Женщины собрали себе мха для постелей, а грубые одеяла им выдала казна. Теперь они соорудили постель и для Снайфридур, а так как она промокла до нитки, то они поделились с ней своим платьем. Одна уступила ей кофту, другая юбку, третья — рубашку. Женщина из исправительного заведения сняла с себя платок и повязала ей на голову. У повара из Бессастадира они раздобыли хлеба и чая и угостили ее. Затем они уложили ее, накрыли казенным одеялом и подоткнули мох.
Вскоре она заснула. Ведь этой тяжелой весной она больше всего страдала от того, что не могла забыться и во сне. Но теперь она наконец заснула. Она спала долго, глубоким, спокойным сном.
Когда она наконец проснулась, оказалось, что женщины исчезли со всеми ее вещами. Палатка была пуста. Она приподнялась и выглянула наружу. Трава давно высохла, небо было ясное, солнце клонилось к западу. Она проспала весь день. Последний раз она видела солнце в прошлом году, но теперь она увидела, как оно сияет над Тингведлиром на Эхсарау, над Скальдбрейдур, над пустошью Блоскуг, над устьем реки, над озером и горой Хенгиль. Кожа под платьем у нее зудела, и, взглянув, она убедилась, что на ней все еще надеты лохмотья трех женщин: серая кофта с белыми костяными пуговицами, без пояса, короткая, рваная и грязная юбка с оборванным подолом и дырявые грубые чулки с надвязанными носками. Башмаки были из сыромятной кожи, потертые и лопнувшие по швам. На голове у нее был серый грубошерстный платок. Короткая юбка едва доходила ей до колен, а рукава еле прикрывали локти. От тряпья на нее пахнуло едким запахом, столь свойственным беднякам, смесью копоти, конины, рыбьего жира и людского пота. Когда же она захотела узнать, отчего так зудит ее тело, оказалось, что вся кожа покраснела и вздулась от укусов вшей...
Вшивая женщина в грязных отрепьях сошла со своего ложа. Она остановилась у реки и напилась из горсти, а затем снова надвинула платок на лицо. Потом она побрела по направлению к площади альтинга, но не осмелилась приблизиться к самому зданию. Свернув с тропинки, она присела на кочку возле пасшейся неподалеку лошади. Здание верховного суда Исландии совсем обветшало. Торфяные стены кое-где пообвалились, деревянные части сгнили, флюгера сломались. Вся постройка завалилась набок, двери соскочили с петель, в полу зияли щели. И колокола больше не было. Во дворе грызлось несколько собак. Вечернее солнце золотило распускавшийся кустарник.
Наконец в доме зазвонил колокольчик: суд окончился. Сперва из дома вышло трое мужчин в плащах, шляпах с перьями и высоких ботфортах,— один даже при шпаге. Это был ландфугт. Двое других были: помощник судьи и эмиссар нашего всемилостивейшего короля Арнас Арнэус, assessor consistorii, professor phi-losophiae et antiquitatum Danicarum. Вслед за этими тремя знатными особами шли их писцы и адъютанты. Шествие замыкало несколько вооруженных телохранителей-датчан. Помощник судьи и ландфугт беседовали между собой по-датски, а Арнас Арнэус молча следовал за ними размеренным шагом, с документами под мышкой.
Затем из здания альтинга вышел нетвердыми шагами, поддерживаемый слугой судья Эйдалин. Он превратился в дряхлого старца и, как ребенок, протянул руку человеку, который хотел помочь ему сойти,— вместо того, чтобы взять провожатого под руку. Плащ его волочился по земле.
Затем показалось несколько пожилых чиновников. Они были явно возбуждены и громко бранились. Некоторые были сильно пьяны и спотыкались. Последними появились люди, оправданные судом. Некогда все они были приговорены к тяжким наказаниям и лишь случайно избежали смертной казни. Однако на их лицах не было и признака радости,— как, впрочем, и на лицах всех остальных, выходивших из этого здания.
Один из этих людей свернул с дороги в ту сторону, где сидела на земле оборванная женщина. Он сыпал ругательствами, Женщина приняла его за пьяного и боялась, что он замышляет недоброе против нее, но он даже не взглянул в ее сторону, а подошел к пасшейся вблизи лошади. Пугливая лошадь некоторое время не подпускала к себе хозяина, но то, видимо, был с ее стороны лишь каприз, так как через несколько минут он уже взнуздал ее и запел древние римы о Понтусе.
