Крепость Бремерхольм *, как явствует из ее названия, расположена на острове около города, ее окружают толстые стены, поднимающиеся прямо из воды, ее глубокие подземелья наполнены водой, а над ней возвышается башня, где стоят пушки, чтобы стрелять в шведов. Помещение для заключенных в крепости годилось только для мужчин, по ночам они спали все „вместе в больших камерах, а днем выходили на каторжные работы. Если заключенные вели себя хорошо, они завоевывали доверие своих тюремщиков и им разрешали по ночам спать без кандалов, но, если они были дерзки и за словом в карман не лезли, тюремщики сразу же надевали на них цепи и на ночь приковывали каждого к стене.
Вскоре до исландцев, живших в городе, дошел слух, явно пущенный из канцелярии, что приговор, вынесенный судом на Эхсарау — отправить крестьянина из Рейна в Бремерхольм, неправилен, что дело против этого крестьянина, о котором столько было толков, слушалось в Исландии очень небрежно. И когда один человек взял на себя труд проверить документы, оказалось, что это были не заверенные печатью копии небрежпо и поспешно составленного приговора. В его бумагах говорилось, что поскольку крестьянин всем известен своим дурным поведением и, кроме того, обвинялся в убийстве, да к тому же сбежал с тинга, чтобы увильнуть от ответственности, его следует отправить в Бремерхольм.
X о л ь м — остров (датск.).
Вот и все.
Как правило, из крепости Бремерхольм был только один выход — в могилу. Немногие выдерживали сколько-нибудь продолжительное время те муки, на которые они были обречены во имя правосудия в этой крепости. Несколько исландцев, сидевших там за проступки различной тяжести, считали, что самое время Йоу-ну Хреггвидссону остаться с ними навсегда, и невероятно, чтобы этот старый, скользкий как угорь, мошенник сумел выйти из крепости, раз уж удалось его туда запрятать. Поэтому не удивительно, что заключенные широко раскрыли глаза, когда начальник тюрьмы однажды вошел к ним в помещение для каторжных работ и позвал Регвидсена, этого мошенника, который убил палача — правую руку нашего всемилостивейшего повелителя,— и приказал следовать за ним.
Йоуна Хреггвидссона высадили на берег не со стороны Дю-бена, а перевезли на крепостном пароме через Островной канал. Датчане выдали ему пару ветхих штанов, чтобы надеть на подштанники, в которых его схватили в Исландии, но веревку у него отобрали. И пока он ругался с перевозчиком, требуя свою веревку, его с проклятиями выбросили на городской стороне канала. Там стоял длинный человек в заплатанном кафтане, сутулый и дрожащий. Он пошел навстречу крестьянину,— причем вид у него был донельзя серьезный, хотя, может быть, немного рассеянный,— и протянул ему свою синюю руку с узловатыми пальцами кузнеца.
— Добрый день, Йоун,— сказал длинный кафтан.
Йоун Хреггвидссон, гримасничая, смотрел на этого человека и скреб себе голову:
— Кто ты?
— Студиозус антиквитатум, меня зовут Иоанн Гринвицензис, Йоун Гудмуыдссон из Гриндавика.
— Конечно, мне следовало бы сразу узнать тебя, ведь это ты вышел из двери знатного дома, когда перед нею стоял королевский солдат. Добрый день, и бог да пребудет с тобой, мой Йоун.
Ученый из Гриндавика фыркнул несколько раз и немного потер свой нос.
— Мой господин и учитель хочет оказать тебе милость, Йоун Хреггвидссон,— сказал он.— И вот по его приказу я стою здесь с утра, с тех пор как на башне церкви святого Николая играли песнь ангелов. А скоро настанет время для песни святого духа. Ты понимаешь, что я замерз и хочу выпить.
— Меня забрали с сенокоса в одних подштанниках, у меня нет и скильдинга на пиво,— ответил Йоун Хреггвидссон.— Датчане даже украли мою веревку.
— Ладно, ладно,— сказал ученый, меняя тему разговора.— Во имя Иисуса будем беседовать с сухой глоткой. Что нового в Исландии?
— А у нас неплохо,— ответил Йоун Хреггвидссон.— Только во время рыбной ловли в прошлом году были штормы. Зато трава летом была хороша.
— Ладно,— промолвил ученый. И после некоторого раздумья добавил: — Я слышал, что ты по-прежнему все такой же злодей.
— Конечно, нет,— ответил Йоун Хреггвидссон.
