Смотрите, как бы не случилось с. вами того же, что с Игорем. Неужели Федор Ипполитович и от вас услышит: «Будь ты неладен, а я тебе больше не дочь»?
— Только один верный оруженосец у него остался,— с издевкой произнесла Татьяна Федоровна.
Друзь пропустил это мимо ушей.
Показалось ему, что подхватила его высокая волна, понесла неведомо куда, а сумеет ли он удержаться на ее гребне, или бросит она его на подводный риф — не все ли равно? И будто не он говорит, а слова сами вырываются: слишком долго он копил их и сдерживался,— никакой силе их теперь не удержать. Ведь слова-то эти правильные!
— Вам, Татьяна Федоровна, кажется,— заговорил он снова,— будто вы только о том и заботитесь, чтобы
ваш отец сдвинулся с мертвой точки, рысью побежал дальше, чтобы о нем снова заговорили языком хвалебных гимнов. Вы привыкли к тому, что почти каждое ваше выступление в газете так или иначе отражается на судьбе тех, о ком вы писали. Поэтому вы и убеждены, что ваше обращение к родному отцу подействует на него так же, как статья в газете. А для Федора Ипполитовича вы прежде всего дочь. То время, когда вы поминутно докучали ему своими «почему?», он помнит лучше, чем вчерашний спор с вами. И тогда вы росли, с каждым днем становились умнее. А теперь ему начинает казаться, что вы... что у вас обратный процесс. Вот почему вам ничего не удается от него добиться. И не удастся... Не приходит ли вам хоть изредка мысль, что причина ваших неудач кроется не в вашем неумении по- настоящему помочь Федору Ипполитовичу, а в его злой воле? Он, дескать, невероятно упрям, эгоистичен? Это очень опасная мысль... Вы молчите? Хотите знать, почему? В глубине души вы понимаете, что никакого толку от вашей педагогической самодеятельности не будет, и вы злитесь. Но не на себя, а на отца и на меня. Я готов и дальше служить громоотводом для вашей злости. А Федора Ипполитовича оставьте, пожалуйста, в покое. Удержите от этого и Игоря. Больше того — пусть Игорь поменьше попадается Федору Ипполитовичу на глаза. Тогда, без вашего докучливого вмешательства, профессор Шостенко завершит то, что так хорошо начал сегодня. И на этом не остановится. 4
Друзь давно не говорил так много. Хорошо, что его собеседница неподвижно стоит перед ним, подняв лицо и не отрывая от него расширившихся глаз. Авось хоть что-нибудь дойдет до нее...
— То, что я скажу дальше,— продолжал он, отдышавшись,— передайте, пожалуйста, Игорю. Я собираюсь с ним сам поговорить, да, кажется, ни завтра, ни послезавтра не найду свободной минуты... Как я вел бы себя, если бы у меня произошло с отцом то, что у Игоря,— этого я сказать не могу: отца у меня нет. Очень может быть, я вел бы себя еще хуже. Но через неделю, через месяц, через год я непременно додумался бы: всякое случается между отцом и сыном,— так за всякий промах палкой по башке? Задумался бы я и о том, сколько моей вины в ссоре с отцом, А если бы увидел, что над
отцом нависла настоящая беда, то нашел бы способ помочь ему делом и постарался бы сделать это так, чтобы он ничего не заметил...
— Как сегодня во время операции?
Но сбить Друзя Татьяне Федоровне не удалось.
— А Игорь приехал после многолетней ссоры. Приехал, ничего толком не зная об отце, но собираясь снова перевоспитывать его все теми же мальчишескими проповедями. И ни он, ни вы не спросили себя: а не лучше ли будет, если Федор Ипполитович почувствует, что у него есть сын и дочь, что они его любят и встанут за него горой, если понадобится? А то живут двое одиноких стариков, дети их бросили, остались у них одни воспоминания... Идеальная старость, не правда ли?
Теперь Друзь казалось, что он вышел из жаркой комнаты. Он полной грудью вдохнул морозный воздух.
