Я спасен!Теперь мне следует поторопиться. Сам я свободен, но меня ждет Толстяк, запертый в трюме и перевязанный, как домашняя колбаса (надеюсь, что моя метафора хоть немного успокоит его в этот трудный момент). На кон поставлена его драгоценная жизнь. Если на борту яхты есть телефон, то его песенка спета. Но если Падекарбюратомамото не может предупредить своего шефа на расстоянии, у меня появляются минимальные шансы. Если бы я располагал несколькими лишними минутами, все было бы проще, так как легавые заметили мой номер. Мою машину легко узнать, и японские баллоны очень быстро сели бы мне на хвост, чему я был бы только рад, приведя их за собой на яхту. Но если бы они накрыли меня раньше, то за время переговоров с ними от Толстяка остались бы рожки да ножки.Мое великолепное умение ориентироваться и водить машину приводят к тому, что я вскоре оказываюсь на тихой дороге, благоухающей вереском, жасмином, хризантемой, гелиотропом, резедой, диким папоротником, увядающей гвоздикой и лотосом. Я останавливаюсь у дома как раз в тот момент, когда там раздается телефонный звонок.Стало быть, я успел в самый раз. Ясно, что Падекарбюратормото (или что-то в этом роде) уже не успеет предупредить домашнюю челядь и приказать им доложить о случившемся на яхту, гордо белеющую в бесконечной лазурной дали, как сказала бы какая-нибудь лауреатка литературной премии “Фемина”.Я оставляю тачку за зарослями гелиоштопоров с неуместными в данный момент цветами и мылюсь в направлении причала, где плавно покачивается на воде катер, похожий на легкую чайку, которую нежно баюкают волны (как сказал бы какой-нибудь талантливый детский писатель).Едва я успеваю подбежать к причалу, как сзади появляется спешащая парочка — матрос и слуга в развевающемся атласном кимоно. Я распластываюсь за грудой морских снастей-мордастей. Оба раздолбая нарисовываются у катера, и матросик с разбега плюхается в него. Слуга тем временем отвязывает канат. Я жду, пока он закончит, затем выскакиваю из своего укрытия и сталкиваю его с причала. Рядом со снопом брызг, вызванным его падением, стокгольмский фонтан показался бы вам одноногим скрюченным ревматиком. Благодаря моему высокому порыву, безвестная шестерка в кимоно на глазах преображается в кисть великого художника-мариниста, которую маэстро в сердцах швырнул в ночной горшок мешающего ему работать ребенка.Пока слуга барахтается в воде, я запрыгиваю в катер. Матрос, который все это время был занят запуском мотора, так ничего и не заметил. Он выпрямляется и сталкивается носом с парой фунтов моей крепко сжатой ладони. Крюк в шнобель, накат коленом по бейцам и левый в челюсть. Быстро и качественно. И вот, уже матросик отдыхает на дне катера, прикинувшись грудой тряпья. Я обыскиваю его и к своему великому удовольствию нахожу у него за поясом многозарядный шпалер, с которым можно смело идти на носорога.Освобождаю морского волка от его автоматического плавника и спихиваю за борт немного освежиться.Меня ждут голубые просторы! Я врубаю скорость: катер сигает метра на три и стрелой летит вперед. С удовольствием прокатился бы сейчас на водных лыжах, будь у меня водила за штурвалом, свободное время и ангел-хранитель, которому я мог бы доверить своего Берю!На борт “Гасисветнетохана” высыпали узкоглазки, поджидающие прибытия катера. Среди них и старик-очкарик. Я подхожу вплотную к яхте, но мне не спешат спускать трап.До меня доносится голос очкастого худышки:— Что случилось, комиссар?— Я привез вам конверт.— А почему вы вернулись один?— Дело в том, что мы сбили пешехода. Нас задержала полиция, но мне удалось улизнуть…— Неужели?Его голос полон таким недоверием, что я удивляюсь, почему яхта еще не дала крен (жаль, а то бы за борт плюхнулся очкастый старый хрен!).— Если вы не верите мне, то послушайте радио, по нему должны сообщить об этом дорожном происшествии — оно было впечатляющим.— И вы не воспользовались таким случаем, чтобы спастись? оппонирует мне лотоглазый.— Напротив, я испугался того, что, не дождавшись нас, вы убьете моего друга, и поэтому решил действовать на свой страх и риск.— Почему вы сами управляете катером?