— Это верно? — спросил Грнндвикинг.
— Я считаю, что я святой,— заявил Йоун Хреггвидссон. Ученый из Гриндавика не понял шутки.
— Очень нехорошо быть преступником,— сказал он тоном зрелого моралиста.
*— Собственно говоря, я всего-навсего вор,— сказал Йоун Хреггвидссон.
— Не надо быть вором.
— Я украл леску у одного человека добрых двадцать лет назад.
— Этого нельзя делать.
И тогда Йоун Хреггвидссон изрек:
— А найдется ли какой настоящий святой, который вначале не был вором?
Ученый фыркнул, долго набирал воздух в легкие и остановился, чтобы почесать левую икру правой ногой.
— Как я уже сказал, ладно,— проговорил он назидательным тоном.— Но о чем это бишь я: ничего такого не случилось в Исландии, ничего не произошло?
— Не помню,— сказал Йоун Хреггвидссон.— Во всяком случае, ничего особенного за эти годы не произошло.
— Ничего не наблюдалось? — настаивал ученый из Гриндавика.
— Нет, в Исландии давно ничего не наблюдалось. Ничего. Если только не считать новостью, что в позапрошлом году из Скагафьорда был вытащен воющий скат.
— Это не такая уж малая новость,— сказал ученый.— Ты говоришь, он выл?
— Так, может быть, ты, товарищ, даже не слышал, что в позапрошлом году в Исландии в воздухе были видны люди? — спросил Йоун Хреггвидссон.
— Видны были люди в воздухе,— повторил ученый, но уже тише.— Хорошо.— И, проделав несколько раз все свои штуки, в частности сильно потерев нос, он наконец выпалил:
— Я разрешу себе указать моему земляку, что раз ты, простой человек, беседуешь с ученым — хотя я, говоря словами брата Бергура Соккассона, и являюсь смиренным учеником господа нашего Иисуса,— все же негоже тебе обращаться со мной как с ровней, говорить мне «ты», как собаке, и называть меня товарищем. И я говорю не от своего имени, ибо я знаю, что мой хозяин и господин никогда не потерпит, чтобы чернь так вела себя в отношении ученого сословия. И когда в этом году он посылал меня в Исландию, чтобы переписать в Скарде апостольскую сагу одиннадцатого века, с которой люди не хотят расстаться даже за золото, то он мне дал с собой письмо, в котором было сказано, что меня следует величать не иначе как мосье.
— Я всего только глупый крестьянин-арендатор, никогда не знавший ни одного настоящего человека, кроме моего хозяина Иисуса Христа, ибо я не хочу называть человеком черную собаку, которая последовала за мной на запад, где я был привязан к камню для лошадей возле лавки в Улафсвике. И если ваша высокоученая, высокородная милость хоть сколько-нибудь мне верит, я обещаю отныне вести себя в соответствии с вашей ученостью, если только мое безнадежное неразумие мне не помешает.
Гриндвикинг сказал:
— Хотя ты и тебе подобные поражены глупостью, мой учитель не ставит это тебе в упрек, ибо он чувствует признательность к твоей матери, хранившей то, что другие по невежеству своему растрачивали. Поэтому он с большим трудом и после серьезных споров с властями вызволил тебя из крепости, откуда никто живым не возвращается, и приглашает тебя к себе. Теперь посмотрим, что ты за птица. Но я с самого начала хочу предупредить тебя об одном, от чего зависит спасение твоего тела и души: берегись связываться с Йоуном Мартейнссоиом, пока ты здесь, в городе.
— Ай, что говорит ваша ученость, неужели этот дьявол, стащивший у меня королевские сапоги, когда я служил в солдатах, еще ходит по земле,— сказал Йоун Хреггвидссон.
— Да, и к тому же он украл «Скальду», ту книгу, четырнадцать страниц из которой были найдены в постели твоей покойной матушки в Рейне, в Акранесе.
— Надеюсь, что этому мошеннику иногда удавалось красть что-нибудь поценнее,— сказал Йоун Хреггвидссон.— Моя мать не могла этими кожаными тряпками даже залатать мою куртку.
— Мой учитель предложил Поуну Мартейнссону уплатить за книгу золотом, равным ее весу, лишь бы он вернул украденное. Он предложил дать ему большое поместье и найти службу в Исландии. Он посылал шпионов следить за вором, когда тот был пьян, чтобы хоть тогда выведать у него что-нибудь о книге. Но все тщетно.
