Впрочем, иногда и они появлялись, потому что ютились и работали где-то поблизости,
— Приходится разбирать по кирпичику,— жалова лись они,— как будто мы сами разбомбили город.
Отец моего друга Вольфганга умер, а мать его незадолго до национализации вышла за фабричного бухгалтера.
— Из-за стекловаты все время вспыхивали скандалы, это и свело отца в могилу,— утверждал Вольфганг.— Теперь стекловата народное достояние, а опасна все так же. Один черт.
Уличный фонарь, как и прежде, освещал вечерами нашу комнату, где мы спорили до хрипоты, пока не приходил домой отец. Тогда только мать утихомиривала нас:
— Ну хватит! Либо молчите, либо убирайтесь за дверь!
В школьном саду цвели уцелевшие деревья; вновь посадили шиповник, розы и можжевельник, никто больше не шлялся по ночам с пилами и топорами, появилось даже несколько новых скамеек, где сидели влюбленные парочки. Наш пес спал в коридоре и не думал лаять, когда пьянчуги ломились в дверь или буянили в подъезде.
— У тебя, Михсль, не жизнь, а малина,— говорил отец, тормоша его и выводя на прогулку. Он позволял собаке бегать повсюду, на поводок не брал.— Держи ухо востро, лентяй! — предупреждал отец перед сном.— Хотя зачем? Караульщик нам больше не нужен. Слава богу!
Зигфрид Шерер, середнячок из нашего класса, появился однажды утром в синей рубашке с желтой нашивкой в виде солнца и раздал нам бланки заявлений о приеме в ССНМ.
— Советую подписать,— сказал он.— У нас рабочая гимназия, и это обязывает.
Но большинство порвали заявления, кое-кто написал «нет» по-русски и по-английски, а Сэр и Хорст Редер сказали:
— Хватит с нас гитлерюгенда, и вообще, с бухты-барахты рядиться в форму не станем.
Я был того же мнения и опубликовал в школьной газете протест против любых униформ, значков и шествий с фанфарами. «Мы, молодежь свободной Германии, наконец-то освободились-от муштры, и нам не нужен Союз свободной немецкой молодежи, не нужны новые марши»,— писал я. Статью я снабдил фотографиями из новых иллюстрированных журналов, цитатами из лекций наших учителей и стихотворений, направленных против войны, милитаризма и униформ, а еще обильно уснастил свое сочинение красными вопросительными знаками и украсил лозунгом: «Нет, без нас!»
— Думаешь, ты ужасно храбрый и хитрый,— заметил господин Фишер, спокойно читая газету, которую я повесил в коридоре.— Но кто дал тебе право говорить за других, за класс, за всю школу?
Меня поддержали только Сэр и Хорст Редер, они начали пререкаться с господином Фишером и пытались помешать ему снять листки со с гены.
— Идите по классам, вам еще учиться и учиться.— Господин Фишер локтем оттолкнул меня от газеты.— Кое-кто и впрямь не расстался еще с нацистской рубашкой!
Секунду мы смотрели друг другу в глаза, и я уже готов был вырвать у него газету, но он подошел ко мне вплотную и шепнул:
— Ой, парень, из-за такой ерунды копья ломать не стоит, рано или поздно ты это поймешь.
Отец уже которую неделю выдумывал всяческие отговорки, объясняя, почему он идет на службу так рано, а возвращается поздно и не имеет выходных. Мать это как будто бы и не трогало, у нее хватало забот с магазином. То и дело случались недостачи, продавщицы заболевали, беременели, обсчитывались или мошенничали. Одна из них — она работала на полставки — втихомолку таскала товар для себя и своих родственников и за короткий срок прикарманила больше сотни марок.
— Я ее застукала, но не подняла шума, теперь она выплатит все до гроша и станет моей лучшей помощницей,— рассказывала мать.
— Где отец? — спросил брат, вечерами постоянно бегавший с собакой на угол.
— Когда он дома, никто его не замечает,— сказал я. А мать даже головы не подняла от своих счетов,
когда в конце концов пришел отец и, заговорщицки улыбаясь, положил на стол коробку шоколадных конфет.
— Не желаете ли узнать, что тут кроется? — Он важно расхаживал по комнате, небрежно расстегнув форменную тужурку и сдвинув кондукторскую сумку за спину, как нечто ненужное.— Пустая, ни гроша не осталось, завтра я ее сдам,— объявил он и, ухмыляясь, показал нам свидетельство о том, что он сегодня успешно закончил курсы вагоновожатых.— Что, удивил я вас, а?! — радостно воскликнул он, обнимая мать, меня и Ахима.— Завтра после обеда от Трахенбергерплатц начнется мой рейс, и вы все поедете тоже, посмотрите, как я в кабине буду орудовать рукояткой!