Он сказал Татьяне Федоровне главное. И сказал своевременно. Правда, времени для раздумий у брата и сестры осталось мало. Но если они захотят подумать, то пусть, как когда-то перед экзаменами, несколько ночей не поспят. Экзамен-то у них трудный.
Татьяна Федоровна молча взяла его под руку и пошла дальше. Но рука ее стала как неживая.
До трамвайной остановки не вымолвили ни слова. Лишь когда проходили под фонарями, Татьяна Федоровна поднимала голову, словно сомневалась, тот ли рядом с ней тихоня, которого она знает одиннадцатый год, А на Друзя снова навалилась тяжкая усталость. И не все ли равно, что думает о нем сейчас идущая рядом!
Трамвай одновременно с ними подошел к остановке. Но Татьяна Федоровна не села в него — пошла с Друзем к телефонной будке, терпеливо ждала, пока тот дозванивался до дежурного врача и говорил с ним. Трамвай тем временем ушел обратно.
Когда Друзь вышел из будки, Татьяна Федоровна ни о чем не спросила. Зато он с удовлетворением сообщил:
— А Яковенко, оказывается, умнее, чем вы о нем думаете. Он был у Черемашко, разговаривал с ним и ушел успокоенный. Молодец Василь Максимович!
— Я рада за вас,— холодно откликнулась Татьяна Федоровна и, помолчав, добавила еще холоднее: — Не смею больше вас задерживать.
Руки она не подала. Слишком внимательно глядела туда, откуда должен прийти трамвай.
Поздно вечером трамваи ходят редко. И на остановке никого больше не было. Не оставлять лее ее одну...
Друзь стоял сзади и удивленно спрашивал себя: как это случилось, что он перестал перед нею робеть? Конечно, теперь он никогда не услышит ее голоса в телефонной трубке, а при встрече на улице кивнет ли она в ответ на его поклон?
Не оглянулась Татьяна Федоровна и когда показались вдали трамвайные огни. Лишь когда трамвай подошел, вышли из него и разошлись немногочисленные пассажиры, она полуобернулась к Друзю:
—Одиннадцать лет вы прикидывались теленком. Вот чего я не смогу вам простить.
Поспешно вошла в вагон. По замерзшим окнам скользнула ее тень и исчезла.
Нескладны были мысли Друзя, когда он брел домой.
Василь Максимович очнулся без обычных при выходе из наркоза неприятностей, заводской парторг не услышал от него ни одной жалобы, а Женя (дежурный врач со смехом рассказывал об этом) самым категорическим образом заявила ему, что Черемашко будет жить... Сейчас больной спит. Сон, правда, не очень глубокий, но медсестра возле больного внимательна. Словом, причин для беспокойства никаких. Ждать и быть начеку — вот и все обязанности Друзя на ближайшее время. Он должен копить с^лы: кто знает, сколько их понадобится завтра, послезавтра, в течение этой недели, а то и следующей... Ну, что касается сил и ясной головы, то через несколько минут он будет спать. Закончится этот самый тяжелый и самый сумбурный в его жизни день...
Еще издалека он заметил, что окна в доме погасли. Только из комнаты матери пробивался сквозь занавеску свет.
Когда Друзь на цыпочках вошел в переднюю, из комнаты донеслось:
— Зайди-ка ко мне, Серега,
Мать уже была в постели. Но не сонный был у нее вид. Заложив руки за голову, она удивленно разглядывала что-то на потолке. Сыну приказала:
— Садись.
Друзь опустился на ближайший к двери стул.
Мать оглядела его с ног до головы, ничего, видимо, достойного удивления в нем не нашла и снова уставилась в потолок. Выдержав паузу, заговорила:
— Ив кого ты такой удался?.. У ровесниц моих давно в хатах полно внуков. А ты... Дожил до четвертого десятка, а гостью у тебя впервые вижу.
Друзь наморщил лоб: к чему это? До сих пор ничего похожего он от матери не слышал.
