Темная, унылая, промозглая. Набухшая тишиной. Только говорил Малянов.
- А вот с нами получилась трагедия... И, наверное, не только с нами.
Ты правильно угадал тогда факт торможения... Глухов даже четче сказал
вчера, хоть и по-гуманитарному эмоционально: не пустили... так вот, факт
непускания. Только критерий отбора мы тогда сформулировали совершенно
неверно. И теперешняя удача Вальки - тому лучшее доказательство. Не враги
тебе путают карты и над тобой издеваются, Фил, дорогой, поверь... Просто
ты попытался взяться за рычаг, который не от мира сего. Не дергайся,
пойми. Мы можем использовать в своих целях любой закон природы, пока
соблюдаем некие, я сейчас скажу о них, ограничения. Но этот рычаг - весь
по ту сторону от нас. Его нельзя использовать с животными целями...
- Что еще такое? Какие животные цели? При чем тут цели, что ты
несешь?
- Сейчас объясню... Хотя... Это самая неприятная часть того, что я
должен тебе сказать.
Малянов почувствовал вдруг усталость. Возбуждение прошло. Ощущение
было сродни похмелью; только что, вот буквально только что был полет, а
теперь - пустота и ужас от содеянного. Топливо - сочувствие и желание
защитить - иссякло.
Потому что Вечеровский так и не оттаял.
- Понимаешь... Это очень трудно формулировать... потому что очень
тошно. Мы возникли как часть животного мира. И живем по его законам. Мы
возникли по его законам и должны жить по его законам, и пока живем - то
живем. Хотя в определенном смысле мы действительно созданы по его образу и
подобию, потому что имеем возможность овеществлять результаты нашего
творчества. В книгах, в машинах, в учениях... Во второй природе. Как он -
в первой. Письменность, деньги, лазеры - такие же продукты метаболизма
нашего сознания, как Вселенная, с нами в том числе, - продукт метаболизма
его сознания. Тут нет ограничений, мы можем измышлять себе в подспорье
все, что только сможем, до чего додумаемся... Ограничение лежит совершенно
в иной области.
- Ну, понял, понял, не тяни! - вдруг почти крикнул Вечеровский.
- Да я не тяну... Мы можем открывать закономерности второй - для нас
первой - природы, учиться использовать их, шить из них шмотки, ездить на
них на работу или по кабакам, находиться под угрозой отравления ими, как
находятся под угрозой отравления продуктами своей жизнедеятельности любые
животные в замкнутой экосистеме, и бороться с этой угрозой всеми
доступными животным средствами... только пока живем по законам животного
царства. В мире целей, присущих всем животным на свете, только реализуемых
иначе. Можем разрабатывать какие угодно новые средства, покуда цели
остаются старыми. Обычными. Здесь никакие фундаментальные законы
Мироздания не нарушаются. И никакого торможения, никакого непускания. Что
тормозить? С какой стати? Какая разница, клыком, оперением или зарплатой
привлек ты самку? Какая разница, под влиянием инстинкта или идеологии идет
стая на стаю в борьбе за корм и пространство, рогами бодает друг друга или
"стингерами"? Повкуснее поесть, поинтенсивнее размножиться,
погарантированнее сохранить потомство, послаще отдохнуть, понадежнее
избавиться от соперника... Все как у всех. Но вот стоит тебе перестать
быть животным в сфере целей... все, шабаш. Такое поведение чревато
возникновением мира, или хотя бы, поначалу, мирка, который начнет жить по
неким иным, новым... здесь, а не там придуманным законам. А потому -
тащить тебя и не пущать. Миллион лет человечество стоит перед этой
стенкой, бьется об нее мордами своих лучших представителей... Потому что
суть конфликта совершенно не в уровне техники. Этот конфликт может
происходить и в "шаттле", и в пещере. Думаю, он и животным знаком. Когда
какой-нибудь волчара, сам не понимая почему, равнодушно трусит мимо удачно
подвернувшейся и явно беззащитной косули или оставляет пожрать своему
волчьему старику...
Малянов перевел дух. Вечеровский слушал, сгорбившись и глядя в землю.
Складки на его страшном лбу ходили ходуном. Поднятый воротник плаща
трепетал от темного ветра, как крыло раздавленной бабочки.