Затем он распутал веревку, которой была стреножена лошадь.
— Йоун Хреггвидссон,— позвала она.
— Кто ты? — спросил он.
— Что там решили?
— Горек их неправедный суд и еще горше — их правосудие. Они велели мне получить от короля новый вызов в верховный суд в Копенгагене, да еще угрожали исправительной тюрьмой за то, что я не представил старый. Ты что же, одна из оправданных?
— Нет,— сказала она,— я одна из осужденных. Оправданные украли мой плащ.
— Я верю лишь в свое собственное правосудие,— сказал он. -— А что решено по делу юнкера из Брайдратунги?
— Эти люди сами себя осудили. Они заявили, что я убил своего сына. Что с того? Разве он не был моим сыном? Есть лишь одно преступление, которое несет в себе свое собственное возмездие: это когда предают аульвов.
— Не понимаю,— отозвалась она.
— Два знатных человека стоят друг против друга и осуждают один другого. Им невдомек, что оба они осуждены. Оба они предали златокудрую деву, стройную аульву. Юнкер в церкви объявил эмиссара прелюбодеем, а эмиссар в ответ на это отписал в свою пользу и в пользу казны все имущество юнкера. А где же богатство моего господина Арнэуса? Йоун Хреггвидссон стал богатым человеком с тех пор, как побывал в том доме. Если хочешь, добрая женщина, садись впереди меня на лошадь, и я отвезу тебя на запад в Скаги и оставлю у себя поденщицей на время уборки урожая.
Она, однако, не приняла его предложения, сказав:
— Лучше уж я буду просить милостыню, чем работать. Я из таких. Расскажи-ка мне побольше новостей, чтобы я могла позабавить тех, с кем я буду проводить ночь. Как решили поступить с властями?
Он сказал, что судью Эйдалина и трех окружных судей лишили чести и всех должностей, а их имущество отписали в казну.
— От судьи Эйдалина только и осталось что нос да голос. Неприятно чувствовать жалость к человеку, тем более к знатному, но когда нынче меня усадили рядом с этим жалким старцем,— на мне был новый камзол, а на нем тот самый старый плащ, в котором он в свое время судил меня,— я подумал про себя: «Было бы только справедливо, если бы ты получил уродливую голову Йоуна Хреггвидссона».
— Ты убил того человека?
— Убил ли я? Либо ты его убиваешь, либо он тебя. Когда-то волосы у меня были черные, теперь вот я поседел, а скоро стану белым как лунь. Но черный я, седой или белый, мне одинаково плевать на всякое правосудие. Я признаю лишь то правосудие, что живет во мне самом, Йоуне Хреггвидссоне из Рейна, да еще то, что ждет нас на том свете. Вот тебе от меня далер, добрая женщина, но голову твою я не могу выкупить.
Он вынул из кошеля серебряную монету, бросил на колени женщине и сел на лошадь. Затем он уехал, а нищенка еще долго сидела на земле, рассеянно вертя в руках далер. Затем она встала, старательно прикрывая лицо платком. Ей было не по себе в короткой юбке, из-под которой виднелись не только ступни с высоким подъемом, тонкими щиколотками и узкими, продолговатыми пятками, но и полные крепкие икры, подобных которым еще не видел свет. Женщине казалось, что она совсем обнаженная. Но мужчины, попадавшиеся ей на пути, были слишком заняты своими мыслями, чтобы заметить, что у какой-то бродяжки юбка на несколько дюймов короче, чем положено. Увидев, что мужчины думают не о ней, а о себе, она обернулась и спросила:
— Вы не встречали Магнуса из Брайдратунги?
Но это были знатные люди, видимо, принимавшие участие в суде. Они сочли себя оскорбленными тем, что какая-то бродяжка осмелилась обратиться к ним и справляться о человеке — если только его вообще можно было назвать человеком,— которого они, может быть, в этот же самый день лишили имущества и чести за клевету. Поэтому они не ответили ей, и только один, совсем еще юный, ожидавший на берегу с двумя оседланными лошадьми, пока отец его прощался с другими знатными людьми, и не столь поглощенный своими мыслями, сказал:
— Юнкер из Брайдратунги как раз подходящий человек, чтобы переспать с такой, как ты. Недаром он сочинил в церкви басню о нарушении супружеской верности его женой Снайфридур, Солнцем Исландии.
После этого она уже не осмеливалась справляться о юнкере. Но когда она встретила старого седобородого конюха, ей пришло в голову спросить о лошадях Магнуса Сигурдссона.