— Надеюсь,, о дне свадьбы ты мне скажешь заблаговременно?— не дождавшись ответа, спросила Марфа Алексеевна.
Друзь недоуменно переспросил:
— Чьей свадьбы?
Марфа Алексеевна вдруг глянула на него так, будто он сделал ей приятный сюрприз.
— Не притворяйся. Я не слепая, вижу, что забыл ты о своем глупом зароке. И радуюсь, что заставила тебя забыть о нем сегодняшняя твоя гостья... Конечно, дочь твоего профессора я вижу впервые. Будет ли она в твоем доме -хорошей хозяйкой, я не знаю. Но ты ведь дашь мне время приглядеться к ней, правда? А что ты для нее не посторонний — за версту видно.
Нет, кровь у Друзя не хлынула в лицо. Он пожал плечами в ответ на эту вот уже воистину бабью догадку. Заподозрить Татьяну Федоровну в матримониальном посягательстве на него так же нелепо, как обнаружить в соловьихе желание выйти замуж за воробья. Ведь взаимоотношения между Друзей и дочерью его учителя давно уже стали такими, что разрыв не был для него неожиданностью. Слишком утомленным и опустошенным был Друзь, чтобы переубеждать мать. Он молча оперся на палку, чтобы встать.
Марфа Алексеевна сурово сказала:
— Сиди! — И, опершись на локоть, привстала.— Выслушай, что я тебе скажу. Да покрепче запомни.
Он знал, что скажет мать дальше. Решение сына никому не навязывать себя в мужья она всегда считала глупостью. Но в последнее время об этом помалкивала.
Появление Татьяны Федоровны было отличным поводом для возобновления разговоров на эту тему.
Друзь вздохнул. Единственное, о чем способен сейчас мечтать,— сон. Впрочем, чем меньше он будет возражать, тем скорее мать убедится, что куда легче иметь дело с телеграфным столбом, и оставит его в покое
— Сколько лет Татьяне Федоровне?
— Двадцать девять.
— А на вид моложе,— начала вслух размышлять Марфа Алексеевна.— Больше чем двадцать пять не дашь. Я уже прикидывала, не очень ли ты стар для нее. Пожалуй, двадцать девять — как раз... Конечно, она не писаная красавица. Но ты всю жизнь будешь глядеть на нее и не наглядишься. Я и то целый вечер не сводила с нее глаз. И не горда: занялась я самоваром, так она помогла, стол накрыла. Значит, хотела мне себя показать... И не дура. Не раз с толку тебя сбивала. А если не убедила, так не потому, что ты умнее. Ты как осел упрямый — вот что. И ничего не хочешь видеть. Другой давно спросил бы себя: «Не в ней ли мое счастье?..» Или ты уже и ее спрашивал?
— Нет, мама.
Если Друзь и покривил душой, то лишь чуть-чуть: от того, что было когда-то, разве что-нибудь осталось?
— Ну и дурень... И что только она в тебе, бирюке, нашла?.. Пока мы ждали тебя, только и слов у нее, что Сергей Антонович да Сергей Антонович. И как живет, и где бывает, и с кем дружит. Все как будто в шутку, а сама в рот мне смотрит: как я отвечу...
— И ты ей все рассказала? — поморщился Друзь.
— А что тебе от людей скрывать?— обиделась мать.— Ты у меня не вор, не мошенник. И знаете вы друг друга... не со вчерашнего дня... В*твоей комнате во все углы заглянула, на столе каждую книжку и все карандаши в руках подержала. Дурак и тот понял бы... Когда ты постучал, она снова в твою комнату ушла. К тебе навстречу вышла прихорошившись. Сама была молода, знаю, что к чему. И потом она и так и сяк к тебе, а ты... целый вечер пыжился, как кот на именинах. Хорошо, что мне посчастливилось тебя расшевелить,—показала я твоей гостье, что ты все-таки не дубина..,
Друзь смущенно опустил голову,
— Ну, зачем ты, мама.,,
— Я еще не все сказала! — резко перебила его мать.— Обращалась к тебе, а следила за ней. Видела, как обрадовалась она, когда ты наконец показал себя. Заспорил ты с ней, тут уж ей крыть нечем, а в глазах у нее радость. Как будто ты такие ей песни поешь, что за душу хватают. Неужели ты и этого не заметил?