- Этика есть один из продуктов метаболизма сознания, ни больше ни
меньше. Очень удобный для использования и очень полезный. Она делает жизнь
стаи гораздо продуктивнее, устойчивее, безопаснее для всех членов этой
стаи. Но время от времени рождаются извращенцы... сдвинутые... знаешь, как
кто-то ни с того ни с сего с детства помешан на машинах и становится
автогонщиком или конструктором, другой так же помешан на доброте и
честности. Они начинают воспринимать этику слишком всерьез. Начинают
слишком ею руководствоваться. Начинают ставить жизненные цели,
обусловленные только ею. Следовательно, начинают вести себя
противоестественно. Создавать свой мир. Они подлежат безусловному
вытаптыванию. И уж тем более немедленному и яростному... плохо сказал.
Ярости тут в помине нет, срабатывает мертвый защитный механизм, блюдущий
неприкосновенность придуманного там. Яростное по... интенсивности. Тем
более вытаптыванию подлежат те, кто, руководствуясь этими
противоестественно этичными, гипертрофированно человеческими,
противопоказанными полноценному животному существованию целями, измышляет
некие принципиально новые средства для их достижения. Учение... книгу...
ревертазу... - Малянов чуть улыбнулся печально. - Пусть даже цели
абсолютно неопределенны, намечены чисто эмоционально, чисто образно - все
равно. Шестеренки уже чуют и начинают крутиться, размалывая извращенца в
мелкий прах.
Издалека, из тьмы, донесся медленно приближающийся надсадный вой.
Малянов замолчал. От новостроек, мутно мерцавших пятнышками далеких, как
Магеллановы Облака, окошек, немощно надрываясь, накатывал троллейбус.
Может быть, последний сегодня. Вот он, тяжело раскачиваясь на буграх
асфальта, выбрасывая темные фонтаны из-под колес, подрулил к вынутому из
тьмы островку остановки, притормозил, но даже не остановился. Никто не
собирался выходить, и на остановке никого не было. Они с Вечеровским
стояли поодаль. Вой вновь начал набирать высоту, троллейбус, помаленьку
разгоняясь, покатил дальше.
Я в синий троллейбус... Как много, представьте себе, доброты...
- А этот рычаг абсолютно не приспособлен для использования волками и
медузами, - сказал Малянов. - Не съесть, не выпить, не поцеловать. И
никого не ухайдокать. И даже не полюбоваться, чтобы скрасить переваривание
пищи или зарядить энергией для придумывания чего-либо, что можно съесть,
выпить или поцеловать. Потому он и выкручивался у тебя из рук - а тебе
казалось, над тобой враги куражатся... Вот какое дело.
Они помолчали. Хорошо бы, наверное, сейчас закурить, подумал Малянов.
В такие минуты он завидовал курящим. Ирке, например. Сам он пробовал не
раз, даже дымил иногда с Иркой за компанию или под рюмашку - но
по-настоящему удовольствия от вонючего дыма никогда не мог получить. И это
удовольствие мне заказано, иногда думал он с обидой.
- Ты не пробовал писать об этом? - глухо спросил Вечеровский.
- Как? - усмехнулся Малянов. - Ты можешь себе представить подобную
работу? "К вопросу о метрическом тензоре лестницы Иакова"...
"Тождественность мюонных характеристик Аллаха и Кришны"... Так, что ли?
- Ну сейчас полно всякой контактерской белиберды, - пожал плечами
Вечеровский. - Мог бы там... Между прочим, именно кришнаиты тебе бы по
гроб жизни, по-моему, "Харе Рама" под окошком пели.
Малянов сдержался.
- Вот тебе еще одно доказательство, - сказал он, выждав немного. -
Правда, косвенное. Но Глухов тоже это уловил, вчера просто поразил меня
своим чутьем...
- Ну разумеется! - издевательски скривился Вечеровский. - Главный
эксперт у нас теперь этот... это растение! Истина в последней инстанции!
- История России, - сказал Малянов упрямо и безнадежно. - Православие
с его отрешенностью от материального, помноженное на упоение
державностью... на веру во всемогущество государства... Ни одна страна в
мире никогда не рвалась строить принципиально новую социальность так, как
Россия. Всесветную империю с ангельским лицом. Сколько таких попыток было
на протяжении последних веков! От Ивана Третьего до Горбачева.
Повторяемость эффекта прямо-таки лабораторная. Статистика набрана. Тащить
и не пущать Россию. Дозволяется только жрать, пить, гадить и резать. Но
поскольку именно к такому состоянию именно в нашей культуре отношение
крайне негативное - раз за разом вытаптывается вся культура. По крайней
мере, делается абсолютно не влиятельной.