— Ваш матрос не захотел везти меня к вам, а я ничего не смог ему объяснить, так как он не понимает по-английски вот почему я был вынужден объясниться с ним при помощи кулака.И тут я иду ва-банк.— Если вы не верите мне, так и скажите! Неужели вы все боитесь одного единственного человека?! Как вы можете даже предположить, что я вернулся рассказывать вам байки с пустыми руками?Мой сарказм приносит плоды.— Хорошо, — говорит гном. — Вам сейчас спустят корзину, в которую вы положите конверт.— Согласен, только сначала спустите ко мне моего друга.— Ни в коем случае!Я достаю из своего бумажника конверт с письмом от любовницы, нежной и незабвенной Марты Индюкар.— Хватит издеваться надо мной, — гордо бросаю я. — Вы сами добились этого, не захотев спускать мне трап. Ваше недоверие говорит о ваших недобрых намерениях. Отдайте мне друга, и вы тотчас получите свой конверт. Иначе я разорву его на кусочки и брошу в воду!Я подхожу к борту катера.— И не вздумайте стрелять в меня! Я уйду под воду вместе с ним!Наступает напряженная тишина. Старый бонза отдает указания своим слугам.— Ладно, — говорит он. — Но не вздумайте обманывать меня, это обойдется вам чрезвычайно дорого!Я понимаю, что он имеет в виду, когда замечаю над собой четырех типов с внушительными дурами в руках. Как только я передам им конверт, они откроют огонь. У меня не хватит времени отойти от борта. Как можно ускользнуть от четырех головорезов, держащих наготове свои плавники?Через несколько минут на палубу выводят Толстяка. Он на ходу натягивает свои шмотки, отпуская при этом соленые морские словечки в адрес японских яхтсменов. Тут мне в голову приходит одна из самых безумных и нахальных идей за всю мою славную карьеру.Мне нужно срочно задействовать Толстяка, пока он еще на посудине.Это наш последний шанс. Для этого я должен переговорить с ним таким образом, чтобы нас никто не понял. Так как старый хрыч говорит по-французски, я должен буду воспользоваться герметичным языком, доступным только для понимания Толстяка.— Эй Берю, растопырь свои хлопалки, кореш! — кричу ему я.— Черт возьми, на фига ты сюда вертанулся?! — восклицает мой благородный друг.— Я тут решил сварганить салат не по сезону, чувачина, и нам в цист кидануть муриков со шпейками, чтоб ты слындал. Зацепи четырехшнифтового бабая и торцани его в мою скорлупку, а сам линяй макитрой вниз!Старый япошка трясется от возмущения.— Молчать! — кричит он. — Или говорите по-французски! Я не…Он не успевает закончить фразу, так как Громила делает ему свой very famous (Очень знаменитый (англ.)) номер высшего пилотажа. Пока желтолицые разворачивали веревочный трап, он сиганул вперед, и не успевает месье и глазом моргнуть, как папаша Божий одуванчик летит за борт. Старичок вопит, как ошпаренный мартовский кот и мешком плюхается на дно моего катера.Я, как могу, смягчаю его падение, но несмотря на все мои старания, он хлопается хлебальником об палубу и напрочь освобождается от зубов. Его доминошки, родные и вставные, рассыпаются по настилу, как горстка риса. Он в полном отрубе. Я поднимаю его и прижимаю к себе.Телохранители не решаются стрелять. Они находятся в полной растерянности. В Берю вцепляются трое узкоглазок. Он отчаянно отмахивается от них. Мой друг рвет и мечет; от его красивого синего пиджака в белую полоску, как испуганные чайки, летят в воздух клочья.Наконец, ему удается прыгнуть за борт вместе с намертво вцепившимся в него бульдожкой. Двое борцов плюхаются в каком-нибудь метре от катера.Вода ничуть не охлаждает их пыл. Сын страны восходящего солнца водружает свою граблю на шею Берю и медленно перекрывает ему доступ кислорода. Мой медный Толстяк, не очень-то дружащий с водой, отбивается как может — а в этой мокрой стихии может он плохо — и вскоре начинает пускать пузыри. Тогда свободной рукой я навожу свою волыну, и забодяживаю пульку в чан япончика. Грохот выстрела смягчается нежным бульканьем морской воды… Обидчик Берю идет ко дну, оставив за собой на поверхности красную ленточку крови.— Быстрее залезай в лодку! — кричу я Толстяку.На борту яхты продолжается замешательство. Благодаря присутствию Биг Бонзы на моем катере, его головорезы отказываются поливать меня свинцом из страха укокошить своего благодетеля.