Друзь решительно встал. Зачем тратить столько времени на вздор? Да и очень натоплено в комнате матери, дышать нечем...
— Ты скажи мне, Серега,— не унималась Марфа Алексеевна,— почему ты не женился на ней десять лет тому назад?
Усталость и смущение не погасили в Друзе чувство юмора, он рассмеялся. Но та же усталость помешала ему промолчать о том, в чем совестно признаться и родной матери.
— Тогда она меня не замечала. Потом была замужем...
— А-а...— И мать разочарованно отвернулась.
Друзь шагнул к двери. Но мать бросила вдогонку?
— Была?.. А теперь?
-— Теперь в разводе. С позапрошлой осени,
— Муж бросил?
— Нет, она его выгнала.
Помолчав, Марфа Алексеевна пришла к выводу:
— Да, мужья таких не бросают. Умные мужья. А глупых надо в три шеи гнать. А ты... Прозевать такое добро... Эх, ты! Иди уж, сонная тетеря.
Постель в комнате Друзя была готова — вот как велика сегодня материнская забота: обычно Друзь стелил себе сам. Раздеваться он начал, едва переступив порог. И если о чем-нибудь думал, то о том, порадует ли его завтра чем-нибудь Василь Максимович. Завтра проснуться надо как можно раньше, поискать в книжном шкафу: там должно быть кое-что о тромбах и эмболах.
Вдруг тесно стало сердцу. Оно забилось быстро и громко, как не билось давно. Друзь увидел в своей руке огрызок карандаша, подобранный на столе, а другой он, оказывается, медленно перелистывает книжку, которая утром лежала в стопке, а теперь оказалась на середине стола. И вдруг возникла мысль:
«Понедельник — тяжелый день? Какой болван это придумал?»
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
— Только один верный оруженосец у него остался,— с издевкой произнесла Татьяна Федоровна.
Друзь пропустил это мимо ушей.
Показалось ему, что подхватила его высокая волна, понесла неведомо куда, а сумеет ли он удержаться на ее гребне, или бросит она его на подводный риф — не все ли равно? И будто не он говорит, а слова сами вырываются: слишком долго он копил их и сдерживался,— никакой силе их теперь не удержать. Ведь слова-то эти правильные!
— Вам, Татьяна Федоровна, кажется,— заговорил он снова,— будто вы только о том и заботитесь, чтобы
ваш отец сдвинулся с мертвой точки, рысью побежал дальше, чтобы о нем снова заговорили языком хвалебных гимнов. Вы привыкли к тому, что почти каждое ваше выступление в газете так или иначе отражается на судьбе тех, о ком вы писали. Поэтому вы и убеждены, что ваше обращение к родному отцу подействует на него так же, как статья в газете. А для Федора Ипполитовича вы прежде всего дочь. То время, когда вы поминутно докучали ему своими «почему?», он помнит лучше, чем вчерашний спор с вами. И тогда вы росли, с каждым днем становились умнее. А теперь ему начинает казаться, что вы... что у вас обратный процесс. Вот почему вам ничего не удается от него добиться. И не удастся... Не приходит ли вам хоть изредка мысль, что причина ваших неудач кроется не в вашем неумении по- настоящему помочь Федору Ипполитовичу, а в его злой воле? Он, дескать, невероятно упрям, эгоистичен? Это очень опасная мысль... Вы молчите? Хотите знать, почему? В глубине души вы понимаете, что никакого толку от вашей педагогической самодеятельности не будет, и вы злитесь. Но не на себя, а на отца и на меня. Я готов и дальше служить громоотводом для вашей злости. А Федора Ипполитовича оставьте, пожалуйста, в покое. Удержите от этого и Игоря. Больше того — пусть Игорь поменьше попадается Федору Ипполитовичу на глаза. Тогда, без вашего докучливого вмешательства, профессор Шостенко завершит то, что так хорошо начал сегодня. И на этом не остановится. 4
Друзь давно не говорил так много. Хорошо, что его собеседница неподвижно стоит перед ним, подняв лицо и не отрывая от него расширившихся глаз. Авось хоть что-нибудь дойдет до нее...