— Гм,— проговорил Йоун Хреггвидссон,— я подумал, что, может быть, смогу заработать себе кусок хлеба, став вором здесь, в Копенгагене...
Ученый из Гриндавика несколько раз, подобно рыбе, открывал рот, но не произносил ни слова.
— ...раз таким людям предлагают золото, службу, поместье, да еще дают им водки,— продолжал Йоун Хреггвидссон.
— Тот, кто продался сатане, конечно, может быть удачливым вором, пока не настанет день, когда трубный глас пробудит людей,— сказал ученый.— Почему никто не может застать Йоуна Мартейнссона врасплох в постели? Потому он носит штаны мертвеца.
— Ай, ай, бедняга, не мне плохо говорить о нем, хотя он и стащил с меня казенные сапоги, ведь он помог вызволить меня из Синей Башни. И в Исландии говорят, будто ему удалось добиться, что бедняга Магнус из Брайдратунги, против которого ополчились и бог и люди, был признан невиновным.
— А я говорю, что он утопил его в канале в тот же вечер, как добился признания его невиновности,— сказал Гриндвикинг.— Человек, которого спасет Йоун Мартейнссон, погибнет.
— Но мне помнится, что ваша ученость не брезговала ходить с ним в погребок,— напомнил Йоун Хреггвидссон.
— Хорошо, хорошо,— сказал ученый из Гриндавика и проделал все свои штуки по порядку: фыркнул, зевнул, потер нос с обеих сторон, остановился, почесал правую икру левой ногой и наоборот — левую правой.
— Я хочу на минутку зайти в церковь святого Николая и помолиться,— сказал он.— Подожди меня здесь и постарайся думать о чем-нибудь хорошем.
Вскоре ученый вышел из церкви и на паперти надел шляпу.
— Ты говоришь, что в Исландии видели в воздухе людей? — спросил он.
— Да, и даже птиц,— ответил Йоун Хреггвидссон.
— Птиц? В воздухе? — повторил ученый.— Это странно. Sine dubio *, с железными когтями. Это я должен записать. По
Без сомнения (лат.).
«Исландский колокол»
если ты говоришь, что я ходил в погребок с Йоуном Мартейнссо-ном, то пес didnum neque justum *, что простой узник из Бре-мерхольма так говорит scribae et famulo2 моего господина. А я тебе скажу, что мой господин — такой господин и учитель, который всегда прощает слабости своему слуге, ибо знает, что у меня денег нет, а Йоун Мартейнссон разгуливает в штанах дьявола.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Странная тяжесть нависла над низкими, зелеными поселками в долинах тихих рек южной Исландии. Глаза людей словно заволокло туманом, мешающим им видеть, голоса их беззвучны, как писк пролетающей птицы, движения медленны и нерешительны, дети не смеют смеяться, людя боятся, как бы кто не заметил, что они существуют,— не надо раздражать власти,— двигаться можно только крадучись, говорить шепотом, ведь, может быть, бог еще недостаточно покарал, может быть, где-то есть еще неза-моленный грех, может быть, где-то еще ползет червяк, которого следует раздавить.
Духовный оплот страны, венец и слава нации — епископство Скаульхольт близко к упадку. Население на юге бывало более или менее довольно своим епископством, в зависимости от того, кто его возглавлял. Но при всех обстоятельствах здесь находилось епископство, слава которого ничуть не померкла, когда воссияла слава короля, здесь находилась семинария, очаг духовного и ученого сословия, сюда стекалась арендная плата со всех епископских поместий, здесь подавалась милостыня странникам, если им удавалось переправиться через реки. И даже, когда супруга епископа приказала разрушить каменный мост через реку Хвитау, бедные люди и странники на восточном берегу умирали, веря, что свет христианства сияет на западном берегу реки.
Но ныне грехи людей стали так велики, что бог не пощадил и этого места. В гневе своем бог поразил и епископство. Если бы только простые бедные люди пали жертвой карающей десницы, это было бы понятно. Но когда она поразила и священников, и высокоученых людей, и многообещающих учеников семинарии, и добродетельных дев, и даже отца христиан епископа и когда, наконец, честь и слава нашей страны — супруга епископа, которая в своем лице объединяла знатнейшие роды Исландии, погибла во цвете лет, тогда стало ясно, что в этом греховном граде роза
1 Недостойно и несправедливо (лат.).