На следующий день я после школы пошел н& Трахенбергерплатц. Брат нетерпеливо выскочил мне йавстре-чу, указал на депо, где уже стоял чистенький трамвай нового девятого маршрута и отец со служебными часами в руке смотрел на нас. Потом он влез в кабину и решительно тронулся в путь. Деловито и лихо вагоны проследовали через сортировку и Гроссенхайнерштрассе, приближаясь к остановке, где вместе с нами дожидались десяток-другой пассажиров и два кондуктора.
— Вот это точность! — восхитился Ахим, когда моторный вагон остановился возле нас.
Он протиснулся на переднюю площадку, втащив за собой и меня, и подергал отца за рукав, но отец, похоже, в сутолоке нас не заметил. Точно одеревенев, он склонился над пультом и глядел вперед, в направлении движения, крепко сжимая рукоятку. Когда кондуктор моторного вагона крикнул: «Готов!» и засвистел, отец вздрогнул и побледнел. Он обернулся, лишь теперь увидел нас с братом и множество народу, покачал головой и сказал:
— Нет, я не могу, ответственность слишком велика. Он со вздохом вытащил рукоятку, отложил ее в сторону и вылез из кабины, а когда к нему подбежал взбудораженный диспетчер, только пожал плечами.
— Не могу,— повторял он,— не могу взять на себя такую ответственность.
Брат кинулся прочь из трамвая, я побежал вслед за ним. Он в голос ревел от злости и разочарования, утверждая, что виновата во всем мать:
— Он просто ждал, когда она придет.
Я схватил его за плечо, встряхнул и велел выбросить этот вздор из головы и дома помалкивать.
— Не делай из этого трагедии,— цыкнул я на Ахима, хотя на душе у меня кошки скребли, словно я сам потерпел это постыдное поражение.— Что будет дальше? А ничего. Принесет из депо сумку и билеты и опять начнет ездить кондуктором.
Мать только взглянула на нас и сразу поняла, что произошло.
— Мне не удалось отлучиться из магазина,— сказала она,— но я предчувствовала.
Она куда-то ушла, и, когда отец вернулся, молча разделся и рано лег в постель, ее еще не было дома. Вот почему поговорить об этом мне было не с кем. Сэр, который забежал ко мне вечером, узнав обо всем, рассмеялся и сказал:
— Вот тебе и повысил квалификацию! Да, не каждому такое по плечу.
Зеленая, конечно, тоже была тут как тут, но вынесла отцу уничтожающий приговор:
— Жалкий тип. Если б каждый вот так увиливал от ответственности, мы бы и сейчас еще оставались обезьянами и сидели на деревьях.— Она тотчас же перевела разговор на Брехта, Ленина, на завоевание власти рабочими.— Выпустить из рук трамвайное управление— это все равно что предать выигранную революцию.
Тихо, долго и горько, без слез, плакал я в постели, слыша тяжелые вздохи отца, всхлипывания брата, а затем шепот матери, когда она наконец вошла в спальню.
— Все не так уж плохо, не принимай близко к сердцу, есть вещи гораздо хуже, Руди.
А он после долгого молчания сказал:
— С тобой бы никогда такого не случилось, ты все умеешь, все тебе по плечу, Герди. А мне сейчас хоть волком вой.
Трамвай остановился между котлованами и высотными зданиями, вдали виднелось несколько освещенных окон. Работали три крана, подсвеченные лампами и прожекторами; по грязи, ревя моторами, ползли грузовики. Пока эта часть города была без жителей, без имени, без табличек с названиями улиц, без конечной остановки; поворотный круг Для трамвая, песок и щебень, вот и все, дорожки и той нет.
— Ну вот и приехали,— сказал отец, не двигаясь, однако, с места.
Его рука невольно легла на кондукторскую сумку, он
открыл ее и с явным удовольствием показал мне, что теперь носит в ней не деньги и билеты, а яблоки и хлеб, жестяную коробочку с сигарами и новую газовую зажигалку.