— То, что я скажу дальше,— продолжал он, отдышавшись,— передайте, пожалуйста, Игорю. Я собираюсь с ним сам поговорить, да, кажется, ни завтра, ни послезавтра не найду свободной минуты... Как я вел бы себя, если бы у меня произошло с отцом то, что у Игоря,— этого я сказать не могу: отца у меня нет. Очень может быть, я вел бы себя еще хуже. Но через неделю, через месяц, через год я непременно додумался бы: всякое случается между отцом и сыном,— так за всякий промах палкой по башке? Задумался бы я и о том, сколько моей вины в ссоре с отцом, А если бы увидел, что над
отцом нависла настоящая беда, то нашел бы способ помочь ему делом и постарался бы сделать это так, чтобы он ничего не заметил...
— Как сегодня во время операции?
Но сбить Друзя Татьяне Федоровне не удалось.
— А Игорь приехал после многолетней ссоры. Приехал, ничего толком не зная об отце, но собираясь снова перевоспитывать его все теми же мальчишескими проповедями. И ни он, ни вы не спросили себя: а не лучше ли будет, если Федор Ипполитович почувствует, что у него есть сын и дочь, что они его любят и встанут за него горой, если понадобится? А то живут двое одиноких стариков, дети их бросили, остались у них одни воспоминания... Идеальная старость, не правда ли?
Теперь Друзь казалось, что он вышел из жаркой комнаты. Он полной грудью вдохнул морозный воздух.
Он сказал Татьяне Федоровне главное. И сказал своевременно. Правда, времени для раздумий у брата и сестры осталось мало. Но если они захотят подумать, то пусть, как когда-то перед экзаменами, несколько ночей не поспят. Экзамен-то у них трудный.
Татьяна Федоровна молча взяла его под руку и пошла дальше. Но рука ее стала как неживая.
До трамвайной остановки не вымолвили ни слова. Лишь когда проходили под фонарями, Татьяна Федоровна поднимала голову, словно сомневалась, тот ли рядом с ней тихоня, которого она знает одиннадцатый год, А на Друзя снова навалилась тяжкая усталость. И не все ли равно, что думает о нем сейчас идущая рядом!
Трамвай одновременно с ними подошел к остановке. Но Татьяна Федоровна не села в него — пошла с Друзем к телефонной будке, терпеливо ждала, пока тот дозванивался до дежурного врача и говорил с ним. Трамвай тем временем ушел обратно.
Когда Друзь вышел из будки, Татьяна Федоровна ни о чем не спросила. Зато он с удовлетворением сообщил:
— А Яковенко, оказывается, умнее, чем вы о нем думаете. Он был у Черемашко, разговаривал с ним и ушел успокоенный. Молодец Василь Максимович!
— Я рада за вас,— холодно откликнулась Татьяна Федоровна и, помолчав, добавила еще холоднее: — Не смею больше вас задерживать.
Руки она не подала. Слишком внимательно глядела туда, откуда должен прийти трамвай.
Поздно вечером трамваи ходят редко. И на остановке никого больше не было. Не оставлять лее ее одну...
Друзь стоял сзади и удивленно спрашивал себя: как это случилось, что он перестал перед нею робеть? Конечно, теперь он никогда не услышит ее голоса в телефонной трубке, а при встрече на улице кивнет ли она в ответ на его поклон?
Не оглянулась Татьяна Федоровна и когда показались вдали трамвайные огни. Лишь когда трамвай подошел, вышли из него и разошлись немногочисленные пассажиры, она полуобернулась к Друзю:
—Одиннадцать лет вы прикидывались теленком. Вот чего я не смогу вам простить.