2 Писцу и слуге (лат.).
23 х. Лакснесс ценится не больше травы. Все, что с таким усердием твердили священники о грехе человеческом и гневе божьем, свершилось.
Па соборе оставшиеся в живых священники поручили канонику Сигурдуру Свейнссону временно исполнять обязанности епископа, и он перенес в дом епископа свои книги и другие вещи из холодной каморки в семинарии. Уродливое деревянное распятие красуется теперь в лучшей комнате — зеленом зале.
Осенью дни стояли ясные, по ночам выпадали заморозки. Однажды на лужайке перед жилищем епископа остановились храпящие лошади. Когда всадники спешились и бросили поводья, кони в нетерпении стали грызть удила. В дверь не стучат. Прибыл гость, который входит в дома без стука. Наружная дверь распахивается, как от внезапного порыва ветра, в передней раздаются легкие шаги, широко раскрывается дверь в зеленый зал.
— Добрый день.
Она стоит в дверях, стройная и тонкая, в темно-коричневом платье, к которому пристал конский волос, подол немного запачкан глиной, в руках у нее хлыст. Лицо зрелой женщины уже не напоминает цветка, зубы у нее слишком выдаются вперед, чтобы рот можно было назвать безупречным. Но ее осанка приобрела такую властность, которая возникает тогда, когда кончается своеобразие и начинается общепринятое. И, как всегда, там, где сияют ее глаза, меркнет дневной свет.
Electus1 поднял глаза от книг и посмотрел на нее. Затем пошел ей навстречу и торжественно ее приветствовал.
— Какие bona auguria!..2 — сказал он.
Она сообщила, что неделю тому назад ездила в Хьяльмхольт по приглашению старого судьи Вигфуса Тоураринссона, а теперь возвращается на запад, домой в Брейдафьорд. И поскольку она все равно ехала мимо, она сочла уместным заехать к своему старому другу и терпеливому жениху.
— А кроме того,— прибавила она,— у меня к вам маленькое дело, пастор Сигурдур.
Он сказал, что тот день, когда она захочет воспользоваться его услугами, будет счастливейшим днем в его жизни, спросил о ее здоровье, о душевном состоянии и выразил свое соболезнование в связи со смертью ее мужа, упомянул о том, что летом сюда дошло известие, что его школьный товарищ и добрый друг Магнус, этот несчастный человек, умер в Копенгагене после того, как выиграл процесс.
Она засмеялась.
1 Избранный (лат.).
2 Добрые предзнаменования!., (лат.) — Кто-то проиграл этот процесс,— сказала она.— Но теперь не такое время, чтобы говорить о пустяках. Я ведь даже не пыталась найти свидетелей, которые своими клятвенными показаниями могли бы снять с меня обвинение в преступлении, которое предъявил мне верховный суд. А вы, пастор Сигурдур, считаете, что мой позор даже не заслуживает того, чтобы вы призвали меня к ответу по церковным законам и утопили в реке Эхсарау.
— Те проступки, в которых человек раскаялся, не существуют более,— сказал викарий.— Тут всякое человеческое наказание напрасно, ибо бог вычеркнул их из своей книги.
— Не будем говорить о пустяках,— сказала она.— С другой стороны, этот укус собаки доставил мне хотя бы то удовольствие, что Брайдратунга, лежащая к востоку от реки, отчуждена от короля, вместе со всем движимым и недвижимым имуществом. Старый Вигфус дал мне законную грамоту на все это.
— Поражение сил, кротко выполняющих божью волю, это только обман зрения,— сказал викарий.— Это дело, несомненно, приняло теперь такой оборот, который более со1ласуется с волей господа, чем это было ранее. Может быть, чаша, которую господь отмерил бедной стране, ныне переполнилась.
— Без сомнения,— сказала она,— поскольку я, урод в семье, должна была пережить всю свою родню.
— Странствующий скальд спрятал маленькую девочку в своей арфе,— сказал викарий.— Ее благородный род был уничтожен. И когда девочка плакала, странствующий скальд ударял по арфе. Он знал, что ее удел — возвысить честь своего рода.
— Я только надеюсь, что вы, мой пастор, прячете в вашей латинской арфе не старую вдову с лицом, тронутым оспой, да еще виновную в блуде,— сказала она.
