Он не знает, что эти книги — источник моего творческого вдохновения. Из них я черпаю сведения для своих фантастических романов. Когда я был молодым или, как у нас говорят, начинающим автором и рассказы мои печатались редко (неужели было когда-то и такое?!), на фантастику я смотрел презрительно и не думал, что когда-нибудь возьмусь за нее. Если не ошибаюсь, эту мысль впервые подсказал мне редактор одного из наших журналов.
Редакцию эту мы называли «Остров Лемнос», потому что за исключением редактора там работали одни женщины. Редактор — невысокий, лысый, хотя и не старый человек в очках — заслужил прозвище «Ганимед» своей неизменной улыбкой и медовыми речами. Комнаты, в которых помещалась редакция, блистали чистотой. Полы всегда были тщательно натерты, на окнах висели крахмальные занавески, на столах стояли вазы с цветами. Даже девушки шелестели, словно хорошо отглаженные крахмальные простыни. Почему-то вся обстановка походила больше на аптеку, чем на редакцию. Но, разумеется, об этом ничего дурного сказать никто не мог. Только ходили слухи, будто Ганимед пишет анонимные письма. Причем не обычные анонимки, полные клеветы, доносов и брани, а весьма странные — льстивые и хвалебные. Почему он не подписывал этих писем, никто не знал. Я в эти сплетни не верил, ибо знал, что авторов анонимок судят и наказывают, а Ганимед был редактором.
Дверь в кабинет преградила молоденькая секрет тарша:
— Ваша фамилия?
Я объяснил, кто я и зачем пришел,
— Подождите здесь, я доложу.
Через несколько минут она вернулась и сказала:
— Там совещание. Вам придется подождать.
Я присел на стул. Девушка печатала на машинке, изредка поглядывая в мою сторону, словно проверяя, смирно ли я сижу.
Внезапно дверь отворилась и вышел сам редактор:
— Почему вы не входите, я вас жду!
Секретарша подняла на него глаза:
— Вы же сказали...
— Ах, Цисана, Цисана,— редактор ласково погрозил ей пальцем,— когда ты научишься различать авторов?
В кабинете я увидел заведующую отделом Мальвину Тушишвили. В ответ на мое приветствие она кивнула.
— Садитесь,— Ганимед придвинул ко мне стул, а сам сел на свое место.
Мальвина встала обеими ногами на куски войлока, лежавшие в углу, и аккуратно стерла мои следы с паркета.
Видимо, редактор завтракал: на столе стоял чай, на блюдечке — кусок пирога. Мальвина подставила чай поближе:
— Остынет.
Редактор взглянул на меня с виноватой улыбкой.
— Пейте, пожалуйста,— я поспешил его успокоить.
— Спасибо, а то боюсь, остынет.
Он отпил глоток и заметил Мальвине:
— Пересластила!
— Вы должны есть как можно больше сладкого,— строго отозвалась она.
Редактор пожал плечами: смотрите, дескать, как тут со мной обращаются.
Мальвина подняла телефонную трубку и набрала номер, отвернувшись от нас, чтобы мы ее не слышали, но каждое ее слово было прекрасно слышно нам обоим.
Редактор, снисходительно улыбаясь, покачал головой, видимо, понял, с кем она говорила.
— Сейчас он пьет чай,— сказала Мальвина,— у него автор... Есть такой...
Этот «такой» был я.
— Непременно посажу в машину и отправлю домой...
— Если хотите, можете закурить,— обратился ко мне редактор.
— Спасибо, я только что курил...
— Мы рассмотрели ваш рассказ. Правда, мы друзья,, а у нас многое делается по дружбе, но...
— Дружба — вещь неплохая,— заметил я.
— Смотря когда...
— Когда она настоящая.
— Кажется, сейчас не об этом речь.
— Простите.
— Так о чем я говорил?
— О том, что вам не нравится мой рассказ,
— Я этого не сказал. Двери нашей редакции всегда открыты для талантливой молодежи. Вы — будущее нашей литературы...
— Я вас умоляю,— продолжала телефонный разговор Мальвина,— не позволяйте ему вечером работать. Я прошу от имени всей редакции...
— Может, вы что-нибудь другое нам принесете,— сказал Ганимед.
— Что именно?—я не скрывал раздражения. Все редакторы встречали меня одинаково, как сговорились.
— Как бы вам сказать... Ну, допустим.,
— Допустим — глобус?
Мальвина положила трубку и взглянула на меня с упреком. Видимо, она прислушивалась и к нашей беседе. Ганимед рассмеялся:
— При чем здесь глобус! Хотя,— он стукнул себя ладонью по лбу,— я как раз об этом хотел сказать: глобус, планета, космос. Вы когда-нибудь пробовали свои силы в научной фантастике?
