Шугалий пропустил вперед Володю, не замочив ног, прыгнул на нос, приказал лейтенанту:
— В Ольховое.
Не доезжая до села, капитан велел выключить мотор. Малиновский сел на весла, и они долго шныряли по прибрежным камышам, — Шугалий надеялся найти место, где преступник переворачивал лодку. Должен был сделать это подальше от людских глаз, в камышах, и не мог не вытоптать их. Однако поиски так ничего и не дали, и к полудню капитан сдался.
— Обедать, — приказал он. — Кажется, Богдан, вы говорили, что тут есть чайная?
— Хуже чем районная.
— Гуляшом накормят?
— Яичница всегда есть.
— Я согласен на яичницу, — облизнулся Володя. — И на кусок жареной рыбы.
— Может, еще и на сто граммов? — ехидно спросил Малиновский.
Маковей бросил на него подозрительный взгляд и не попался на удочку.
— Нет, — гордо отказался он, — мы с товарищем капитаном при исполнении служебных обязанностей.
— Так я тебе и налил бы… — пошел на попятный Малиновский.
Лейтенант напрасно хулил сельскую чайную. В ней нашлись и рыба, и ветчина, и вареные яйца, был даже горячий борщ и отбивные с зеленым горошком — настоящие отбивные, занимавшие почти всю тарелку, и поэтому буфетчица положила гарнир уже сверху, тоже не жалея ни горошка, ни жареной картошки.
Володя раскраснелся, но съел все до конца, до последней горошины, и Шугалий, осиливший едва ли половину сельской порции, проникся к нему еще большим уважением: это ж надо так — через живот позвоночник прощупывается, а отбивной как не бывало!..
Пообедав, Шугалий попросил Малиновского показать дом Кузя. Он стоял на центральной улице, а вокруг росли вишни.
Через дорогу — нарядный домик; вдояь забора из жердей сплошь росли подсолнухи, длинная ровная шеренга подсолнухов, свесивших желтые головы на улицу и рассматривавших прохожих.
Шугалий вынул красную записную книжку, полистал странички.
— Усадьба Лопатинского? — спросил лейтенанта.
— Да.
— Зайдем.
Лопатинского не было дома, но старенькая бабушка объяснила, что найти его можно в колхозной мастерской, она вышла к подсолнухам и даже показала, как пройти к мастерской напрямик, огородами: совсем рядом видна была почерневшая тесовая крыша.
Маковей оказался деликатным человеком, понял, что может помешать чекистам, и попросил разрешения побыть возле моторки. Шугалий только похлопал его по плечу, и Володя поплелся к озеру с твердым намерением поспать где-нибудь в тенечке.
Лопатинского долго искать не пришлось: ремонтировал задний мост «ЗИЛа» прямо возле эстакады, куда загнали машину. Он уже знал лейтенанта, с достоинством и тщательно вытер руки ветошью, с любопытством посмотрел на Шугалия и, узнав, кто хочет поговорить с ним, рассудительно произнес:
— Почему ж не поговорить? Можно и поговорить, ежели нужно… Чем сможем, тем и поможем.
Они сидели возле железной бочки с ржавой водой, где плавали окурки. Шугалий угостил Лопатинского сигаретой с фильтром, тот аккуратно взял ее черными от машинного масла пальцами, глубоко затянулся и откинулся на спинку скамейки, сбитой из необструганных досок, почерневших от времени. Вообще все тут казалось Шугалию темным: и затоптанная тракторными гусеницами трава, и черные деревянные стены мастерской, даже синий комбинезон Лопатинского замаслился до черноты. Только белела сигарета в темных пальцах, и были удивительно белыми ровные зубы Лопатинского; он улыбался, и капитану было приятно смотреть на него: открытый взгляд, умные глаза и доброжелательная улыбка. Молчит, ожидая вопросов, небось знает себе цену, ведет себя с достоинством, нет в нем суетливости и угодливости, которые выдают людей с мелковатой душой или не совсем чистой совестью.
Шугалий решил начать откровенный разговор, без намеков и умолчаний. Ему уже не раз приходилось встречаться с людьми этого типа, знал, что на них можно положиться, даже доверить тайну, и они часто помогали капитану. К сожалению, подумал Шугалий, ему приходится иметь дело, главным образом, с отбросами человеческого рода, но что поделаешь — такая уж у него профессия, кто-то ведь должен исполнять и эти обязанности. Тем более приятно было капитану видеть умные глаза и приветливую улыбку.
Сказал, так же приветливо улыбнувшись и подсев к Лопатинскому поближе:
— Вот надеемся на вашу помощь, Степан Степанович.