— Истинный скальд любит розу роз, девственницу девственниц,—сказал викарий,—ту, которую мой учитель Лютер не увидел ни наяву, ни во сне, ни в откровении: ее любит скальд, ее одну, вечную rosam rosarum, virginem virginum, которая virgo est ante par-turn, in partu, post partum l. Господь да поможет мне во имя Иисуса.
Гостья сказала:
— Я давно поняла, что нет более непристойной науки, чем теология, если только верно то, чему она учит. Я, старая вдова, краснею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Вскоре до исландцев, живших в городе, дошел слух, явно пущенный из канцелярии, что приговор, вынесенный судом на Эхсарау — отправить крестьянина из Рейна в Бремерхольм, неправилен, что дело против этого крестьянина, о котором столько было толков, слушалось в Исландии очень небрежно. И когда один человек взял на себя труд проверить документы, оказалось, что это были не заверенные печатью копии небрежпо и поспешно составленного приговора. В его бумагах говорилось, что поскольку крестьянин всем известен своим дурным поведением и, кроме того, обвинялся в убийстве, да к тому же сбежал с тинга, чтобы увильнуть от ответственности, его следует отправить в Бремерхольм.
X о л ь м — остров (датск.).
Вот и все.
Как правило, из крепости Бремерхольм был только один выход — в могилу. Немногие выдерживали сколько-нибудь продолжительное время те муки, на которые они были обречены во имя правосудия в этой крепости. Несколько исландцев, сидевших там за проступки различной тяжести, считали, что самое время Йоу-ну Хреггвидссону остаться с ними навсегда, и невероятно, чтобы этот старый, скользкий как угорь, мошенник сумел выйти из крепости, раз уж удалось его туда запрятать. Поэтому не удивительно, что заключенные широко раскрыли глаза, когда начальник тюрьмы однажды вошел к ним в помещение для каторжных работ и позвал Регвидсена, этого мошенника, который убил палача — правую руку нашего всемилостивейшего повелителя,— и приказал следовать за ним.
Йоуна Хреггвидссона высадили на берег не со стороны Дю-бена, а перевезли на крепостном пароме через Островной канал. Датчане выдали ему пару ветхих штанов, чтобы надеть на подштанники, в которых его схватили в Исландии, но веревку у него отобрали. И пока он ругался с перевозчиком, требуя свою веревку, его с проклятиями выбросили на городской стороне канала. Там стоял длинный человек в заплатанном кафтане, сутулый и дрожащий. Он пошел навстречу крестьянину,— причем вид у него был донельзя серьезный, хотя, может быть, немного рассеянный,— и протянул ему свою синюю руку с узловатыми пальцами кузнеца.
— Добрый день, Йоун,— сказал длинный кафтан.
Йоун Хреггвидссон, гримасничая, смотрел на этого человека и скреб себе голову:
— Кто ты?
— Студиозус антиквитатум, меня зовут Иоанн Гринвицензис, Йоун Гудмуыдссон из Гриндавика.
— Конечно, мне следовало бы сразу узнать тебя, ведь это ты вышел из двери знатного дома, когда перед нею стоял королевский солдат. Добрый день, и бог да пребудет с тобой, мой Йоун.
Ученый из Гриндавика фыркнул несколько раз и немного потер свой нос.
— Мой господин и учитель хочет оказать тебе милость, Йоун Хреггвидссон,— сказал он.— И вот по его приказу я стою здесь с утра, с тех пор как на башне церкви святого Николая играли песнь ангелов. А скоро настанет время для песни святого духа. Ты понимаешь, что я замерз и хочу выпить.
— Меня забрали с сенокоса в одних подштанниках, у меня нет и скильдинга на пиво,— ответил Йоун Хреггвидссон.— Датчане даже украли мою веревку.
— Ладно, ладно,— сказал ученый, меняя тему разговора.— Во имя Иисуса будем беседовать с сухой глоткой. Что нового в Исландии?
— А у нас неплохо,— ответил Йоун Хреггвидссон.— Только во время рыбной ловли в прошлом году были штормы. Зато трава летом была хороша.
— Ладно,— промолвил ученый. И после некоторого раздумья добавил: — Я слышал, что ты по-прежнему все такой же злодей.
— Конечно, нет,— ответил Йоун Хреггвидссон.
— Это верно? — спросил Грнндвикинг.
— Я считаю, что я святой,— заявил Йоун Хреггвидссон. Ученый из Гриндавика не понял шутки.
— Очень нехорошо быть преступником,— сказал он тоном зрелого моралиста.
*— Собственно говоря, я всего-навсего вор,— сказал Йоун Хреггвидссон.