— Хочешь чего-нибудь? — спросил он, словно бы начисто забыв, где находится и почему мы сидим вместе, потом рассмеялся ни с того ни с сего, будто даже воспоминания потеряли для него всякий смысл. В лучах прожекторов, скользнувших по нашим лицам, я увидел, что волосы его поседели, лицо осунулось — от тревог и забот. С этим своим беззвучным смехом он вдруг стал для меня чужим и недоступным, безжизненным и как бы окаменевшим, точно памятник давно минувшему времени.
— Отец,— сказал я и уронил руку, схватившую пустоту— хотя он по-прежнему сидел рядом и опять вытаскивал из сумки одни только билеты. На секунду-другую мне почудилось, будто он встал и пошел в моторный вагон, чтобы взяться за рукоять и повести трамвай, доказывая мне, на что он в действительности способен. Но пустой трамвай катил и без его вмешательства, годы оставили на отце след, но не изменили его.
— Удивительно, чего иные люди добиваются, а порой и страшно,— проговорил он, напрягая усталый голос, чтобы я услыхал его за шумом трамвая и стройки.— Если бы ты не вошел в вагон, сынок, я бы так и не понял, зачем я здесь. Для чего все это? А?
В коридоре, на лестнице и в некоторых классах появились листовки; когда мы утром пришли в школу, учителя торопливо их собирали. Господин Фишер, занявший тем временем пост директора школы, велел обыскать наши сумки, куртки и пальто и учинил настоящее расследование; на несколько дней уроки прекратились. Меня он вызвал к себе в кабинет и с угрозой спросил:
— Тебе нечего мне сказать?
Я пожал плечами и хотел уйти, но он запер дверь, и мне пришлось принять на себя лавину упреков. Напрасно я твердил:
— Я в этом не участвовал и знать ничего не знаю.
Он и слушать ничего не желал; как уличенный преступник, я стоял «на ковре», а он сидел за письменным столом, где лежали листовки, которые, подобно моей статье в школьной газете, были испещрены словом по-немецки, по-английски, по-русски, по-французски.
— Странно, все время одни и те же слова.— Господин Фишер щелкнул по листовке пальцем. Некоторое время он глядел на меня снизу вверх, потом сказал: — Я тоже в свое время выпускал листовки, против нацистов.
Он опять умолк, отодвинул от себя бумажки и спросил, неужели я так и не осознал разницу между «тогда» и «сегодня». Как и во время экскурсии в крепость Хоэн-штайн, он тотчас же испугался собственных воспоминаний, быстро перевел разговор на другое, второстепенное, всякие там школьные пустяки. Больше всего его возмутило, что для листовок использовали бумагу, которую он нам дарил, бумагу из его прежней лавки.
— Для бестолковой писанины! Такое впечатление, будто мы, учителя, как дураки, работали совершенно впустую.— Он устало махнул рукой, неверными шагами подошел к двери и открыл ее.— Но мы их обязательно найдем! — добавил он.— На «нет» далеко не уедешь.
Через несколько дней в подвале среди руин Альт-маркта полицейский патруль арестовал Зигфрида Шерера, Фрица Хенеля, Сэра и еще кое-кого, а с ними одного лаубегастовского учителя и Яндера, нашего юнгфоль-ковского фюрера. Там же нашли спрятанную в мусоре пишущую машинку, множительный аппарат и главную улику — бумагу в зеленую линеечку из лавки господина Фишера. Яндер, учитель и Зигфрид Шерер вот уже который месяц устраивали тайные сходки со старшеклассниками и учениками-ремесленниками, рассылали угрожающие письма учителям, в городское управление и народную полицию, а также распространяли листовки, в основном по школам и на народных предприятиях. На Зигфриде Шерере в момент ареста была синяя рубашка с эмблемой ССНМ, ее карманы были набиты сотенными купюрами, которые вообще-то предназначались для постройки молодежного клуба. Под предлогом того, что на разборке развалин можно подзаработать, Шерер заманил в подвал Сэра и Фрица Хенеля, а те лишь с появлением полиции сообразили, в какую историю они влипли. Меня тоже вызвали в полицию и предупредили, чтобы я больше не писал статей, которые могут сыграть на руку поджигателям войны, нацистам и провокаторам.
— Ты же из рабочей семьи,— сказал полицейский, пожимая мне на прощание руку,— и должен знать, с кем ты, против кого и для чего!
Мы были возбуждены и растеряны. На школьном дворе Урсула раздала нам сигареты, и мы курили, спрятавшись за деревьями.
— Прямо реветь хочется,— сказала она.— Где у нас были глаза? Как мы все это прошляпили?