- Миллион сто седьмое неопровержимое доказательство богоизбранности
Святой Руси, - с отвращением произнес Вечеровский. - Об этом ты точно -
мог бы такую бомбу отгрохать! Националисты бы тебя на руках носили! Пиши!
- Фил, ну как же ты не понимаешь, - сказал Малянов. - Странно...
Всегда ты был целеустремленным, но никогда на моей памяти не был...
черствым. Я же боюсь писать об этом. Просто боюсь. Я даже говорить боюсь.
Вот рассказываю тебе, одному тебе, единственному - а в башке ужас лютый:
на месте ли мой дом, или там уже не Питер, а Хармонт какой-нибудь с
ведьминым студнем вместо Ирки...
- Зачем же ты мне рассказываешь? Чему я обязан?
Тому, что ты мой друг, хотел сказать Малянов, но нельзя было это
говорить, так не говорят. Тому, что я не хочу, чтобы ты впустую тратил
силы и сходил с ума... Но это тоже нельзя было говорить, Фил только
окончательно бы осатанел. И он сказал еще одну правду:
- Тому, что ты тогда взял все на себя.
Вечеровский скривился.
- Аркадий, друг мой, не говори красиво... Тебе в попы надо, Дима. Но
я тебя успокою. И разочарую, вероятно: тебе совершенно не из-за чего
упиваться своим благородством, глубиной своих дружеских чувств... Зато и
беспокоиться не о чем. Ничего твоим любезным не грозит. Мирозданию до них
нет ни малейшего дела. На болтунов и слизней ему вообще начхать. Вот на
Глухова твоего, например. Да и на... - Вечеровский с вызывающей
вежливостью не закончил фразу, лишь демонстративно смерил Малянова
взглядом. - Признаться, я за всю жизнь не слышал столько чепухи, сколько
за сегодняшний вечер. Ты совершенно опустился, Дима. Интеллектуально,
духовно... По всем, что называется, параметрам. Мне жаль тебя. Тебе конец.
Умолк на мгновение.
- Меня просто тошнит от тебя и всего, что ты городишь. Видеть, как
твой друг, пусть даже бывший... из искателя истины превратился в юродивого
с постоянно мокрыми от страха Божия штанами... отвратительно.
И, не дожидаясь ответа - да и какой, в самом деле, тут мог быть
ответ, - он повернулся и без колебаний пошлепал по грязной обочине шоссе.
Малянов остался стоять. Сметное светлое пятно плаща постепенно удалялось,
уменьшалось, погасли звуки шагов; потом из ватной тишины, словно бы очень
издалека, прилетел бесплотный голос:
- Не пытайся меня найти. Если понадобишься - я сам свистну.
И все..."

"...добрался до "Пионерской" в четверть двенадцатого. По эскалатору
вниз не бежал, хотя торопился домой как мог, - сил совсем не осталось;
тупо стоял и ждал, когда его спустят. Загрузился. Удалось сесть, хотя
народу было еще много: воскресенье, все веселенькие... кто как умеет.
Прижался плечом к поперечной стене вагона, спрятал руки в карманы, голову
- в воротник. Усталость давила, плющила. Продрог до мозга костей. Ни
мыслей не осталось, ни чувств - только сердце частило, как на бегу: все -
зря, все - зря, все - зря...
Алкаш был на посту; вошел на "Черной речке" и сразу, одной рукой
ухватившись за поручень, навис над Маляновым, мутно глядя на него, мешком
мотаясь влево-вправо и икая. Но молчал. Так и ехал вместе с Маляновым до
"Парка Победы", висел и мотался, и глядел, глядел с бессмысленной
пристальностью и пьяным упорством, хотя время от времени то тут, то там
освобождались места - а когда Малянов встал выходить, с облегчением,
кряхтя и стеная, развернулся и, будто его в коленях подрубили, рухнул на
маляновское место. Двери не успели открыться, а он уже захрапел и принялся
пристраиваться головушкой на плечо к сидящей рядом женщине.
И дом был на месте. И даже машина в арке; на этот раз - стремительный
"ниссан". Он метнулся из-за угла внезапно, визжа тормозами, будто на
гонках в каком-нибудь Монте-Карло. Малянов едва успел отпры..."