— Нет,— резко ответил я.— И не собираюсь.
— Совершенно напрасно. Мы живем в эру космоса.
Сегодня, когда я вспоминаю его слова, начинаю верить, что Ганимед оказался пророком. Возможно, сыграло свою роль и то, что его прозвище каким-то образом было связано с космосом...
Правда, мы еще не переселились на другие планеты, но уже тоскуем по нашей маленькой Земле, по уютному красивому шарику. Нет, глупо, глупо так думать. Зачем искать грустную подоплеку наших стремлений и мечтаний, величия человеческого разума и, если угодно,— героизма? Разве я не плакал от счастья, когда человек впервые ступил на Луну? Но ведь вполне возможно, через десять тысяч лет случится то, чего мы втайне страшимся. Нет, у нас есть собственное время, которое называется вечностью, поэтому жизнь каждого из нас вечна...
Когда меня посещают такие мысли, я достаю бутылку коньяка, спрятанную за книгами, пью и успокаиваюсь, убеждаю себя, что все это — глупости.
Однако, если задуматься всерьез и внимательно вглядеться, нетрудно заметить, что на этом свете нет ничего вечного. Вот возьмем, к примеру, Ганимеда. Он ведь уже не редактор! Ладно, оставим Ганимеда и вернемся к миру, который на первый взгляд кажется устойчивым и неизменным,— обратимся к космосу. Вот Полярная звезда, самая значительная, центральная точка на небесной карте, светлый ориентир для ученого, путника, надежда, маяк, лампада Вселенной. Впрочем, виноват, это не звезда, а должность, всего-навсего кресло, и то — временное, завладеть которым стремятся многие звезды. Среди них есть такие, которые уже занимали это место. Многие пока в отставке, но вернутся к сверкающему креслу. К примеру, звезда Тубан, которая две с половиной тысячи лет назад была Полярной, а нынче— рядовой член созвездия Дракона. Но она не теряет надежды, ибо знает, что через две с половиной тысячи лет она снова получит титул, отнятый у нее лишь на время. За почетное звание борются три звезды из созвездия Цефевса, им так же гарантирована победа. В следующем порядке — через две, четыре и шесть тысяч лет — каждая из них получит венец Полярной звезды. Большая и блистательная Вега уверенно плывет к своему величию, через двенадцать тысяч лет она тоже станет Полярной звездой.
Я пью коньяк и чувствую, что хмелею.
— Что буду Я завтра? Ничего. Подобно нынешней Полярной звезде сгину в космической урне.
— Что ты делаешь? Ты с ума сошел?!—Это Лия. Она так неслышно вошла, что я и не заметил.
Я стоял посреди комнаты с бутылкой в руке и смотрел на Лию.
— Гига, дорогой, что с тобой?! — она осторожно подошла ко мне, не отводя глаз, взяла у меня бутылку и подняла ее к свету.
— Что это такое?
От мыслей своих я успел отвлечься и сейчас был просто пьян.
— Чай,— ответил я.
— Чай в бутылке?
— Ты разве не знаешь — я наливаю сюда чай, чтобы он остыл.
— Впервые слышу.
Лия говорила со мной очень нежно, с улыбкой вертела в руках бутылку: дескать, какой у меня очаровательный муж, какую забавную вещь он придумал! Но я знал, что это продлится недолго. Сначала она проверит, не сошел ли я с ума, потом с осторожностью опытного разведчика подкрадется ко мне и начнет шептать с отчаяньем умирающей. Совсем скоро я и в самом деле услышал:
— А у меня с утра голова прямо раскалывается...
Она села на кровать, поставив бутылку на колени.
Я опередил ее и пошел в атаку — другого выхода у меня не было:
— Пей! — сказал я.
— Что?
— Чай.
— Это чай?
— Выпей.
— Ты в своем уме?
— Выпей, тебе станет лучше. Выпей ради меня, пожалуйста.
Лия некоторое время внимательно смотрела на меня, потом отпила из бутылки:
— Фу!
— Что такое?
— Крепкий же у тебя чай!
Она отпила еще.
— Нравится? — спросил я.
— Хорошо,— она так сморщилась, что я немного испугался, потом повторила:—Хорошо. Только ты забыл положить сахар,— она делала вид, что ничего
не понимает.— На, пей! — Она протянула мне бутылку.
По правде говоря, пить мне совсем не хотелось, и я поставил бутылку на ночной столик. Потом я сел на кровать рядом с Лией и погладил ее волосы:
— Лия...