Поспешно вошла в вагон. По замерзшим окнам скользнула ее тень и исчезла.
Нескладны были мысли Друзя, когда он брел домой.
Василь Максимович очнулся без обычных при выходе из наркоза неприятностей, заводской парторг не услышал от него ни одной жалобы, а Женя (дежурный врач со смехом рассказывал об этом) самым категорическим образом заявила ему, что Черемашко будет жить... Сейчас больной спит. Сон, правда, не очень глубокий, но медсестра возле больного внимательна. Словом, причин для беспокойства никаких. Ждать и быть начеку — вот и все обязанности Друзя на ближайшее время. Он должен копить с^лы: кто знает, сколько их понадобится завтра, послезавтра, в течение этой недели, а то и следующей... Ну, что касается сил и ясной головы, то через несколько минут он будет спать. Закончится этот самый тяжелый и самый сумбурный в его жизни день...
Еще издалека он заметил, что окна в доме погасли. Только из комнаты матери пробивался сквозь занавеску свет.
Когда Друзь на цыпочках вошел в переднюю, из комнаты донеслось:
— Зайди-ка ко мне, Серега,
Мать уже была в постели. Но не сонный был у нее вид. Заложив руки за голову, она удивленно разглядывала что-то на потолке. Сыну приказала:
— Садись.
Друзь опустился на ближайший к двери стул.
Мать оглядела его с ног до головы, ничего, видимо, достойного удивления в нем не нашла и снова уставилась в потолок. Выдержав паузу, заговорила:
— Ив кого ты такой удался?.. У ровесниц моих давно в хатах полно внуков. А ты... Дожил до четвертого десятка, а гостью у тебя впервые вижу.
Друзь наморщил лоб: к чему это? До сих пор ничего похожего он от матери не слышал.
— Надеюсь,, о дне свадьбы ты мне скажешь заблаговременно?— не дождавшись ответа, спросила Марфа Алексеевна.
Друзь недоуменно переспросил:
— Чьей свадьбы?
Марфа Алексеевна вдруг глянула на него так, будто он сделал ей приятный сюрприз.
— Не притворяйся. Я не слепая, вижу, что забыл ты о своем глупом зароке. И радуюсь, что заставила тебя забыть о нем сегодняшняя твоя гостья... Конечно, дочь твоего профессора я вижу впервые. Будет ли она в твоем доме -хорошей хозяйкой, я не знаю. Но ты ведь дашь мне время приглядеться к ней, правда? А что ты для нее не посторонний — за версту видно.
Нет, кровь у Друзя не хлынула в лицо. Он пожал плечами в ответ на эту вот уже воистину бабью догадку. Заподозрить Татьяну Федоровну в матримониальном посягательстве на него так же нелепо, как обнаружить в соловьихе желание выйти замуж за воробья. Ведь взаимоотношения между Друзей и дочерью его учителя давно уже стали такими, что разрыв не был для него неожиданностью. Слишком утомленным и опустошенным был Друзь, чтобы переубеждать мать. Он молча оперся на палку, чтобы встать.
Марфа Алексеевна сурово сказала:
— Сиди! — И, опершись на локоть, привстала.— Выслушай, что я тебе скажу. Да покрепче запомни.
Он знал, что скажет мать дальше. Решение сына никому не навязывать себя в мужья она всегда считала глупостью. Но в последнее время об этом помалкивала.
Появление Татьяны Федоровны было отличным поводом для возобновления разговоров на эту тему.
Друзь вздохнул. Единственное, о чем способен сейчас мечтать,— сон. Впрочем, чем меньше он будет возражать, тем скорее мать убедится, что куда легче иметь дело с телеграфным столбом, и оставит его в покое
— Сколько лет Татьяне Федоровне?
— Двадцать девять.