— Почему же не помочь? Если только смогу, — повторил он. — У нас одно дело — я машины ремонтирую, вы что-то другое делаете, тоже нужное. Такова уж жизнь…
— Лейтенант Малиновский уже спрашивал вас о Кузе. Что он делал утром восемнадцатого августа? Где и с кем был? Не приезжал ли кто-нибудь к нему накануне или восемнадцатого на рассвете?
— Эва, сколько вопросов сразу! Давайте помаленьку. Первый — что Кузь делал утром восемнадцатого августа?
— Да.
— Мне на работу в шесть заступать, жена будит в пять Кузь в эту пору уже во дворе возится. В пять еще темно было, но я видел его.
«Значит, он не мог быть в это время в Озерске, — подумал Шугалий, — и к Завгороднему заходил кто-то другой». Спросил:
— И что же делал Кузь?
— Что-то вынес из сарая — и огородами к озеру.
Мимо моего двора. А переулком ближе и удобнее.
Я еще удивился: зачем полную канистру дальней дорогой переть?
— Почему считаете, что канистра была полной?
— А для чего на озеро пустую нести? За водой?
Так ее в колодце хоть залейся. И знаете, когда полную несут — руку оттягивает.
— Логично, — согласился капитан. — И что, думаете, было в канистре?
— Бензин, что же еще?
— Допустим, действительно, бензин. Значит, Кузь заправил бак и куда-то поехал.
— Точно, поехал.
— Видели?
— А он мотор завел. Он у Кузя кашляет, пока не разогреется. И дергать надо долго, магнето плохое.
Прогрел и уехал. Ветер уже поднялся, кто же будет рыбачить? Волна шла еще небольшая, ехать можно, а рыбачить — ни-ни.
— Куда мог поехать?
— Кто ж его знает, может, в Озерск… Но навряд ли. В девять уже был дома. У него крепящий болт полетел, так приходил ко мне в мастерскую.
— Не расспрашивали, куда ездил?
— А на что это мне? Если б знать… Небось в «Серебряный бор». Турбаза у нас, может, слышали?
— Между Ольховым и Пилиповцами?
— Точно. Какие-то дела там у Кузя, несколько раз видел — туда шастает.
— Семнадцатого августа никто к Кузю не приезжал?
— Не видал.
— А не слышали, чтоб Кузь угрожал ветврачу?
— Тому, что утопился? Это уже все знают, ветврач махинации Опанасова брата раскрыл, да и у самого Опанаса рыльце в пушку. Три года дали, однако отсидел лишь полсрока. Когда вернулся, похвалялся: я, мол, ветеринару не прощу, за Опанасом Кузем ничего не пропадает, ни хорошее, ни плохое!
— И как вы считаете, мог он осуществить свои угрозы?
Лопатинский покачал головой.
— Пустое. Этот Опанас — трепач.
— Человек иногда такое делает, что никогда не подумаешь.
Лопатинский промолчал, но было видно — остался при своем мнении.
— Не могли бы вы оказать нам одну услугу? — спросил Шугалий после паузы.
— Ежели это мне под силу.
— Восемнадцатого утром кто-то мог в камышах возле вашего села перевернуть лодку. Перед бурей или во время нее. Потом оттолкнул лодку на чистую воду, и ее снесло в озеро. Надо найти место, где вытоптан камыш.
— Много времени прошло, — возразил Лопатинский. — Примятый камыш поднялся, а сломанный он мог вырвать с корнем.
— То-то, — вздохнул Шугалий, — мы сегодня искали и не нашли это место.
— Я посмотрю.
— И вот что, — добавил Шугалий. — Возможно, что тот человек вез в лодке велосипед.
Лопатинский кивнул.
— Поискать следы?
— С восемнадцатого не было ни одного дождя. Может быть, и остались.
— Попробую.
— Кстати, у Кузя есть велосипед?
— Даже два. У него и у жены.
— Мы вам благодарны, Степан Степанович, и прошу нас извинить…
— За что же извиняться? Чем смогу, помогу. И не только я — мы с ребятами камыши прочешем.
Шугалий забеспокоился:
— Не хотелось бы, чтобы много народу знало…
Слух пойдет…
— Не волнуйтесь. У меня два товарища — люди надежные и умеют язык за зубами держать.
— Так я на вас надеюсь!
Шугалий пожал Лопатинскому руку, с удовольствием отметив, какая она крепкая и шершавая.
— Вот это человек, — сказал Малиновский, когда они возвращались на берег.
— Наши люди — ого-го! — засмеялся Шугалий. — Народ!
— Любому шею свернет!
— Не любому, — возразил Шугалий. — Он сперва разберется — что и к чему! А рука какая сильная… и шершавая. Вот и у меня когда-то такие же были.