— Магнуса Сигурдссона? — переспросил тот.— Это не тот ли, который продал свою жену за водку одному датчанину?
— Совершенно верно.
— А потом собирался зарубить ее топором?
— Да-
— А затем обвинил ее в скаульхольтской церкви в том, что она спала с врагом своего отца?
— Да, это он,— сказала женщина.
— Ну, мне сдается, что слуги из Бессастадира уже позаботились о его лошадях,— ответил бородатый конюх.— И если ты собираешься пойти за ними, ты вряд ли их получишь.
Некоторое время она еще прохаживалась в этом священном месте, Тингведлире на Эхсарау, где так терзали несчастных людей, что даже камни начинали роптать. Черные скалы ущелья сверкали под лучами солнца, струи пара от горячих источников по ту сторону озера подымались высоко в воздух. Где-то неподалеку протяжно и тонко выла собака. Время от времени она обрывала вой и начинала скулить. Может быть, этот жалобный вой продолжался уже давно, но Снайфридур просто не замечала его. Теперь она увидела, что собака сидит на пригорке под скалой. Уши у нее были прижаты, глаза полузакрыты. Она подняла вверх морду и выла на солнце, почти не раскрывая пасти. За ней лежал в траве какой-то человек, возможно мертвый. Когда женщина подошла ближе, собака перестала выть, но несколько раз широко раскрыла пасть от тоски, которую способны ощущать лишь собаки. Затем пес встал и подошел к женщине. Брюхо у него ввалилось от голода. Однако, когда он подошел совсем близко, он, несмотря на ее одеяние, узнал Снайфридур и бросился к ней. Тут она увидела, что это собака из Брайдратунги.
Юнкер лежал в траве и спал. Он весь был покрыт кровью и грязью, лицо у него распухло от ударов, одежда была разорвана, и сквозь дыры просвечивало голое тело. Она наклонилась над ним, и собака лизнула ее в щеку. Шляпа его лежала на траве. Снайфридур подняла ее и зачерпнула воды из реки, чтобы умыть мужа. Он очнулся и попытался приподняться, но вскрикнул и снова упал.
— Дай мне спокойно околеть,— прорычал он. Присмотревшись, она увидела, что одна нога у него сломана
и не действует.
— А ты что за шлюха? — спросил он.
Тогда она приподняла платок, и он увидел золотистые кудри и синие глаза, равных которым не было на всем севере.
— Я твоя жена, Снайфридур,— сказала она. И она продолжала ухаживать за мужем.
Акурейри, гостиница «Годафосс» Лето 1944 года
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ПОЖАР В КОПЕНГАГЕНЕ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В Охотничьем замке праздник.
Королева дает пир в честь своего супруга — короля, своей матери — немецкой принцессы и своего брата — герцога Ганноверского. На этот пир приглашены знатнейшие люди страны и знаменитейшие иностранцы.
Королева приказала изготовить в Гамбурге свыше пятидесяти роскошных луков и по сорок стрел к каждому луку, ибо сегодня король должен свалить оленя.
К вечеру именитые гости собрались на лужайке, окруженной высокими буками, где были разбиты шатры. Когда знать заняла места, появился всемилостивейший монарх — его королевское величество в красном охотничьем костюме, на его черном бархатном берете колыхалось длинное — в аршин — перо. Затем вошла королева вместе со своим высокородным братом. А за ними выступали придворные и другие знатные дамы — все в охотничьих костюмах.
На правой стороне арены воздвигли нечто вроде прилавка в сто футов длиною, где были разложены серебряные призы, предназначавшиеся в награду победителям. На одном конце прилавка между двумя деревьями натянули зеленое полотно, а напротив расставили кресла для самых высокопоставленных лиц, их супруг и придворных дам. Но кавалеры должны были стоять так же, как и чужестранные гости с черными бородами в остроконечных шапках и с широкими ножами на боку. Это были посланцы татар.
Но вот затрубили рога. Зеленый занавес поднялся, между деревьями показался и запрыгал деревянный олень. Татары стреляли первыми, но их стрелы пролетали далеко от цели. Затем за луки взялись нарядные придворные дамы, приведя в восхищенье всех присутствующих изяществом своих манер. После них стреляли кавалеры, и многие почти попадали в цель, но все-таки только почти. Присутствующие очень над этим потешались. Последними стреляли король и королева. Коротко говоря, король попал в оленя с первого выстрела и завоевал титул лучшего стрелка северных стран. Остальные призы были поделены между кавалерами и дамами, и только королева из вежливости отказалась от приза.