— Не надо быть вором.
— Я украл леску у одного человека добрых двадцать лет назад.
— Этого нельзя делать.
И тогда Йоун Хреггвидссон изрек:
— А найдется ли какой настоящий святой, который вначале не был вором?
Ученый фыркнул, долго набирал воздух в легкие и остановился, чтобы почесать левую икру правой ногой.
— Как я уже сказал, ладно,— проговорил он назидательным тоном.— Но о чем это бишь я: ничего такого не случилось в Исландии, ничего не произошло?
— Не помню,— сказал Йоун Хреггвидссон.— Во всяком случае, ничего особенного за эти годы не произошло.
— Ничего не наблюдалось? — настаивал ученый из Гриндавика.
— Нет, в Исландии давно ничего не наблюдалось. Ничего. Если только не считать новостью, что в позапрошлом году из Скагафьорда был вытащен воющий скат.
— Это не такая уж малая новость,— сказал ученый.— Ты говоришь, он выл?
— Так, может быть, ты, товарищ, даже не слышал, что в позапрошлом году в Исландии в воздухе были видны люди? — спросил Йоун Хреггвидссон.
— Видны были люди в воздухе,— повторил ученый, но уже тише.— Хорошо.— И, проделав несколько раз все свои штуки, в частности сильно потерев нос, он наконец выпалил:
— Я разрешу себе указать моему земляку, что раз ты, простой человек, беседуешь с ученым — хотя я, говоря словами брата Бергура Соккассона, и являюсь смиренным учеником господа нашего Иисуса,— все же негоже тебе обращаться со мной как с ровней, говорить мне «ты», как собаке, и называть меня товарищем. И я говорю не от своего имени, ибо я знаю, что мой хозяин и господин никогда не потерпит, чтобы чернь так вела себя в отношении ученого сословия. И когда в этом году он посылал меня в Исландию, чтобы переписать в Скарде апостольскую сагу одиннадцатого века, с которой люди не хотят расстаться даже за золото, то он мне дал с собой письмо, в котором было сказано, что меня следует величать не иначе как мосье.
— Я всего только глупый крестьянин-арендатор, никогда не знавший ни одного настоящего человека, кроме моего хозяина Иисуса Христа, ибо я не хочу называть человеком черную собаку, которая последовала за мной на запад, где я был привязан к камню для лошадей возле лавки в Улафсвике. И если ваша высокоученая, высокородная милость хоть сколько-нибудь мне верит, я обещаю отныне вести себя в соответствии с вашей ученостью, если только мое безнадежное неразумие мне не помешает.
Гриндвикинг сказал:
— Хотя ты и тебе подобные поражены глупостью, мой учитель не ставит это тебе в упрек, ибо он чувствует признательность к твоей матери, хранившей то, что другие по невежеству своему растрачивали. Поэтому он с большим трудом и после серьезных споров с властями вызволил тебя из крепости, откуда никто живым не возвращается, и приглашает тебя к себе. Теперь посмотрим, что ты за птица. Но я с самого начала хочу предупредить тебя об одном, от чего зависит спасение твоего тела и души: берегись связываться с Йоуном Мартейнссоиом, пока ты здесь, в городе.
— Ай, что говорит ваша ученость, неужели этот дьявол, стащивший у меня королевские сапоги, когда я служил в солдатах, еще ходит по земле,— сказал Йоун Хреггвидссон.
— Да, и к тому же он украл «Скальду», ту книгу, четырнадцать страниц из которой были найдены в постели твоей покойной матушки в Рейне, в Акранесе.
— Надеюсь, что этому мошеннику иногда удавалось красть что-нибудь поценнее,— сказал Йоун Хреггвидссон.— Моя мать не могла этими кожаными тряпками даже залатать мою куртку.
— Мой учитель предложил Поуну Мартейнссону уплатить за книгу золотом, равным ее весу, лишь бы он вернул украденное. Он предложил дать ему большое поместье и найти службу в Исландии. Он посылал шпионов следить за вором, когда тот был пьян, чтобы хоть тогда выведать у него что-нибудь о книге. Но все тщетно.
— Гм,— проговорил Йоун Хреггвидссон,— я подумал, что, может быть, смогу заработать себе кусок хлеба, став вором здесь, в Копенгагене...
Ученый из Гриндавика несколько раз, подобно рыбе, открывал рот, но не произносил ни слова.