К театру она вдруг охладела, к Корди тоже, хотя уроки брать продолжала. Мысль о том, что она учила наизусть стихи и классические роли и целыми днями находилась вместе с людьми, которых теперь будут судить, приводила ее в полное замешательство.
— Что бы сказал по этому поводу Брехт? — Она хотела написать ему письмо, а лучше всего поехать к нему, ведь он уже год как жил в Берлине, и адрес был ей известен.-— Но мне стыдно, мы же ничего не разглядели и не поняли, до сегодняшнего дня.
Меня она упрекала в том, что политически я еще наивнее ее, невежествен и не разбираюсь в диалектике. Она употребляла слова, каких в нашей компании никто не знал, голос у нее был грубый и хриплый от непрерывного курения и речей, но, несмотря на это, она упорно взывала ко мне:
— Бросьте вы эту газетенку и ваш вечный нигилизм, организуйте агитбригаду, выступайте с маленькими сценками, песнями, зонгами. Пора нам покинуть башню из слоновой кости, идти на предприятия и в молодежные клубы, агитировать, спорить, учиться у рабочих, изменить свое сознание. Или так и будем терпеть нынешний позор?
После смерти дедушки из миктенской квартиры вытащили кое-какую приличную мебель, в том числе старый письменный стол, который стоял теперь у нас в спальне. В углу возле балконной двери, между шкафами и кроватями, я устроился со своими книгами и тетрадями, там было почти не слышно ссор, которые все чаще вспыхивали между отцом и матерью. После скандальной истории на Трахенбергерплатц настроение у отца было хуже некуда, он все время ворчал и без конца вспоминал старое — Наперстка, Леню, войну, плен.
— Обман, сплошное обман,— жаловался он и поминутно придирался ко мне — я, мол, тоже против него.— Сидишь в своем углу и рожу от отца воротишь.
А я был занят совсем другим: приближались выпускные экзамены, массу хлопот доставляли русский, английский, химия и биология господина Гётце, а прежде всего арест Сэра и школьная газета, которую я, несмотря ни на что, бросать не хотел. Я сочинял стихи, рассказы, писал пьесу, по вечерам, как только засыпал брат, мои друзья влезали через балкон и садились за письменный стол. Среди них была и Урсула. Она оставалась и после того, как другие уходили, и читала все, что я написал.
— Вот здесь у тебя совсем неплохо,— сказала она, сунув несколько листков под красную блузку. Они весело шелестели, когда мы на прощание обнимались на балконе, а потом шелестели снова, когда она возвращалась с планами и идеями, всегда новыми планами и новыми идеями.
От брата я узнал, что отец часто не ночует дома. Сам отец не говорил, где бывает, а мать уже и не спрашивала, хотя и посылала Ахима к Трахенбергскому депо встречать отца после службы.
— Чего тебе? — спросил отец и дал ему десять пфеннигов на обратный путь.— И вообще, нечего за мной шпионить,— пригрозил он, сажая Ахима на следующий трамвай.
Но, когда отец скрылся из виду, брат соскочил с подножки, вернулся к депо и увидел, как отец под ручку с какой-то молодой особой направился в коммерческий магазин. По словам Ахима, отцовская дама походила на луковицу: желтые, цвета соломы, волосы уложены в высокую прическу, голова сверху круглая, а внизу острая и к тому же тонкие ноги, как корешки у лука.
— Эта Луковка денежки у него выманить хочет,— сказала мать, без особого, впрочем, возмущения.— Ну-ну, я за нее как-нибудь возьмусь...
Она тайком списала отцовское расписание и еще pas послала Ахима на разведку.
Тот незаметно проследил за отцом и его пассией, установил, что они вошли в дом возле кладбища св. Павла, и, вернувшись домой, гордо объявил:
— Я знаю, где живет Луковка и как ее зовут.
К счастью, мать была еще на работе; я опасался, как бы она чего-нибудь не натворила, застав отца у чужой женщины.
— Пока ты будешь держать язык за зубами,— приказал я брату.— Или тебе охота, чтобы они развелись?
Наутро я до занятий сам пошел к кладбищу и дождался там отца. Он, как всегда аккуратный, в отутюженной форме, вовремя отправился на работу.
— Значит, все-таки шпионите за мной,— сказал он, увидев меня.
Я немного проводил его, но так и не придумал, что сказать, только попросил:
— Останься с нами, вернись опять домой.
