Ван Борен занимался странными для отпрыска почтенной семьи делами.
Робьер неопределенно разводит руками. А он еще не в курсе истории с засахаренными брильянтами!
— Вы сообщили в фирму “Оптика”?
— Да, по телефону.
— Ну и что?
— Здесь мы тоже находим нечто необычное.
— То есть?
— Ван Борен уже две недели как не работает в фирме.
— Уволен?
— Сам уволился.
Это мне кое-что напоминает. Если бы Старик знал об этом деле, то, спорю, массировал бы сейчас черепушку. Всякий раз, когда взволнован, он характерным движением проводит по кумполу.
Я прощаюсь с Робьером.
— Вы долго пробудете здесь? — спрашивает он.
— Нет. В любом случае уезжаю завтра вечером. Меня ждут в конторе!
Он улыбается.
— Вы не сидите без работы, а?
Я отвечаю ему одной из самых любимых поговорок Фелиси:
— Работа — это здоровье!
С этими мудрыми словами я и отваливаю, унося в чайнике еще одну тайну.
Глава 6
Как сказал один великий философ, три часа пополудни — это критическая точка дня. Это момент, когда слишком поздно идти в кино на первый сеанс, но еще слишком рано идти туда на второй.
Из здания криминальной полиции я выхожу ровно в три, что могут вам подтвердить любые честные часы.
Солнце по-прежнему светит на полную катушку и льежцы пребывают в полной эйфории. Я спускаюсь по широкому проспекту, запруженному трамваями и машинами, составляющему становой хребет города. Дойдя до редакции газеты “Ла Мез”, рассматриваю витрины, на которых приколоты фотографии событий местного значения. “Друзья песни”, возобновление “Руки массажиста” в муниципальном театре, награжденная собака, выборы Мисс Темное пиво… Люди с интересом рассматривают снимки.
Эти фотографии заставляют меня вспомнить о той, которую не разглядишь и через лупу. Задача фотографии давать точное изображение предметов, людей, животных или пейзажей. Тогда почему тот маленький снимок такой неясный?
Ван Борен работал в фирме, производящей фотоаппараты. Наверняка существует какая-то связь между фотографией и почтенной фирмой “Оптика” из Кельна, из которой уволился милейший Джеф. Его жена не знала о том, что он уволился. Так за каким чертом мой Ван Борен торчал в отеле в двух шагах от своего дома со своими засахаренными фруктами, брильянтами и лилипутской фотографией?
Отель!
Там все началось, по крайней мере мое участие. Робьер, кажется, не знает, что его “клиент” останавливался там. Может быть, я что-нибудь выясню после осмотра багажа убитого? Как знать?
Возвращаюсь в достопочтенное заведение, где провел часы невообразимой скуки. Увидев меня, дежурный администратор широко разевает моргалы.
— Месье не?..
— Да, я не… Из-за этих вовремя уходящих поездов я опоздал на свой и решил продлить свое пребывание здесь еще на сутки.
— К вашим услугам, месье!
— Вот моя квитанция из камеры хранения. Будьте любезны забрать мой чемодан с вокзала.
— Сию минуту, месье.
— Мой номер еще свободен? Я к нему привык и хотел бы сохранить за собой.
— Конечно, месье.
Я даю ему королевские чаевые и, снимая с доски ключ, роняю стофранковую бумажку. Естественно, парень ныряет за ней.
Если вы хотите, чтобы человек согнул спину, бросьте на пол купюрку. Эффект мгновенный и чудесный! Не успеете вы сказать “уф”, как он уже стоит на четвереньках.
Я пользуюсь случаем, чтобы снять с доски и ключ от двадцать шестого, потому что таков был мой план, но тут у меня вышла промашка: крючок голый. Ключа нет.
Я огорчен! Я знаю, что Ван Борен не забрал с собой вещички, а с другой стороны, дирекция отеля еще не может быть в курсе его смерти.
Служащий протягивает мне мою купюрку.
— Спасибо, — благодарю я его. — Какой я безрукий. — И насмешливо спрашиваю:
— А Ван Борен тут?
Можете себе представить более дурацкий вопрос?
Если он ответит “да”, у меня будет такая рожа, что от ее вида может случиться выкидыш у крокодилицы.
Он не отвечает “да”, но ответ близок к этому.
— Месье Ван Борен только что выехал из отеля, — говорит он.
Мой желудок выворачивается, как старый зонтик от порыва ветра.
— Только что выехал?.. — бормочу я.
В глубине туши (как не преминул бы сострить Берюрье) я думаю, что у парня не совсем точное представление о времени. Для него, торчащего целый день за лакированной стойкой, все еще продолжается утро, почему он и сказал “только что”, а это выражение заставило закачаться мои мозги.
— Да, несколько минут назад. Он позвонил мне час назад, сказал, что должен уехать и что пришлет человека оплатить счет и забрать чемоданы.
Все освещается, как комната в ту секунду, когда вы повернули выключатель.
