Кафки и современных его последователей. Вероятно, так можно
писать, однако нужно ли? Читать повесть "Первый день
спасения" тягостно. ...Недоговоренность создает иллюзию
многозначительности. Вы как будто нарочно не желаете изложить
свое авторское кредо (в любой форме), чтобы было ясно, за что
воюет автор, что ему нравится, против чего возражает".
Заметно, насколько поспешно нанизаны один на другой все
ругательные редакционные штампы. Ни тот, кто их пишет, ни тот,
кто их затем читает, не воспринимает их осмысленно,
информационно. Совершается некий социальный ритуал, причем, судя
по обилию ритуальных движений (фашисты, американские супермены,
подонки, лучшие умы человечества, социальная основа, Кафка,
ложная многозначительность, отсутствие авторской позиции),
совершается он безоговорочно и означает лишь одно: "Не
высовывайся! Пшел вон!" Пытаться вычитать из него реальное
отношение к достоинствам и недостаткам рукописи - тщетная
работа. Но, с другой стороны, пытаться опротестовать такое
клеймо - просто негде. Рецензия. Умойся и живи дальше.
Твори.
После же публикации оказывается, что вещь неплоха. Всего лишь
через четыре месяца после выхода в "Даугаве" она в
родном моем городе принесла мне звание лауреата творческого
смотра "Молодость. Мастерство. Современность", как бы
предвосхитившее в миниатюре звание лауреата Госпремии РСФСР,
полученное полугодом позже уже за фильм. Но - после
публикации...
Примеры относятся, конечно, к периоду, когда литература была,
как и многие другие сферы, лишь угодьем угодных. Но вот ситуации
перестроечных времен. Повесть "Доверие" ("Урал",
1989, № 1) была предложена в ленинградский "Детгиз" и
отвергнута им. Насколько мне известно, инкриминировалось ей
всего лишь то, что автор, вражина такая, не верит в перестройку
и силу гласности.
Знакомая песня, правда? Подрывает ленинское учение о войнах
справедливых и несправедливых...
Дело, видимо, в том, что гипертрофированное представление
владеющих издательскими площадками чиновников о своей роли в
мироздании оборачивается гипертрофированными, почти
параноидальными страхами, усугубляемыми постоянной боязнью того,
что любой промах будет раздут до размеров политической ошибки
всяким, кто метит на "мое" место. Порой доходит до
трагикомедий. Смешной маленький рассказ пожилого ленинградского
фантаста, где в одном из эпизодов герой попадает в гарем
роботов, "задробили" из опасения, что рассказ поссорит
нашу Родину с мусульманским миром. Боевик моего друга, где
симпатичного и мужественного "маленького" человека
насильно заставляют голосовать за хоть какого-нибудь из
кандидатов ничем не различающихся партий (страна не названа, и
американских реалий нет), "завернули", поскольку он
вышел бы в год президентских выборов в Америке и, по мнению
издательства, Конгресс вкупе с новой администрацией, коллективно
прочитав этот рассказ, усмотрели бы намек в свой адрес и очень
бы на СССР обиделись...
Мы сами себя посадили на цепь. Нацеленное на воспитание людей
стремление сделать каждое публикуемое слово "нашим",
ставшее затем жестким администрированием, играет теперь злую
шутку: вселяет в ответственных товарищей опасение, будто всякое
публикуемое слово и воспринимается как исключительно
"наше", то есть чуть ли не как ответственная точка
зрения ЦК по данному вопросу (например, по вопросу гаремов у
роботов...) Понятно, что в таких условиях даже честный редактор
начинает нервничать при виде первой же нестандартно поставленной
запятой. Он-то думает, что читатель истолкует ее как неявно
происходящее изменение генеральной линии партии - а,
поскольку изменения нет, партия ему за подобную провокацию
всыплет по первое число (либо кто-нибудь из ближних постарается,
чтобы всыпала).
А читатель, не имеющий подобных комплексов, истолковывает
нестандартную запятую вполне здраво: как личный художественный
поиск автора. Автора, а не редактора. Не редактора, черт возьми,
а автора.
Или вообще не замечает в жизненной суматохе.
Но вот пример совсем свежий и потому свидетельствующий о
совсем новых процессах.