— ...раз таким людям предлагают золото, службу, поместье, да еще дают им водки,— продолжал Йоун Хреггвидссон.
— Тот, кто продался сатане, конечно, может быть удачливым вором, пока не настанет день, когда трубный глас пробудит людей,— сказал ученый.— Почему никто не может застать Йоуна Мартейнссона врасплох в постели? Потому он носит штаны мертвеца.
— Ай, ай, бедняга, не мне плохо говорить о нем, хотя он и стащил с меня казенные сапоги, ведь он помог вызволить меня из Синей Башни. И в Исландии говорят, будто ему удалось добиться, что бедняга Магнус из Брайдратунги, против которого ополчились и бог и люди, был признан невиновным.
— А я говорю, что он утопил его в канале в тот же вечер, как добился признания его невиновности,— сказал Гриндвикинг.— Человек, которого спасет Йоун Мартейнссон, погибнет.
— Но мне помнится, что ваша ученость не брезговала ходить с ним в погребок,— напомнил Йоун Хреггвидссон.
— Хорошо, хорошо,— сказал ученый из Гриндавика и проделал все свои штуки по порядку: фыркнул, зевнул, потер нос с обеих сторон, остановился, почесал правую икру левой ногой и наоборот — левую правой.
— Я хочу на минутку зайти в церковь святого Николая и помолиться,— сказал он.— Подожди меня здесь и постарайся думать о чем-нибудь хорошем.
Вскоре ученый вышел из церкви и на паперти надел шляпу.
— Ты говоришь, что в Исландии видели в воздухе людей? — спросил он.
— Да, и даже птиц,— ответил Йоун Хреггвидссон.
— Птиц? В воздухе? — повторил ученый.— Это странно. Sine dubio *, с железными когтями. Это я должен записать. По
Без сомнения (лат.).
«Исландский колокол»
если ты говоришь, что я ходил в погребок с Йоуном Мартейнссо-ном, то пес didnum neque justum *, что простой узник из Бре-мерхольма так говорит scribae et famulo2 моего господина. А я тебе скажу, что мой господин — такой господин и учитель, который всегда прощает слабости своему слуге, ибо знает, что у меня денег нет, а Йоун Мартейнссон разгуливает в штанах дьявола.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Странная тяжесть нависла над низкими, зелеными поселками в долинах тихих рек южной Исландии. Глаза людей словно заволокло туманом, мешающим им видеть, голоса их беззвучны, как писк пролетающей птицы, движения медленны и нерешительны, дети не смеют смеяться, людя боятся, как бы кто не заметил, что они существуют,— не надо раздражать власти,— двигаться можно только крадучись, говорить шепотом, ведь, может быть, бог еще недостаточно покарал, может быть, где-то есть еще неза-моленный грех, может быть, где-то еще ползет червяк, которого следует раздавить.
Духовный оплот страны, венец и слава нации — епископство Скаульхольт близко к упадку. Население на юге бывало более или менее довольно своим епископством, в зависимости от того, кто его возглавлял. Но при всех обстоятельствах здесь находилось епископство, слава которого ничуть не померкла, когда воссияла слава короля, здесь находилась семинария, очаг духовного и ученого сословия, сюда стекалась арендная плата со всех епископских поместий, здесь подавалась милостыня странникам, если им удавалось переправиться через реки. И даже, когда супруга епископа приказала разрушить каменный мост через реку Хвитау, бедные люди и странники на восточном берегу умирали, веря, что свет христианства сияет на западном берегу реки.
Но ныне грехи людей стали так велики, что бог не пощадил и этого места. В гневе своем бог поразил и епископство. Если бы только простые бедные люди пали жертвой карающей десницы, это было бы понятно. Но когда она поразила и священников, и высокоученых людей, и многообещающих учеников семинарии, и добродетельных дев, и даже отца христиан епископа и когда, наконец, честь и слава нашей страны — супруга епископа, которая в своем лице объединяла знатнейшие роды Исландии, погибла во цвете лет, тогда стало ясно, что в этом греховном граде роза
1 Недостойно и несправедливо (лат.).
2 Писцу и слуге (лат.).
23 х. Лакснесс ценится не больше травы. Все, что с таким усердием твердили священники о грехе человеческом и гневе божьем, свершилось.
Па соборе оставшиеся в живых священники поручили канонику Сигурдуру Свейнссону временно исполнять обязанности епископа, и он перенес в дом епископа свои книги и другие вещи из холодной каморки в семинарии. Уродливое деревянное распятие красуется теперь в лучшей комнате — зеленом зале.