— А на вид моложе,— начала вслух размышлять Марфа Алексеевна.— Больше чем двадцать пять не дашь. Я уже прикидывала, не очень ли ты стар для нее. Пожалуй, двадцать девять — как раз... Конечно, она не писаная красавица. Но ты всю жизнь будешь глядеть на нее и не наглядишься. Я и то целый вечер не сводила с нее глаз. И не горда: занялась я самоваром, так она помогла, стол накрыла. Значит, хотела мне себя показать... И не дура. Не раз с толку тебя сбивала. А если не убедила, так не потому, что ты умнее. Ты как осел упрямый — вот что. И ничего не хочешь видеть. Другой давно спросил бы себя: «Не в ней ли мое счастье?..» Или ты уже и ее спрашивал?
— Нет, мама.
Если Друзь и покривил душой, то лишь чуть-чуть: от того, что было когда-то, разве что-нибудь осталось?
— Ну и дурень... И что только она в тебе, бирюке, нашла?.. Пока мы ждали тебя, только и слов у нее, что Сергей Антонович да Сергей Антонович. И как живет, и где бывает, и с кем дружит. Все как будто в шутку, а сама в рот мне смотрит: как я отвечу...
— И ты ей все рассказала? — поморщился Друзь.
— А что тебе от людей скрывать?— обиделась мать.— Ты у меня не вор, не мошенник. И знаете вы друг друга... не со вчерашнего дня... В*твоей комнате во все углы заглянула, на столе каждую книжку и все карандаши в руках подержала. Дурак и тот понял бы... Когда ты постучал, она снова в твою комнату ушла. К тебе навстречу вышла прихорошившись. Сама была молода, знаю, что к чему. И потом она и так и сяк к тебе, а ты... целый вечер пыжился, как кот на именинах. Хорошо, что мне посчастливилось тебя расшевелить,—показала я твоей гостье, что ты все-таки не дубина..,
Друзь смущенно опустил голову,
— Ну, зачем ты, мама.,,
— Я еще не все сказала! — резко перебила его мать.— Обращалась к тебе, а следила за ней. Видела, как обрадовалась она, когда ты наконец показал себя. Заспорил ты с ней, тут уж ей крыть нечем, а в глазах у нее радость. Как будто ты такие ей песни поешь, что за душу хватают. Неужели ты и этого не заметил?
Друзь решительно встал. Зачем тратить столько времени на вздор? Да и очень натоплено в комнате матери, дышать нечем...
— Ты скажи мне, Серега,— не унималась Марфа Алексеевна,— почему ты не женился на ней десять лет тому назад?
Усталость и смущение не погасили в Друзе чувство юмора, он рассмеялся. Но та же усталость помешала ему промолчать о том, в чем совестно признаться и родной матери.
— Тогда она меня не замечала. Потом была замужем...
— А-а...— И мать разочарованно отвернулась.
Друзь шагнул к двери. Но мать бросила вдогонку?
— Была?.. А теперь?
-— Теперь в разводе. С позапрошлой осени,
— Муж бросил?
— Нет, она его выгнала.
Помолчав, Марфа Алексеевна пришла к выводу:
— Да, мужья таких не бросают. Умные мужья. А глупых надо в три шеи гнать. А ты... Прозевать такое добро... Эх, ты! Иди уж, сонная тетеря.
Постель в комнате Друзя была готова — вот как велика сегодня материнская забота: обычно Друзь стелил себе сам. Раздеваться он начал, едва переступив порог. И если о чем-нибудь думал, то о том, порадует ли его завтра чем-нибудь Василь Максимович. Завтра проснуться надо как можно раньше, поискать в книжном шкафу: там должно быть кое-что о тромбах и эмболах.
Вдруг тесно стало сердцу. Оно забилось быстро и громко, как не билось давно. Друзь увидел в своей руке огрызок карандаша, подобранный на столе, а другой он, оказывается, медленно перелистывает книжку, которая утром лежала в стопке, а теперь оказалась на середине стола. И вдруг возникла мысль:
«Понедельник — тяжелый день? Какой болван это придумал?»
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18