Летом 1989 года в Ленинграде возникло небольшое издательство,
изъявившее желание публиковать, в частности, и
фантастику - то, что НФ приносит доход, сейчас, кажется,
начинают понимать все. Оперативно был составлен и представлен
пробный сборник рассказов, который практически полностью был
отвергнут. В рецензии всем отвесили немало базарных по тону
оплеух. На долю моей повести "Не успеть"
("Нева", 1989, № 12) достался следующий абзац:
"Повесть перенасыщена приметами сегодняшнего быта -
усиленными, утрированными до крайности (то, что в целом можно
охарактеризовать как "густопсовый реализм"). При чтении
возникает ощущение нечистоты авторского мышления (именно
авторского, герой тут ни при чем, несмотря на то, что
повествование ведется от первого лица). Кажется, что автора во
время работы одолевала одна мысль: внушить читающему, что ничего
не может быть хуже перестройки и вообще социализма. Непонятно,
при чем тут фантастика и при чем тут литература вообще".
Строго говоря, за любой из вышеприведенных текстов надлежит
подавать в суд одновременно и за клевету, и за оскорбление чести
и достоинства. Но хитрость в том, что тексты эти являются
внутриредакционными материалами. Формально ты о них знать не
можешь и не должен, получая в лицо лишь конечный
результат - отлуп без комментариев. Фактически их все
равно все знают, хихикая передают друг другу - но как
материал для обвинения они не годятся. Любая штатная вошь может
навесить тебе подрасстрельную статью, и это необратимо, ты
должен сделать вид, что ровно ничего не произошло; при случае же
ее, возможно, вынут из архива редакции, "товарищ майор"
подошьет ее к твоему персональному делу как мнение твоего же
брата литератора и таким образом сам умоет руки - и от
тридцатых годов ситуация отличается лишь тем, что "товарищ
генерал" еще не приказал "товарищу майору" этим
заняться.
Но что, пожалуй, настораживает больше всего - это то, что
вновь создаваемые печатные органы, "дети перестройки",
предпочитают ориентироваться на выкованный в семидесятые годы
подход к НФ, предпочитают использовать не тех, кто авторитетен в
литературе, а тех, кому безошибочно не нравится все
сколько-нибудь стоящее. Такое чутье - находка для
чиновника, мечтающего гнать и дальше серый вал. Если перестройка
не фикция, расплата неминуема, эти "дети" будут терпеть
убытки, им некого будет публиковать, на них будут показывать
пальцами, как на дураков и подлецов. Но если перестройка лопнет,
как мыльный пузырь, они будут править бал, публиковать, не зная
конкуренции, горы хлама и получать за это горы денег, а мы
окажемся на поверку наивными болванами и самоубийцами. И уж они
сделают все, чтобы реализовать второй из этих вариантов
будущего.
Кто же очернитель, в сотый раз спрашиваю я. Тот, кто говорит,
что этот второй вариант, увы, вполне возможен, или тот, кто его
готовит? Кто чернит грядущее - тот, кто тишком красит его
черным, или тот, кто вслух напоминает о существовании черной
краски в палитре и людей, эту краску обожающих?
Конечно, произвол издательств по отношению к НФ - это
лишь мизерная часть, фасеточка, кирпичик тотального произвола
абсолютно некомпетентных, но ушлых "слуг народа", на
протяжении десятилетий делавших из народа быдло. Страна для
них - лишь одна из ножек их служебного кресла. Будущее
страны интересует их лишь в той степени, в какой оно может
влиять на прочность этой ножки. Если страна истекает кровью уже
настолько, что ножка начинает шататься, кресловладелец
наконец-то ощущает некий дискомфорт, принимается, перенося центр
тяжести подальше от опасного края, беспокойно ерзать седалищем
по угретым подушкам и зовет любого, кто окажется рядом: эй,
браток, пособи... сам уже готовя монтировку, чтобы шандарахнуть
братка по черепу, как только положение нормализуется -
ведь браток подошел к креслу непозволительно близко...
Грош нам всем цена, если мы снова подставим спины под их
кресла и черепа под их монтировки.
Конечно, произвол издательств по отношению к НФ - это лишь
мизерная часть тотального произвола, целью которого было лишить
нас самостоятельных рук, сердец, голов. Но этот произвол, тем не
менее, исковеркал целый пласт литературы, причем пласт, для
интеллигенции весьма существенный. Потому что фантазия,
раскованный и зачастую не имеющий конкретной цели полет
размышлений и ассоциаций, сохранение желания прикидывать и так,
и эдак: а что будет, если? - все это является непременным
атрибутом способности мыслить.
Мышление, вообще-то, спокон веку у нас было не в почете.