Кто-то очень интересуется вещичками Ван Борена. Что они рассчитывают там найти? Брильянты? Вполне возможно.
— Как выглядел человек, пришедший за вещами?
Служащий кажется немного удивленным моими вопросами. Интерес, вдруг проявленный мной к экс-соседу, его смущает и даже тревожит.
Я хожу с крупной карты, от которой даже у лысых встают дыбом волосы: мельком показываю ему мое полицейское удостоверение и сую в руку сотню, которую уронил несколько минут назад.
— Расколитесь немного, приятель.
— По.., по… — лепечет достойный труженик гостиничной нивы.
— Да, — подтверждаю я, — но не стоит из-за этого доводить себя до инсульта. — И в заключение добавляю:
— Завтра вы прочтете в своей обычной газете, что месье Ван Борен был убит сегодня утром, после ухода из гостиницы.
— Это не.., не…
— Увы, это так, бедный вы мой. Как говорит одна старая дама, которую я очень люблю: “Смерть — это тоже часть жизни!” — Я меняю тон. Именно поэтому мне быстро нужны запрошенные сведения. Каким из себя был человек, пришедший забрать багаж?
Парень больше не колеблется.
— Высокий, в плаще.
— В круглой серой шляпе и со светлыми усами? — договариваю я.
— Ну да! Вы его знаете?
— Пока нет, но слышу о нем не впервые. Мне бы хотелось посмотреть номер, который занимал ваш несчастный клиент.
— Там сейчас делают…
— Не имеет значения.
Я поднимаюсь по лестнице и захожу в номер двадцать шесть.
Девица с тупым лицом в бледно-голубом халате водит щеткой пылесоса по коврику.
Она таращится так, как будто я один представляю целый военный парад.
Я ей улыбаюсь и советую не беспокоиться из-за меня, после чего иду к шкафу и вытаскиваю ящик, под которым приколота квитанция на отправленную коробку с засахаренными фруктами.
Мне бы следовало сказать “была приколота”, потому что сейчас квитанции я там не нахожу.
— Вы не прикасались к этому ящику? — спрашиваю я. Она втягивает соплю, изящно свисающую из ноздри.
— Нет.
Я скребу котелок.
— Сюда приходил один месье, чтобы забрать вещи, лежавшие в этом номере, так?
— Да.
— Он был здесь один?
— Нет… Пришлая… — Он смотрел в ящике?
— Он смотрел повсюду.
Так я и думал. Вывод: парни, интересующиеся камушками, знают, что покойничек отправил новоиспеченной вдове посылочку… По тому, как Джеф спрятал квитанцию, они должны догадываться, что речь идет о важном отправлении!
Я улыбаюсь богине с пылесосом и отваливаю. Дежурный, должно быть, просветил своих коллег насчет моей должности, потому что на меня смотрят с почтением. Я обращаюсь к нему:
— Скажите, дорогой камамбер на колесиках, Ван Борен останавливался здесь регулярно?
— Нет, это первый раз.
— Вы его знали?
— Только по имени. Его дед…
— Был бургомистром, я знаю. Я немного размышляю.
— Вы видели раньше человека, пришедшего за вещами?
— Нет, никогда.
— Вы больше ничего не можете мне сказать о нем?
Он не сразу понимает, и это непонимание читается в близоруких глазах, как брехня на предвыборной афише. Я уточняю:
— У него были какие-нибудь особые приметы?
— О нет.
— В общем, он вам показался совершенно нормальным?
На этот раз он прекрасно понял вопрос.
— У него были странные глаза, — говорит он. — Очень светлые, без всякого выражения… Тревожащие глаза… А потом у него был акцент…
Мне кажется, немецкий акцент.
Он разошелся и вошел во вкус.
— Браво, это очень интересно. Если вспомните другие детали, запишите их в блокнот. Ну, чао!
У входной двери грум канонического возраста стоит скрестив руки, изображая сцену расстрела маршала Нея. Он несгибаем, как протестантская догма, и безбород, как хлеб из крупчатки.
— Скажите… — спрашиваю я, почтительно приподняв шляпу, — сюда приезжал забрать багаж один мужчина: высокий, в плаще и круглой шляпе.
Вы его заметили?
— Я его прекрасно помню, месье. Я сам грузил багаж в машину.
— У него была машина?
— Такси, месье.
— Такси…
Когда я погружаюсь в свои мысли, то эхом повторяю чужие слова. Это помогает мне соображать.
— Да, месье.
Мне в голову приходит одна идея, может, абсурдная, а может, и дельная. Я говорю себе, что Льеж — город довольно маленький и швейцар должен знать, по крайней мере в лицо, большинство таксистов.
— Вы, — спрашиваю, — случайно не знаете водителя такси?
Он улыбается.
— Это мой друг, — говорит он. — Кее Попенж. Я сдерживаю вздох, который, если бы я выпустил его, отбросил бы моего собеседника к стене.
— Хорошо… Очень хорошо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11