"...с хриплым стоном обвисла на нем.
- Дима! Димочка, ой Боже мой, ну где ты ходишь? Бобка пропал!!"

5
"...резко прихватило примерно через час после того, как Малянов ушел.
Наверное, Малянов к этому времени еще и до места-то не успел добраться.
Обыскалась таблеток своих - ну нету, хоть тресни; а ведь должны были еще
оставаться, она помнила, должны. До дежурной аптеки пешком пятнадцать
минут. Попросила Бобку сбегать, конечно. Он еще порадовался: дескать, вот
хорошо, что я дома остался, ни в какие гости не пошел, а то что бы ты без
меня делала. И главное-то, главное - буквально через пять минут после его
ухода нашла свои таблетки, в комнате нашла, случайно, - стала доставать
из-под телевизора программу, посмотреть, чем вечер коротать, и вместе с
программой упаковка на пол: шлеп! Кто ее туда запихнул, когда, зачем... А
уже ничего не сделать. Ну, наглоталась, посокрушалась, что попусту сына от
книжки оторвала, но - ладно, лекарства лишними не бывают, пусть окажется
резерв... Через полчаса начала беспокоиться. И тут уж стало не до печенки.
К полуночи она успела обзвонить какие-то больницы, какие-то
невразумительные травмпункты, какие-то милицейские участки... Володьке
звонила дважды - надеялась, вдруг Бобка воспользовался случаем, что
вырвался из дому, зашел к приятелю и заигрался, или заболтался - хотя все
это было крайне маловероятно: зная, что мать дома одна ждет его с
настоятельно необходимым лекарством, никуда бы Бобка не пошел. Еще
каким-то его приятелям звонила... Как в воду канул.
Выходить искать она не решилась. Вдруг он придет, а в квартире -
никого, а он вдруг ключ потерял...
Совершенно омертвелый Малянов молча поцеловал ее в соленые от слез,
дрожащие губы и, по-прежнему не говоря ни слова, пошел обратно на улицу.
Во дворе было пусто, и все окна уже были темными - так, светились два-три.
За одним, наверное, кто-то болел, за другим кто-то увлеченно работал, за
третьим допивали обязательное воскресное. Еще светилось их окно, за ним
была Ирка. Под аркой, рокоча, густо протравливая туман выхлопом, стоял
грузовик с открытым кузовом, полным какой-то беспорядочно наваленной
белесой мебели - ножки торчали выше крыши кабины и не вписывались в
габарит. Какой-то мужик в ватнике, в сапогах уныло и не споро ковырялся в
кузове, пытаясь пораспихать барахло так, чтобы можно стало проехать.
- Земляк! - крикнул он Малянову сверху. - Помоги! Вдвоем тут дела-то
на пять минут!
- Я спешу, - едва сумев разжать челюсти, ответил Малянов,
протискиваясь между бортом кузова и стеной.
Мужик хохотнул.
- Чего, муж застукал? Или сама вытурила? Ну так все равно ведь уже
вытурила, чего теперь-то спешить?
Малянов не ответил.
Больше на улице не было ни души. Пустыня. Тьма. Промозглая морось.
Мокро отблескивал асфальт в тусклом свете редких фонарей, время от времени
под ногами хлюпало.
Он дошел до аптеки, заглядывая во все дворы, во все парадные. Пару
раз даже позвал: "Бобка!!" Туман переварил и это. Аптека, конечно, давно
уже была закрыта, внутри - темно. Зачем-то Малянов попытался заглянуть
внутрь; покрутился у окон, то вытягивая шею, то приседая, - ничего не
разглядел.
Погрозил невидимому небу кулаком, хрипло крикнул в ватное марево,
чуть подсвеченное рыжим отсветом близкого проспекта:
- Сволочь!!!
Не помогло.
Он пошел назад.
Грузовик остывал на прежнем месте, заглушив мотор. Задний борт кузова
был опущен. Мужик в кузове сидел, свесив ноги, на краю и уныло курил. За
его спиной смутно топорщилась рогами деревянная груда, левой рукой он
поддерживал стоящий на коленке наполовину пустой стакан. Увидев Малянова,
мужик сначала широко заулыбался, потом захохотал.
- Что, земляк? Второй подход к снаряду?
Малянов молча принялся протискиваться. Мужик высунулся над боковым,
не опущенным бортом. Поднял повыше стакан и протянул его в сторону
Малянова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12