Отфыркиваясь, его Толстейшее Величество карабкается на борт моей посудины. Его потуги способны вызвать крен у танкера. Я чуть было не принимаю морскую ванну, но, к счастью, мое копыто застряло в щели настила, и мне удается избежать купания in extremis (Зд. — в последний момент, также при смерти (лат)) (как говорят в Ватикане).— Занимай место за штурвалом. Толстяк. Отпусти черную ручку, затем нажми на белую.Он четко выполняет команды, продолжая отфыркиваться и сохраняя устойчивый багрянец. Мотор дико взывает, и катер мчится вперед.Ребята на яхте до слез огорчены нашим отъездом.Когда нас разделяет полмили водного пространства, Толстяк позволяет себе оглянуться назад.Он сияет, как лучи восходящего солнца на лбу медного Будды.— Знаешь, Сан-А, — взволнованно начинает он, — ты знаешь…Он трясет своей бесшабашной башкой.— Ввек не забуду, что нам удалось отмочить! Самый потрясный номер за все наши гастроли, скажи, дружище!— Я говорю, Толстяк!Он протягивает мне свою широкую ладонь, густо покрытую с тыла шерстью.Мы обмениваемся крепким взволнованным шейк-хэндом (Рукопожатием (англ.).). Глава 10 — А что сейчас? — спрашивает Толстяк.Мы заходим в тихую бухточку. Я подозрительно оглядываюсь по сторонам.— Сейчас присмотри за папашей, а я займусь всем остальным.Я кидаю свои штиблеты, носки и штанцы на прибрежный песок. Затем разворачиваю лодку носом в открытое море и прихватываю веревкой рычаги газа и переключения скоростей.Я прыгаю в воду предварительно дернув разом за обе веревки. Катер резко стартует, оставляя за собой шлейф белой пены. Освобожденный от груза человеческих тел, с заблокированным до упора рычагом газа, он стремительно уносится в голубую даль. Когда я надеваю брюки, он превращается в маленькую черную точку на горизонте.— Интересно, куда он доплывет? — задумчиво вопрошает Берю.— Если он не врежется в Маркизовы острова, у него есть шанс причалить в Чили, — предполагаю я.Я склоняюсь над старикашкой. Тот до сих пор в ауте. Думаю, он схлопотал небольшую трещину в черепушке или что-нибудь в этом роде.Так или иначе, последний зубец уже прорезался между его расквашенных губ. Никак наскажешь, что наш дорогой старичок находится в хорошей форме!Мы присаживаемся на душистой траве чудесного сада.— Как тебе удалось выкрутиться на почте? — спрашивает мой верный спутник.Я рассказываю ему об этом приключении. От моего рассказа его прошибает слеза, и он прижимает меня к своей груди гладиатора:— Значит, ты вернулся, чтобы спасти меня, Тони?! Вместо того, чтобы заложить их легавым, ты рисковал своей шкурой, чтобы вытащить из беды своего кента! Я этого никогда не забуду, дружище!Закруглившись с сеансом слезного признания в любви, мы решаем действовать, в связи с чем проводим укороченный военный совет.Ситуация весьма туманна.— Этот милок, — говорю я, кивая на старикана, — наверняка большая шишка со связями. Мы не говорим по-японски, и, вообще, мне не хотелось бы что-то объяснять японской полиции. Если нас там задержать, дело может обернуться не в нашу пользу. Будет гораздо лучше, если я сначала свяжусь с нашим посольством.— Годится, — говорит Толстяк, — Иди, я присмотрю за старичком, можешь быть спокоен — он от меня никуда не денется.В этом замечательном саду находится маленькая бамбуковая хижина, куда мы относим старикана без очков, потерянных во время падения.— Жди меня здесь. И смотри не высовывайся! Я ухожу на разведку.Я иду по тропинке, которая вскоре пересекается с другой, ведущей в свою очередь к еще одной, благодаря которой я перехожу через мостик, и замечаю среди рощи карликовых кедров весьма располагающее жилище, окрашенное в веселые тона. Я подхожу ближе. Вдруг дверь распахивается, и мне навстречу бросается стайка хорошеньких девушек.Это сон, ребята! Их не меньше двух десятков, все японочки и все как на подбор! Они одеты в кимоно, переливающиеся всеми цветами радуги, и сандалии, с деревянными подошвами, нежно цокающими по мелкому гравию. Эти мадмуазелечки, щебеча и смеясь, окружают меня. Они толпятся, подталкивая друг друга локтями, фыркают и трогают меня кончиками пальцев, как будто сомневаются в моем существовании, также как я сомневаюсь в их. Они задают мне вопросы, которые я не могу понять.