Неподалеку от арены с удивительным искусством был насыпан холм. К вершине его вела аллея из апельсиновых и лимонных деревьев, на стволах которых были вырезаны вензеля короля и королевы. Над аллеей был натянут синий тент, изображавший небо,— и на нем выведены те же вензеля. На вершине холма блестел живописный пруд, где плавало множество рыбы, ручных уток и другой птицы. Посреди пруда высилась скала, а из нее били четыре струи воды, поднимаясь на высоту половины копья и дугою падая в пруд. Вокруг пруда шла дерновая скамья, покрытая скатертью и превращенная в пиршественный стол. Сиденья были расставлены таким образом, что места именитых людей приходились под тронным балдахином. Послы, дворяне и придворные сидели за столом друг против друга. Чиновники, видные горожане с женами и остальные гости — купцы и татары — вкушали пищу на лужайке у подножья холма. За королевским столом подавалось около двухсот блюд и до двухсот сортов варений и фруктов в золоченых вазах. И с одной, и с другой стороны стол, насколько хватал глаз, был уставлен всевозможными яствами. Прекрасное зрелище.
— Ein Land vom lieben Gott gesegnetl.
Немецкий чиновник с громадным животом, поздоровавшийся с assessor consistorii et professor antiquitatum Danicarum во время охоты на оленя и представившийся как коммерции советник Уф-фелен из Гамбурга, оказался теперь рядом с ним за столом и вежливо пытался завязать разговор.
— Наша милостивая королева, ваша землячка, очень гостеприимна,— сказал Арнас Арнэус.— В летнем замке ее величества, который она называет летним домиком, она и ее придворные дамы часто одеваются лесными нимфами и эльфами. И по вечерам они танцуют, как простые крестьянки, под звуки скрипок и флейт или волынок и свирелей. При лунном свете катаются на лодках по маленькому, но капризному озеру Фуресё. И вечер заканчивается фейерверком.
— Я вижу,— сказал немец,— что вы, милостивый государь, пользуетесь такой милостью, какая редко или, вернее, никогда не оказывалась простому немецкому купцу его землячкой. Однако
Благословенная богом страна (нем.).
мне посчастливилось побывать во дворце обеих королевских дочерей на Амагере,— я привез для их вольеров двух колибри. Но оказалось, что давно прошли те времена, когда молодые принцессы любили маленьких птичек. Их высочества заявили, что им угодно иметь не маленьких птичек, а крокодила, о котором они давно мечтают.
— Ach ja, mein Herr, das Leben ist schwer — сказал Арнас Арнэус,
— И все же мне и моим спутникам была оказана высокая честь: его величество пригласил нас на завтрак после охоты в его летней резиденции Хьяртхольме,— сказал немец.— Мы кушали в великолепном зале-беседке, площадь которого равняется пятидесяти квадратным футам. Купол его покоится на двадцати колоннах и украшен изнутри золотом, бархатом и тафтой. С потолка свешивается свыше восьмисот искусственных лимонов и апельсинов. Только далеко на юге, где-нибудь во Франции или Италии, можно встретить что-либо подобное.
— Моя королева — ваша землячка, получила удивительную обезьяну, за которую заплачено двести далеров,— сказал Арнас Арнэус,— не говоря уже о замечательных попугаях. Вам, милостивый государь, вместо того чтобы дарить двух маленьких птичек принцессам, следовало бы преподнести вашей землячке двух испанских лошадей, подобных тем, которые были куплены для нее в прошлом году за две тысячи далеров. Эти деньги взяты в Эйрарбакки — там находится крупнейшее торговое предприятие датского государства. Тогда печаль королевы из-за того, что у нее нет четверки лошадей, улеглась бы. И вы, милостивый государь, смогли бы пережить незабываемый вечер с лесными нимфами в домике на озере Фуресё, а на прощанье в вашу честь был бы дан фейерверк.
— Я рад, что у моей землячки есть поклонник в Исландии, считающий, что ни одно земное существо не может стоить слишком дорого, если оно способно доставить ей настоящую радость,— сказал немец.
Арнас Арнэус ответил:
— Конечно, мы, исландцы, подарили бы ее величеству упряжку из четырех голубых китов, если бы мы не чтили другую королеву еще выше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46