Предпочитали решать проблемы не умом, а "всем миром",
"кровь из носу", "а ну, навались, славяне!"
Туда, где справились бы один стратег, два тактика да старший
технолог, кидали миллион муравьев и муравьих в одинаковых
ватниках - оно и вася. Что за беда, если половину из них
перетопчут? Главное, среди них нет ни одного стратега. Потому
что стратег - всегда потенциальный конкурент на кресло.
Муравей же на кресло не посягнет никогда. Ему бы муравьят на
ноги кое-как поставить.
Но - все. Уперлись. Во второй половине ХХ века докатился
мир до того, что кровь из носу пускай сколько хочешь, а
дело - ни с места. Без мыслей и земля не родит, и заводы
гадят впустую, и наука превратилась в захолустный мужской клуб с
отдельными кабинетами на втором этаже. Страна в наше время может
иметь все - уголь, нефть, железо, ракеты, реакторы! -
и стремительно гнить, необратимо обращая в труху все эти
богатства. Потому что нет малости - мыслей.
Отсюда кризис.
Отсюда - перестройка.
Думай! Думай немедленно! А зачем? Родине мысли нужны! А как? А
шут его знает... Сядь! Сел. Нахмурь лоб! Нахмурил. Придумал?
Нет. Подбородок подопри кулаком, как у Родена, видел? Не видел.
Черт, и я не видел. В общем, подопри. Придумал? Нет. А чего
придумать-то надо? (Как говорил Винни Пух, если бы я знал, что
нужно придумать, я бы обязательно это придумал). А я откуда
знаю? У тебя образование, у меня только полномочия. Думай!
Двадцать пять рублей дам! Придумал? Нет. Двадцать шесть дам!..
Минус налог. Придумал? Нет. Место в яслях дам! Придумал? Да! Е
равно эм цэ квадрат! Гм... где-то я это уже слышал... Еще думай!
Придумал! Если сто тонн фенола вылить в одну реку за двадцать
пять минут, тот, кто попьет из реки, может... э-э... плохо себя
почувствовать. Так. (На место директора химкомбината метит,
Эйнштейн хренов. А мы с Денисычем охотились вместе... да и
Москва обещала квоту загранкомандировок увеличить, если план по
удобрениям перевыполним)... Эта мысль подрывает ленинское учение
о войнах справедливых и несправедливых. Неприятный казус. Ну да
времена сейчас вольные, так что условимся просто, ты не говорил,
я не слышал. Думай дальше. Придумал? Нет. Еще думай!
Дз-зын-н-нь! Конец рабочего дня. Ну и пес с ним, пошли водки
выпьем. Ты мне четвертной должен, мыслитель. Так что ставь.
Придумал! Давай всех рыжих зарежем! А потом картавых!
Если сто тонн фенола вылить... в этой ситуации нет ничего
фантастического, разве что количество тонн. Но уже вторая часть
фразы включает рассмотрение последствий, затрагивает
перспективу, требует заглянуть в завтра. Но если, читая про это
завтра, мы узнаем, что человек, наглотавшись фенола, с утроенной
силой встал к станку и весь день мурлыкал гимн, это будет не
фантастика, а вранье. А если мы попытаемся не врать, то
кто-нибудь да обвинит нас в подрыве чего-нибудь. Вот и думай.
В последние годы в просторечии возник термин "книжка от
мозгов". Дескать, "отключиться хочу, дай почитать
чего-нибудь от мозгов". В разряд такого чтения попала и
фантастика. Один из наиболее интеллектуальных и будоражащих как
воображение, так и чувство ответственности видов литературы, по
определению предназначенный для подпитывания способности
мыслить, старательно превращался в литературу от мозгов. А потом
еще проводились дискуссии о кризисе жанра!
Нам пытаются отбить нервные окончания, ответственные за осязание
будущего. И в значительной степени - преуспевают.
Восстанавливать эту способность, даже при самых благоприятных
условиях, придется многие годы.
Поэтому НФ, как ни горько признавать это любящему ее
человеку, в изрядной мере потеряла читателя и утратила престиж.
Обратимо ли это? Не знаю. Способно ли общество создать, взамен
фантастики, какой-либо иной механизм художественного,
эмоционального прощупывания социально-психологической
перспективы? Я не уверен. Думаю, что пока - нет.