Осенью дни стояли ясные, по ночам выпадали заморозки. Однажды на лужайке перед жилищем епископа остановились храпящие лошади. Когда всадники спешились и бросили поводья, кони в нетерпении стали грызть удила. В дверь не стучат. Прибыл гость, который входит в дома без стука. Наружная дверь распахивается, как от внезапного порыва ветра, в передней раздаются легкие шаги, широко раскрывается дверь в зеленый зал.
— Добрый день.
Она стоит в дверях, стройная и тонкая, в темно-коричневом платье, к которому пристал конский волос, подол немного запачкан глиной, в руках у нее хлыст. Лицо зрелой женщины уже не напоминает цветка, зубы у нее слишком выдаются вперед, чтобы рот можно было назвать безупречным. Но ее осанка приобрела такую властность, которая возникает тогда, когда кончается своеобразие и начинается общепринятое. И, как всегда, там, где сияют ее глаза, меркнет дневной свет.
Electus1 поднял глаза от книг и посмотрел на нее. Затем пошел ей навстречу и торжественно ее приветствовал.
— Какие bona auguria!..2 — сказал он.
Она сообщила, что неделю тому назад ездила в Хьяльмхольт по приглашению старого судьи Вигфуса Тоураринссона, а теперь возвращается на запад, домой в Брейдафьорд. И поскольку она все равно ехала мимо, она сочла уместным заехать к своему старому другу и терпеливому жениху.
— А кроме того,— прибавила она,— у меня к вам маленькое дело, пастор Сигурдур.
Он сказал, что тот день, когда она захочет воспользоваться его услугами, будет счастливейшим днем в его жизни, спросил о ее здоровье, о душевном состоянии и выразил свое соболезнование в связи со смертью ее мужа, упомянул о том, что летом сюда дошло известие, что его школьный товарищ и добрый друг Магнус, этот несчастный человек, умер в Копенгагене после того, как выиграл процесс.
Она засмеялась.
1 Избранный (лат.).
2 Добрые предзнаменования!., (лат.) — Кто-то проиграл этот процесс,— сказала она.— Но теперь не такое время, чтобы говорить о пустяках. Я ведь даже не пыталась найти свидетелей, которые своими клятвенными показаниями могли бы снять с меня обвинение в преступлении, которое предъявил мне верховный суд. А вы, пастор Сигурдур, считаете, что мой позор даже не заслуживает того, чтобы вы призвали меня к ответу по церковным законам и утопили в реке Эхсарау.
— Те проступки, в которых человек раскаялся, не существуют более,— сказал викарий.— Тут всякое человеческое наказание напрасно, ибо бог вычеркнул их из своей книги.
— Не будем говорить о пустяках,— сказала она.— С другой стороны, этот укус собаки доставил мне хотя бы то удовольствие, что Брайдратунга, лежащая к востоку от реки, отчуждена от короля, вместе со всем движимым и недвижимым имуществом. Старый Вигфус дал мне законную грамоту на все это.
— Поражение сил, кротко выполняющих божью волю, это только обман зрения,— сказал викарий.— Это дело, несомненно, приняло теперь такой оборот, который более со1ласуется с волей господа, чем это было ранее. Может быть, чаша, которую господь отмерил бедной стране, ныне переполнилась.
— Без сомнения,— сказала она,— поскольку я, урод в семье, должна была пережить всю свою родню.
— Странствующий скальд спрятал маленькую девочку в своей арфе,— сказал викарий.— Ее благородный род был уничтожен. И когда девочка плакала, странствующий скальд ударял по арфе. Он знал, что ее удел — возвысить честь своего рода.
— Я только надеюсь, что вы, мой пастор, прячете в вашей латинской арфе не старую вдову с лицом, тронутым оспой, да еще виновную в блуде,— сказала она.
— Истинный скальд любит розу роз, девственницу девственниц,—сказал викарий,—ту, которую мой учитель Лютер не увидел ни наяву, ни во сне, ни в откровении: ее любит скальд, ее одну, вечную rosam rosarum, virginem virginum, которая virgo est ante par-turn, in partu, post partum l. Господь да поможет мне во имя Иисуса.
Гостья сказала:
— Я давно поняла, что нет более непристойной науки, чем теология, если только верно то, чему она учит. Я, старая вдова, краснею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46