Да и что, собственно, мне было ему сказать? Отец торопился, утро как-никак, не до разговоров, и задолго до депо распрощался со мной, неприязненно бросив:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
— Приходится разбирать по кирпичику,— жалова лись они,— как будто мы сами разбомбили город.
Отец моего друга Вольфганга умер, а мать его незадолго до национализации вышла за фабричного бухгалтера.
— Из-за стекловаты все время вспыхивали скандалы, это и свело отца в могилу,— утверждал Вольфганг.— Теперь стекловата народное достояние, а опасна все так же. Один черт.
Уличный фонарь, как и прежде, освещал вечерами нашу комнату, где мы спорили до хрипоты, пока не приходил домой отец. Тогда только мать утихомиривала нас:
— Ну хватит! Либо молчите, либо убирайтесь за дверь!
В школьном саду цвели уцелевшие деревья; вновь посадили шиповник, розы и можжевельник, никто больше не шлялся по ночам с пилами и топорами, появилось даже несколько новых скамеек, где сидели влюбленные парочки. Наш пес спал в коридоре и не думал лаять, когда пьянчуги ломились в дверь или буянили в подъезде.
— У тебя, Михсль, не жизнь, а малина,— говорил отец, тормоша его и выводя на прогулку. Он позволял собаке бегать повсюду, на поводок не брал.— Держи ухо востро, лентяй! — предупреждал отец перед сном.— Хотя зачем? Караульщик нам больше не нужен. Слава богу!
Зигфрид Шерер, середнячок из нашего класса, появился однажды утром в синей рубашке с желтой нашивкой в виде солнца и раздал нам бланки заявлений о приеме в ССНМ.
— Советую подписать,— сказал он.— У нас рабочая гимназия, и это обязывает.
Но большинство порвали заявления, кое-кто написал «нет» по-русски и по-английски, а Сэр и Хорст Редер сказали:
— Хватит с нас гитлерюгенда, и вообще, с бухты-барахты рядиться в форму не станем.
Я был того же мнения и опубликовал в школьной газете протест против любых униформ, значков и шествий с фанфарами. «Мы, молодежь свободной Германии, наконец-то освободились-от муштры, и нам не нужен Союз свободной немецкой молодежи, не нужны новые марши»,— писал я. Статью я снабдил фотографиями из новых иллюстрированных журналов, цитатами из лекций наших учителей и стихотворений, направленных против войны, милитаризма и униформ, а еще обильно уснастил свое сочинение красными вопросительными знаками и украсил лозунгом: «Нет, без нас!»
— Думаешь, ты ужасно храбрый и хитрый,— заметил господин Фишер, спокойно читая газету, которую я повесил в коридоре.— Но кто дал тебе право говорить за других, за класс, за всю школу?
Меня поддержали только Сэр и Хорст Редер, они начали пререкаться с господином Фишером и пытались помешать ему снять листки со с гены.
— Идите по классам, вам еще учиться и учиться.— Господин Фишер локтем оттолкнул меня от газеты.— Кое-кто и впрямь не расстался еще с нацистской рубашкой!
Секунду мы смотрели друг другу в глаза, и я уже готов был вырвать у него газету, но он подошел ко мне вплотную и шепнул:
— Ой, парень, из-за такой ерунды копья ломать не стоит, рано или поздно ты это поймешь.
Отец уже которую неделю выдумывал всяческие отговорки, объясняя, почему он идет на службу так рано, а возвращается поздно и не имеет выходных. Мать это как будто бы и не трогало, у нее хватало забот с магазином. То и дело случались недостачи, продавщицы заболевали, беременели, обсчитывались или мошенничали. Одна из них — она работала на полставки — втихомолку таскала товар для себя и своих родственников и за короткий срок прикарманила больше сотни марок.
— Я ее застукала, но не подняла шума, теперь она выплатит все до гроша и станет моей лучшей помощницей,— рассказывала мать.
— Где отец? — спросил брат, вечерами постоянно бегавший с собакой на угол.
— Когда он дома, никто его не замечает,— сказал я. А мать даже головы не подняла от своих счетов,
когда в конце концов пришел отец и, заговорщицки улыбаясь, положил на стол коробку шоколадных конфет.
— Не желаете ли узнать, что тут кроется? — Он важно расхаживал по комнате, небрежно расстегнув форменную тужурку и сдвинув кондукторскую сумку за спину, как нечто ненужное.— Пустая, ни гроша не осталось, завтра я ее сдам,— объявил он и, ухмыляясь, показал нам свидетельство о том, что он сегодня успешно закончил курсы вагоновожатых.— Что, удивил я вас, а?! — радостно воскликнул он, обнимая мать, меня и Ахима.— Завтра после обеда от Трахенбергерплатц начнется мой рейс, и вы все поедете тоже, посмотрите, как я в кабине буду орудовать рукояткой!