— Нельзя,— она попыталась встать, но я крепко обнимал ее.
— Лия!
— Сейчас придет Мамука!
— Еще рано... Лия... Ты не бойся, мы с тобой будем всегда... Не бойся... Всегда... Всегда...
— Хорошо, отпусти меня,— сказала она после.
Теперь она снова владела мной безраздельно, а я,
убедившийся в своем бессмертии, курил сигарету.
Лия плакала.
— Бессовестный... Начал коньяк пить тайком. Что я тебе сделала? Или Мамука в чем виноват? Ты меня совсем не любишь, ни капельки со мной не считаешься. А я, дура, всем для тебя пожертвовала. Господи, за что ты меня наказал! Муж пьяница, какой ужас!
Впервые в жизни я с удовольствием прислушивался к жалобам Лии. Они были сильнее всех остальных аргументов, подтверждающих, что жизнь неистребима.
— Назови, кто из жен твоих приятелей сидит дома. Я тоже могла бы работать, как они, ходить на службу! Чем я хуже их? Уж преподавательницей быть я могла бы. Но разве я оставлю семью? Вместо того чтобы лечиться, полы натираю. Я — настоящая домработница, где ты теперь найдешь такую преданную прислугу...
Последние слова Лия произносит в ванной. Я встаю и подхожу к дверям.
— Лия! Ты же знаешь, как я тебя люблю!
— Лжешь, ты никого не любишь, только себя одного.
Я заглянул в ванную. Лия стояла за розовой занавеской под душем.
— Что ты сказала?
Лия не ответила. Может, и ответила, но я не расслышал — шумела вода. А может, и не хотел слышать —- Лия раньше никогда не говорила, что я эгоист. Она попала в самую точку. Я тоже думал об этом, особенно в последнее время.
Я вернулся к себе, включил электробритву и сел на кровать. Вошла Лия в банном халате
— Ты куда?
Я промолчал.
— Я тебя спрашиваю,
— Не твое дело! — крикнул я,
Лия мгновенно преобразилась?
— Гига, я просто так спросила, почему ты сердишься? Я сама хотела, чтобы ты ушел куда-нибудь, мне как раз нужно уборку делать. Какую рубашку тебе дать?
Целую неделю я не выходил из дому. Сел в троллейбус и сошел на проспекте Руставели. В сквере рядом с оперным театром присел на скамейку у фонтана.
«Эгоист,— думал я,— настоящий эгоист. Поэтому у меня нет друзей».
Если эгоизм считать инстинктом самосохранения, то это дурацкий инстинкт. Это все равно, что, подобно ослу с завязанными глазами, кружить вокруг кола, вбитого собственными руками в собственную душу, и в этой тьме провести всю жизнь.
Вот такие мысли, нахлынувшие с утра, вертелись в голове. Потом я решил пойти к кому-нибудь, кто помнил мое детство.
Так же как дерево, устремленное к небу, не видит своих корней и не знает об их существовании, мы забываем о своем детстве, зарываем его в землю вместе с глиняным квеври. Только потому, что оно, наше далекое детство, в любой момент готово самоотверженно пойти на риск, повиснуть над пропастью, чтобы подать руку гибнущему другу. Оно может простить все, кроме предательства, потому что предателей нельзя прощать вообще, все, кроме отсутствия совести, потому что и этому нет прощения. Это все хорошо в книжках. Когда за окном дождь, холод, а дома сладко булькает радиатор и ты лежишь после купания с повязанной головой и маленький ночник, как добрый гном, охраняет тебя.
Мне не пришлось далеко идти. Возле магазина Лагидзе жил мой учитель грузинского языка Соломон Тушманишвили. Я не был уверен в том, что он жив, потому что ни разу после окончания школы мне не пришло в голову навестить его.
К счастью, дверь открыл он сам. Я даже не сразу узнал его, так он постарел. Правда, и он не узнал меня, с трудом вспомнил и пригласил в дом. Жил он в большой светлой комнате с высоким, словно в церкви, потолком. Стены были заставлены книжными полками. Только в одном месте не было книг — там висели портреты двух сыновей моего учителя, погибших на войне. Эти портреты я хорошо помнил, потому что был здесь однажды, очень давно, как раз тогда, когда Соломон был моим учителем.
— Как ты поживаешь? — спросил Соломон, надевая очки и пристально в меня вглядываясь.
— Спасибо. Хорошо. А вы как?
— Эх!.. Зачем ты пришел?
И в самом деле, зачем ты пришел к этому старому, одряхлевшему человеку, которого все позабыли. Значит, очень тебе туго или беда стряслась...