--------------------------------------------------------------
Круг четвертый. 1991
--------------------

ПОД ПРЕДЛОГОМ КОНКРЕТНОЙ КРИТИКИ

________________
"Писателям - абсолютные гарантии". Рец. на сб. "Волшебнику -
абсолютная гарантия", Таллинн, 1990.- "Таллинн",
1991, № 5 (опубликовано в сокращении).
Мы направились к пограничному знаку. Границы, хотя бы и
символические, всегда почему-то волнуют, будоражат фантазию. За
пограничными знаками, так мы привыкли себе представлять, всегда
находится что-то другое, что-то новое...
Тээт Каллас
Подавляющее большинство людей хотя бы раз в жизни
оказываются читателями. Многие читатели, в силу регулярно
совершаемых книгопроходческих упражнений, становятся читателями
более или менее квалифицированными. Тех из них, кого обуревает
непреоборимое желание беспрерывно делиться впечатлением от
прочитанного, зачастую заносит в профессиональные критики.
Критики с комплексами, в глубине души всегда уверенные, что если
бы они это написали, то написали бы гораздо лучше автора,
превращаются в литературоведов. В быту их называют
литературоедами. Сами они всяких там романов-рассказов не пишут,
зато, читая что-либо, думают лишь о том, как и про что следовало
бы это писать на самом деле - то есть как и про что они
сами бы это написали, если бы это пришло им в голову - и
затем подробно излагают, насколько результат работы автора хуже,
чем их разбуженные чтением замыслы. Литературоведы,
подсознательно чувствующие чрезмерную притязательность своей
уверенности и испытывающие потребность имплицитно покаяться в
ней, анализируют подвернувшееся им произведение, пытаясь понять,
чего хотел сам автор, и насколько ему то, что он хотел,
удалось - и оттого становятся литературоведами
хорошими.
Обычный читатель, как правило, может сказать, понравилось ему
прочитанное или нет, то есть оценить произведение в чисто
эмоциональных категориях "ндра" - "не
ндра". Читатель квалифицированный в состоянии с той или иной
степенью пространности изложить, что именно ему "ндра",
а что "не ндра". Дельный критик способен объяснить,
почему это ему "ндра", а это - нет, и с примерами
в руках - вернее, на устах - сравнить то или иное
"ндра" и "не ндра" с их аналогами в других
произведениях, доказывая, что здесь нечто сделано лучше, а здесь
нечто - хуже. Литературовед занят тем, что доказывает
правомерность и тотальность своих личных "ндра" и
"не ндра", привлекая к решению этой задачи весь
доступный ему аппарат формальной логики, нелинейной
стереометрии, жестикуляционного магнетизма и словесного балета.
Таким образом, на любом уровне ядром сообщения является один из
элементов оппозиции "ндра" - "не ндра";
однако читатель всего лишь информирует о своей оценке, критик ее
доказывает, а литературовед ее навязывает.
Я все это к тому, что я не более, чем читатель. Поэтому
постараюсь всеми силами воздерживаться от формулировок типа
"хороший" - "плохой", придерживаясь шкалы
"мне понравилось" - "мне не понравилось".
И даже если, опасаясь повторов и тавтологий, я вынужден буду
как-то разнообразить вокабуляр, следует помнить, что смысл
терминов "интересный", "гротескный",
"добрый" и пр. следует искать именно на этой шкале.
Прежде всего мне "ндра" перевод. Все вещи сборника
являются высокохудожественными русскоязычными текстами и,
следовательно, самостоятельными и полноправными фактами культуры
для всех читающих на этом довольно распространенном языке. К
сожалению, я никогда не жил в Эстонии и не знаю языка
оригиналов, поэтому не могу сказать, утрачено что-то при
переводе, и если да, то что. Бывает, перевод, напротив,
обогащает текст, хотя бы взамен утраченного, однако и здесь я
ничего не могу сказать. Но уже то, что язык одной вещи сборника
не спутать с языком никакой другой, говорит само за себя.
Превосходно переданы и порывистая, взвихренная скачками эмоций
героя стилистика Тээта Калласа, и неторопливая, устало
покачивающаяся между философичностью человеческой жизни и ее
тягомотностью стилистика Эмэ Бээкман, и всеобъемлющая ирония
Энна Ветемаа с ее словесными карикатурами широчайшего спектра,
от дружеских шаржей на фольклор до хлесткой пародии на
пропагандистские штампы современности, и судорожно вязкий, почти
шизоидный поток сознания Рейна Салури, как нельзя лучше
соответствующий бессильной раздвоенности его героя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19