На следующий день я после школы пошел н& Трахенбергерплатц. Брат нетерпеливо выскочил мне йавстре-чу, указал на депо, где уже стоял чистенький трамвай нового девятого маршрута и отец со служебными часами в руке смотрел на нас. Потом он влез в кабину и решительно тронулся в путь. Деловито и лихо вагоны проследовали через сортировку и Гроссенхайнерштрассе, приближаясь к остановке, где вместе с нами дожидались десяток-другой пассажиров и два кондуктора.
— Вот это точность! — восхитился Ахим, когда моторный вагон остановился возле нас.
Он протиснулся на переднюю площадку, втащив за собой и меня, и подергал отца за рукав, но отец, похоже, в сутолоке нас не заметил. Точно одеревенев, он склонился над пультом и глядел вперед, в направлении движения, крепко сжимая рукоятку. Когда кондуктор моторного вагона крикнул: «Готов!» и засвистел, отец вздрогнул и побледнел. Он обернулся, лишь теперь увидел нас с братом и множество народу, покачал головой и сказал:
— Нет, я не могу, ответственность слишком велика. Он со вздохом вытащил рукоятку, отложил ее в сторону и вылез из кабины, а когда к нему подбежал взбудораженный диспетчер, только пожал плечами.
— Не могу,— повторял он,— не могу взять на себя такую ответственность.
Брат кинулся прочь из трамвая, я побежал вслед за ним. Он в голос ревел от злости и разочарования, утверждая, что виновата во всем мать:
— Он просто ждал, когда она придет.
Я схватил его за плечо, встряхнул и велел выбросить этот вздор из головы и дома помалкивать.
— Не делай из этого трагедии,— цыкнул я на Ахима, хотя на душе у меня кошки скребли, словно я сам потерпел это постыдное поражение.— Что будет дальше? А ничего. Принесет из депо сумку и билеты и опять начнет ездить кондуктором.
Мать только взглянула на нас и сразу поняла, что произошло.
— Мне не удалось отлучиться из магазина,— сказала она,— но я предчувствовала.
Она куда-то ушла, и, когда отец вернулся, молча разделся и рано лег в постель, ее еще не было дома. Вот почему поговорить об этом мне было не с кем. Сэр, который забежал ко мне вечером, узнав обо всем, рассмеялся и сказал:
— Вот тебе и повысил квалификацию! Да, не каждому такое по плечу.
Зеленая, конечно, тоже была тут как тут, но вынесла отцу уничтожающий приговор:
— Жалкий тип. Если б каждый вот так увиливал от ответственности, мы бы и сейчас еще оставались обезьянами и сидели на деревьях.— Она тотчас же перевела разговор на Брехта, Ленина, на завоевание власти рабочими.— Выпустить из рук трамвайное управление— это все равно что предать выигранную революцию.
Тихо, долго и горько, без слез, плакал я в постели, слыша тяжелые вздохи отца, всхлипывания брата, а затем шепот матери, когда она наконец вошла в спальню.
— Все не так уж плохо, не принимай близко к сердцу, есть вещи гораздо хуже, Руди.
А он после долгого молчания сказал:
— С тобой бы никогда такого не случилось, ты все умеешь, все тебе по плечу, Герди. А мне сейчас хоть волком вой.
Трамвай остановился между котлованами и высотными зданиями, вдали виднелось несколько освещенных окон. Работали три крана, подсвеченные лампами и прожекторами; по грязи, ревя моторами, ползли грузовики. Пока эта часть города была без жителей, без имени, без табличек с названиями улиц, без конечной остановки; поворотный круг Для трамвая, песок и щебень, вот и все, дорожки и той нет.
— Ну вот и приехали,— сказал отец, не двигаясь, однако, с места.
Его рука невольно легла на кондукторскую сумку, он
открыл ее и с явным удовольствием показал мне, что теперь носит в ней не деньги и билеты, а яблоки и хлеб, жестяную коробочку с сигарами и новую газовую зажигалку.