— Вы говорите по-французски? — спрашиваю я у них.В ответ слышу хор красоток, напевающих:— Фран-цусь-кх! Фран-цусь-ки! Одна из них робко выходит вперед со словами:— Я говорю чуть-чуть…Это самая красивая девушка. Потрясающая фигурка, атласная кожа, миндалевидные глаза, сияющие как бриллианты, на голове — огромный, черный, как смоль, шиньон, искрящийся стеклянными шариками заколок.Можно подумать, что эта красотка нарисована кистью величайшего японского художника на блюде из тончайшего фарфора.— Откуда вы идти? — спрашивает она.— Мы прогуливались с другом по побережью. Вдруг мы услышали стоны и вскоре обнаружили пожилого мужчину, который лежал неподалеку отсюда в бессознательном состоянии.Она переводит мои слова своим спутницам, которые взволнованно галдят и жестикулируют руками.— Где тот мужчина и ваш друг?— Пойдемте…Мы направляемся к укрытию. Для этого нам приходится выбрать тропинку, ведущую через мостик, и сливающуюся с другой, которая в свою очередь выводит нас на ту, которая ведет прямиком к хижине По пути я болтаю со своей маленькой спутницей, Ее зовут Мояпопанежнакаклотос, что у французов примерно соответствует имени Люлю. Дом, в котором она живет со своими подругами, является школой гейш. Но сегодня — читхи-верг, и у них выходной. Они остались без преподавателей и развлекают себя сами, как могут. Если я правильно понял, то я представляю подарок судьбы для этих милых крошек. Моя Люлю учится на первом курсе. Она должна в июне сдавать дип-лом и, если ей это удастся, то ее на следующий год примут в аспиран-дуру, где она собирается специализироваться в области экстатических языков Востока; поэтому она сейчас зубрит “Камасутру” для того, чтобы отхватить первую премию — незабываемую ночь любви в кампании закоренелого евнуха. Короче говоря, это добросовестная ученица.Берю выражает неописуемое удивление, увидев меня в сопровождении табуна резвых милашек.— Где ты подцепил этот зверинчик? — спрашивает он.От такого изобилия у моего Толстяка шнифты начинают сползать со своих орбит.— Сам Будда направил к ним мои стопы, — говорю я. — Представь себе, что мы пришвартовались к школе гейш в выходной день.— Не может быть!— И тем не менее!С видом завоевателя Берю выгуливает свой взгляд по моим спутницам.— Значит, это все наше?! * * * Восхитительная Моялопанежнакаклотос ведет нас в комнату, где мы укладываем старика. Он бредит, бесконечно повторяя какие-то слова.— Что он говорит? — спрашиваю я свою солнцеликую.— Господин говорит, что он — сын Бога, — серьезно отвечает она.— Он бредит, моя прелесть, не стоит на это обращать внимание.— Нужно вызвать врача.— У меня есть прекрасный врач. Давайте позвоним ему.Я даю ей номер телефона Рульта. Пока Берю присматривает за пострадавшим, мы идем звонить в соседнюю комнату.Эти мадмуазельки решили угостить нас легким завтраком. Они чрезвычайно возбуждены нашим присутствием. Люлю объясняет мне, что ее подруги ужасно рады встрече с нами, так как они как раз на следующей неделе должны изучать премудрости французской любви, а тут им представилась возможность приятно удивить своих учителей, если, конечно, мы не возражаем поделиться с ними своими знаниями.Они уже изучили элементарные виды любви — английскую и американскую; сентиментальную любовь — немецкую, русскую и польскую; дикарскую любовь — монгольскую и конголезскую, себялюбивую любовь — швейцарскую и шведскую; шуточную любовь — типа бельгийской; ну а под занавес программы им осталось лишь пройти бесстыжую любовь, то есть французскую.— Значит, в вашей классификации французская любовь считается конечной точкой?— Да, но в ней существуют еще свое деление.— То есть?— Например, порочная любовь.— Это как?— Так называемая “лионская любовь”… Она спрашивает меня голосом, сочащимся страстной надеждой:— Вы случайно не из Лиона?— Я — нет, — говорю я, — но мой компаньон — лионец.Мояпопанежнакаклотос радостно вскрикивает и сообщает приятную новость своим прелестным однокашкам, которые радостно хлопают в ладоши.Не переставая болтать, мы дозваниваемся в агентство “Франс-Пресс”
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14