— Плохо мне,— ответил я.
— В чем дело? — Мне показалось, он оживился, глаза заблестели.
Я замолчал, потому что испугался своих собственных слов. Я считал, что пришел сюда вспомнить те дни, когда его уроки доставляли мне неизъяснимое блаженство, а получилось, что я пришел исповедаться.
— Что ты делаешь? Где работаешь? — спросил учитель.
Ничего удивительного в том, что он не знал о моей карьере. Ведь он не относится к числу моих читателей. Все, что надлежало ему прочесть в свое время, он прочел.
Собираясь уходить, я спросил:
— Учитель, я не помню, чьи это слова: «Корни умирают раньше нас». Как это понимать?
— Когда ты сам станешь корнем, поймешь.
— У меня есть сын.
— Это еще не все.
Я взял такси и поехал за город.
Может быть, вы замечали когда-нибудь одноэтажный дом на Кахетинской дороге у поворота на Лило. В этот дом я и приехал.
Ни в коем случае не следует давать волю памяти. Она может сыграть злую шутку. До этого дня она была
у меня надежно запечатана в бутылку, как джинн, а теперь я сам вынул пробку — случайно или сознательно — не знаю — и вот что из этого получилось.
В этом одноэтажном доме, по моим расчетам, должен был жить мой одноклассник Дато Муджири. Мы с ним были неразлучными друзьями. Он часто приходил к нам домой и оставался допоздна. Маме Дато нравился. Хороший мальчик,— говорила она. Сколько лет прошло с тех пор? Ровно двадцать три года. После окончания школы я не видел Дато. Куда он пропал? Неужели не вспомнил обо мне ни разу? Я-то помнил о нем, очень долго помнил, только...
В доме жили другие люди — железнодорожник с женой. Они мне сказали, что Дато с родителями давно отсюда переехал в какую-то деревню. Причины переезда им не известны.
— Дато попал под поезд, и ему отрезало ногу,— сказала женщина.
— Когда это случилось?
— Как раз когда мы покупали у них дом...
Машина ждала меня у ворот, я расплатился с водителем и отпустил его. Я шел пешком так торопливо, как будто твердо знал, куда иду. Шел я по шоссе довольно долго, потом свернул с дороги в поле и шел до тех пор, пока не появились выжженные солнцем холмы и все вокруг не уподобилось пустыне.
Я ни о чем не думал, машинально переставляя ноги, как будто от чего-то убегал. Стемнело. А я все шел. Потом присел на камень и сидел, опустошенный и отрешенный от всего на свете. Пришел я в себя оттого, что почувствовал холод. Я весь дрожал от ночной прохлады. «Как я здесь очутился? — подумал я.— Что меня сюда привело?» Я решительно не знал, где нахожусь, повернул в обратную сторону и пошел наугад, в темноте не разбирая дороги. Потом я запутался в колючих зарослях ежевики. Расцарапал лицо и руки, изорвал одежду. Наконец выбрался на дорогу, зажег спичку и посмотрел на часы. Была половина второго ночи. Конечно, никаких машин. Я продолжал идти в надежде на какой-нибудь дом у дороги. И в самом деле, скоро вдалеке замерцало огнями какое-то строение. Я бегом добрался до него и увидел, что это станция Вазиани.
Не обнаружив ни одной живой души, я постучал к дежурному.
— Войдите,— ответили мне изнутри.
Я вошел. У стола сидел худощавый парень. Мне сразу бросились в глаза его огромные оттопыренные уши, как будто вместо ушей у него были ангельские крылья. Видимо, я выглядел неважно, потому что он быстро встал и застыл у стены.
— Не бойтесь,— сказал я,— я немного исцарапался в ежевике.
Мое сообщение насторожило его еще больше. Тогда я достал из кармана документы и протянул ему. Он читал их очень долго, исподлобья поглядывал на меня, наверно, проверял сходство с фотокарточкой. Потом поспешно сказал:
— Садитесь, пожалуйста!
Я сел на стул.
— На Тбилиси, конечно, поездов нет? — спросил я.
— До утра не будет,— ответил он, возвращая документы.— Что с вами случилось? Вы попали в аварию?
— Нет.
— А-а,— протянул он таким тоном, словно ему вдруг все стало ясно.
«Он принял меня за сумасшедшего,— подумал я.— Что ж, глядя на меня, трудно подумать что-нибудь другое».
— У вас найдется что-нибудь поесть?
— Конечно,— быстро ответил он, доставая из ящика банку мацони и кусок хлеба.— Прошу вас.
Я моментально разделался с едой и выжидающе взглянул на него.
1 2 3 4 5 6 7