Я до юрфака тоже слесарем был.
— В гараже? — совсем не удивился Малиновский.
— В депо.
— Мой отец тоже в депо работал. Сейчас на пенсии.
— Каждого из нас ждет пенсия, Богдан.
— Вот уж не подумал бы, что вы ждете ее. Что ж, дослужитесь до полковника… — Он улыбнулся так, что Шугалий понял — это главная мечта Малиновского.
В конце концов, почему бы и нет? Ведь недаром говорят, что плох тот солдат, который не мечтает о генеральских погонах.
— Завгородний не посадил бы Кузя к себе в лодку, — неожиданно без всякого перехода сказал Малиновский.
— Да, не посадил бы, — согласился Шугалий.
— Но Кузь мог перехватить его утром на берегу и ударить веслом.
— Конечно мог.
— Однако Кузь, может, и не причастен к этому делу.
— Я тоже думал об этом.
— И тогда Завгороднего убил кто-то другой.
— А вы уже совсем отказались от версии о несчастном случае?
— Отказался.
— А я еще нет.
— Вы?!
— Все может быть, Богдан.
— Но ведь наши данные…
— Девяносто девять сотых, Богдан. А если остается хотя бы одна сотая…
— То есть пока не поймаем убийцу?
— Ищи и найдешь! — оптимистически сказал Шугалий.
— А все-таки найдем, — подтвердил Малиновский, и в тоне его не было ни капли сомнения.
Воскресный базар в Озерске всегда собирал много народу. Подводы из окрестных сел заняли всю площадь; тут прямо с возов продавали свиней и птицу, овощи и фрукты. Визжали поросята, гоготали гуси, резко и недовольно кричали индюки, и вдруг сквозь весь этот гвалт прорвалось и повисло над базаром петушиное пение.
Шугалий остановился, пораженный: казалось, любой звук потонет в базарном шуме, а петух перекричал всех. Но тот вдруг оборвал свое пение, будто устыдившись собственной голосистости.
Капитан походил между подводами, наблюдая, как торгуются люди, хотя и не собирался ничего покупать.
Просто любил базары, шум толпы, ее возбуждение, деловитость и даже какую-то праздничность, любил смотреть, как суетятся женщины — каждая стремится купить быстрее и дешевле, боится, что именно того, что ей нужно, не будет или перехватят из-под носа.
А степенные мужчины долго прицениваются, рассматривают товар и обязательно купят не то, чего хотелось бы жене; тут же, на базаре, по этому поводу возникают ссоры, но долго спорить недосуг; говорят, что на другом конце площади поросята почему-то дешевле, и женщины бросаются именно туда, хотя подсознательно понимают, что гоняются за химерой.
Шугалий перешел к деревянным столам с широкими проходами между ними. Миновал рыбный ряд, немного постоял у полуторапудового сома; тот свисал с обеих сторон стола, доставая хвостом и головой до земли, и мордастый, с красным носом мужчина победно смотрел на людей, выражавших свое восхищение его добычей, — такие красавцы сомы даже в Светлом озере попадаются крайне редко.
На соседнем столе лежала куча красных, только что сваренных раков, и Шугалий не смог пройти мимо: купил полтора десятка, решив заглянуть в чайную, куда привезли несколько бочек «Жигулевского».
Больше покупать было нечего. Капитан перешел в ряд, где торговали ягодами, дал себе самому слово обязательно купить перед отъездом ведро брусники — Верочка любит брусничное варенье, а вепрятина с брусникой у Бабинцов была действительно хороша.
Воспоминание о жене несколько опечалило Шугалия: который уже день он в Озерске, а так и не позвонил домой. Вечером надо непременно заказать разговор. Сегодня воскресенье, и Вера дома. Последнюю неделю ночевала в больнице и сейчас отдыхает. Посмотрел на часы — уже проснулась, поэтому решил позвонить сразу: зачем дожидаться вечера?
Шугалий заспешил, словно уже услышал сонный Верин голос совсем близко, так, что можно дотронуться до ее теплого плеча. И на минуту захотелось бросить все — лишь бы сидеть рядом с Верой, смотреть, как причесыва-ется: рукава рубашки опустились, а у нее такие полные и нежные руки. Вера смотрит на него и улыбается только уголками губ; и что за жизнь такая: он дома — она на дежурстве, она дома — он в командировке.
И кто знает, когда ему удастся распутать этот проклятущий клубок?
Шугалий протолкался к воротам, где суровая женщина в мужской соломенной шляпе взимала плату с желающих что-нибудь продать на базаре, и тут увидел Олексу с Ниной. Они стояли чуть поодаль, Олекса держал сетку с картошкой и луком, держал ее как-то неудобно, в полусогнутой руке, а левую положил Нине на плечо и что-то говорил ей — быстро и горячо, может быть, о чем-то умолял. А она не смотрела на него, и глаза у нее были заплаканные.