— Хочешь чего-нибудь? — спросил он, словно бы начисто забыв, где находится и почему мы сидим вместе, потом рассмеялся ни с того ни с сего, будто даже воспоминания потеряли для него всякий смысл. В лучах прожекторов, скользнувших по нашим лицам, я увидел, что волосы его поседели, лицо осунулось — от тревог и забот. С этим своим беззвучным смехом он вдруг стал для меня чужим и недоступным, безжизненным и как бы окаменевшим, точно памятник давно минувшему времени.
— Отец,— сказал я и уронил руку, схватившую пустоту— хотя он по-прежнему сидел рядом и опять вытаскивал из сумки одни только билеты. На секунду-другую мне почудилось, будто он встал и пошел в моторный вагон, чтобы взяться за рукоять и повести трамвай, доказывая мне, на что он в действительности способен. Но пустой трамвай катил и без его вмешательства, годы оставили на отце след, но не изменили его.
— Удивительно, чего иные люди добиваются, а порой и страшно,— проговорил он, напрягая усталый голос, чтобы я услыхал его за шумом трамвая и стройки.— Если бы ты не вошел в вагон, сынок, я бы так и не понял, зачем я здесь. Для чего все это? А?
В коридоре, на лестнице и в некоторых классах появились листовки; когда мы утром пришли в школу, учителя торопливо их собирали. Господин Фишер, занявший тем временем пост директора школы, велел обыскать наши сумки, куртки и пальто и учинил настоящее расследование; на несколько дней уроки прекратились. Меня он вызвал к себе в кабинет и с угрозой спросил:
— Тебе нечего мне сказать?
Я пожал плечами и хотел уйти, но он запер дверь, и мне пришлось принять на себя лавину упреков. Напрасно я твердил:
— Я в этом не участвовал и знать ничего не знаю.
Он и слушать ничего не желал; как уличенный преступник, я стоял «на ковре», а он сидел за письменным столом, где лежали листовки, которые, подобно моей статье в школьной газете, были испещрены словом по-немецки, по-английски, по-русски, по-французски.
— Странно, все время одни и те же слова.— Господин Фишер щелкнул по листовке пальцем. Некоторое время он глядел на меня снизу вверх, потом сказал: — Я тоже в свое время выпускал листовки, против нацистов.
Он опять умолк, отодвинул от себя бумажки и спросил, неужели я так и не осознал разницу между «тогда» и «сегодня». Как и во время экскурсии в крепость Хоэн-штайн, он тотчас же испугался собственных воспоминаний, быстро перевел разговор на другое, второстепенное, всякие там школьные пустяки. Больше всего его возмутило, что для листовок использовали бумагу, которую он нам дарил, бумагу из его прежней лавки.
— Для бестолковой писанины! Такое впечатление, будто мы, учителя, как дураки, работали совершенно впустую.— Он устало махнул рукой, неверными шагами подошел к двери и открыл ее.— Но мы их обязательно найдем! — добавил он.— На «нет» далеко не уедешь.
Через несколько дней в подвале среди руин Альт-маркта полицейский патруль арестовал Зигфрида Шерера, Фрица Хенеля, Сэра и еще кое-кого, а с ними одного лаубегастовского учителя и Яндера, нашего юнгфоль-ковского фюрера. Там же нашли спрятанную в мусоре пишущую машинку, множительный аппарат и главную улику — бумагу в зеленую линеечку из лавки господина Фишера. Яндер, учитель и Зигфрид Шерер вот уже который месяц устраивали тайные сходки со старшеклассниками и учениками-ремесленниками, рассылали угрожающие письма учителям, в городское управление и народную полицию, а также распространяли листовки, в основном по школам и на народных предприятиях. На Зигфриде Шерере в момент ареста была синяя рубашка с эмблемой ССНМ, ее карманы были набиты сотенными купюрами, которые вообще-то предназначались для постройки молодежного клуба. Под предлогом того, что на разборке развалин можно подзаработать, Шерер заманил в подвал Сэра и Фрица Хенеля, а те лишь с появлением полиции сообразили, в какую историю они влипли. Меня тоже вызвали в полицию и предупредили, чтобы я больше не писал статей, которые могут сыграть на руку поджигателям войны, нацистам и провокаторам.
— Ты же из рабочей семьи,— сказал полицейский, пожимая мне на прощание руку,— и должен знать, с кем ты, против кого и для чего!
Мы были возбуждены и растеряны. На школьном дворе Урсула раздала нам сигареты, и мы курили, спрятавшись за деревьями.
— Прямо реветь хочется,— сказала она.— Где у нас были глаза? Как мы все это прошляпили?