Народу тут мало, Шугалий подошел совсем близко, мог уже слышать, что говорил Олекса, остановился почти рядом, но они не обратили на него никакого внимания, очевидно не видя и не слыша ничего и никого, занятые только собой.
— Никуда ты не поедешь, — говорил Олекса, заглядывая Нине в глаза, — я не хочу, чтобы ты ехала, и не отпущу тебя.
— Но ведь ты не понимаешь…
— Я все понимаю, и тетка Олена уже сказала тебе…
Хочешь, завтра пойдем в загс?
— Неудобно. На нас уже смотрят…
— Пусть смотрят, лишь бы нам было хорошо.
Шугалий заметил, что Олекса, когда волнуется, краснеет и губы у него смешно выпячиваются, совсем как у ребенка.
— И что ты говоришь! — Нина сердито сбросила его руку со своего плеча. — И как ты можешь так говорить?
Надька ославит на весь город, и люди перестанут здороваться с нами.
— Если бы отец был жив, он понял бы нас!
— Так это же отец!
— И люди поймут.
— И все же нехорошо это. Уеду в Любень.
— А как же я?
— Будешь приезжать ко мне.
— Я не могу без тебя. Оставайся у нас. Тетка Олена никогда не поступит некрасиво, все это знают.
— Я бы осталась, но…
— Вот и хорошо…
— Нет, уеду в Любень.
— Никуда не отпущу тебя! — Олекса бросил сетку с овощами прямо на землю и взял девушку за руки, будто она и правда могла вот так сразу уйти.
Шугалий сделал шаг вперед. Олекса скользнул взглядом, как по незнакомому, заморгал, узнал, улыбнулся капитану, все еще не выпуская Нининых рук.
— Что случилось? — спросил Шугалий.
Олекса снова заморгал, вопросительно посмотрел на девушку и отпустил ее руки.
— Она… — нерешительно начал юноша, словно ожидая Нининого разрешения говорить; девушка опустила глаза, и он воспринял это как разрешение. — У нас такое случилось… Нина ушла из дому.
— Как это — ушла? — не понял Шугалий.
— Они… то есть ее родители, хотят… Понимаете, они нам сказали… — Олекса переступил с ноги на ногу, и Шугалий понял, что юноше неудобно при Нине осуждать ее родителей Нина подняла глаза.
— Говори уж все, — сказала она. — Жадные они, вот… Жадные, а мы не можем…
Олекса положил ей руку на плечо, словно защищая.
— Они хотят, чтобы мы продали дом, — объяснил он уже спокойнее. — И об отцовской лодке договорились, нас даже не спросили. Я думаю, зачем это Федору Антоновичу ключ от лодки, а он, оказывается, покупателю вчера показывал. И Нине скандал устроили, чтобы требовала у меня…
— Не могу я там жить и не вернусь, — со слезами в голосе сказала Нина, — потому что все о деньгах да о деньгах! Сколько стоит, сколько дают… А мне сказали, что я глупа и должна прежде всего подумать о себе, что двадцать пять тысяч на дороге не валяются.
— Столько дают за дом, — уточнил Олекса. — Но ведь половина — тетина. Федор Антонович даже к ней ходил, уговаривал ее.
— И уговорил?
— Разве тетю надо уговаривать? Она согласна на все.
— Но ведь мы не хотим! — решительно вмешалась Нина. — Она все нам отдает, а сама? Пока кооператив построим, где она будет жить? А они говорят, какое нам дело, как-нибудь перебьется…
Шугалий вспомнил белые глаза Бабинца и представил, как тот разговаривал с дочерью.
— Федор Антонович, — заговорил Олекса, — подсчитал, сколько потратил на Нину, и сказал об этом ей…
— И сколько же? Неужели вел бухгалтерию? — Шугалий хотел превратить все это в шутку, но Нина не поняла его.
— Сто рублей в месяц, — ответила она. — Вот сколько я стою. Не считая шубы и платьев.
— И вы решили облегчить родителям жизнь? По крайней мере с материальной стороны?
— Смеетесь? А мне не до смеха!
— Можно ли смеяться над этим? — сразу отступил Шугалий. — Но, может быть, вы неправильно поняли отца?
— А-а… — Видно было, что девушке тяжело говорить об этом, но все же ответила: — Он учил меня жить. Чтобы Олена Михайловна свои деньги отдала нам, а потом… Ну, чтобы устроилась на работу, а там дадут квартиру или место в общежитии. И чтобы деньги положили на мое имя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13