К театру она вдруг охладела, к Корди тоже, хотя уроки брать продолжала. Мысль о том, что она учила наизусть стихи и классические роли и целыми днями находилась вместе с людьми, которых теперь будут судить, приводила ее в полное замешательство.
— Что бы сказал по этому поводу Брехт? — Она хотела написать ему письмо, а лучше всего поехать к нему, ведь он уже год как жил в Берлине, и адрес был ей известен.-— Но мне стыдно, мы же ничего не разглядели и не поняли, до сегодняшнего дня.
Меня она упрекала в том, что политически я еще наивнее ее, невежествен и не разбираюсь в диалектике. Она употребляла слова, каких в нашей компании никто не знал, голос у нее был грубый и хриплый от непрерывного курения и речей, но, несмотря на это, она упорно взывала ко мне:
— Бросьте вы эту газетенку и ваш вечный нигилизм, организуйте агитбригаду, выступайте с маленькими сценками, песнями, зонгами. Пора нам покинуть башню из слоновой кости, идти на предприятия и в молодежные клубы, агитировать, спорить, учиться у рабочих, изменить свое сознание. Или так и будем терпеть нынешний позор?
После смерти дедушки из миктенской квартиры вытащили кое-какую приличную мебель, в том числе старый письменный стол, который стоял теперь у нас в спальне. В углу возле балконной двери, между шкафами и кроватями, я устроился со своими книгами и тетрадями, там было почти не слышно ссор, которые все чаще вспыхивали между отцом и матерью. После скандальной истории на Трахенбергерплатц настроение у отца было хуже некуда, он все время ворчал и без конца вспоминал старое — Наперстка, Леню, войну, плен.
— Обман, сплошное обман,— жаловался он и поминутно придирался ко мне — я, мол, тоже против него.— Сидишь в своем углу и рожу от отца воротишь.
А я был занят совсем другим: приближались выпускные экзамены, массу хлопот доставляли русский, английский, химия и биология господина Гётце, а прежде всего арест Сэра и школьная газета, которую я, несмотря ни на что, бросать не хотел. Я сочинял стихи, рассказы, писал пьесу, по вечерам, как только засыпал брат, мои друзья влезали через балкон и садились за письменный стол. Среди них была и Урсула. Она оставалась и после того, как другие уходили, и читала все, что я написал.
— Вот здесь у тебя совсем неплохо,— сказала она, сунув несколько листков под красную блузку. Они весело шелестели, когда мы на прощание обнимались на балконе, а потом шелестели снова, когда она возвращалась с планами и идеями, всегда новыми планами и новыми идеями.
От брата я узнал, что отец часто не ночует дома. Сам отец не говорил, где бывает, а мать уже и не спрашивала, хотя и посылала Ахима к Трахенбергскому депо встречать отца после службы.
— Чего тебе? — спросил отец и дал ему десять пфеннигов на обратный путь.— И вообще, нечего за мной шпионить,— пригрозил он, сажая Ахима на следующий трамвай.
Но, когда отец скрылся из виду, брат соскочил с подножки, вернулся к депо и увидел, как отец под ручку с какой-то молодой особой направился в коммерческий магазин. По словам Ахима, отцовская дама походила на луковицу: желтые, цвета соломы, волосы уложены в высокую прическу, голова сверху круглая, а внизу острая и к тому же тонкие ноги, как корешки у лука.
— Эта Луковка денежки у него выманить хочет,— сказала мать, без особого, впрочем, возмущения.— Ну-ну, я за нее как-нибудь возьмусь...
Она тайком списала отцовское расписание и еще pas послала Ахима на разведку.
Тот незаметно проследил за отцом и его пассией, установил, что они вошли в дом возле кладбища св. Павла, и, вернувшись домой, гордо объявил:
— Я знаю, где живет Луковка и как ее зовут.
К счастью, мать была еще на работе; я опасался, как бы она чего-нибудь не натворила, застав отца у чужой женщины.
— Пока ты будешь держать язык за зубами,— приказал я брату.— Или тебе охота, чтобы они развелись?
Наутро я до занятий сам пошел к кладбищу и дождался там отца. Он, как всегда аккуратный, в отутюженной форме, вовремя отправился на работу.
— Значит, все-таки шпионите за мной,— сказал он, увидев меня.
Я немного проводил его, но так и не придумал, что сказать, только попросил:
— Останься с нами, вернись опять домой.
Да и что, собственно, мне было ему сказать? Отец торопился, утро как-никак, не до разговоров, и задолго до депо распрощался со мной, неприязненно бросив:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16