..» — шептал я в обиде. Потом взял себя в руки и решил, что нужно поскорее выбираться отсюда. По дороге есть источник, если он не пересох, там может быть вода... Набив мешок остатком мякины, а другой — для равновесия соломой и высохшей травой, я навьючил осла и, сев сам между мешками, двинулся обратно к селу. Жажда изводила меня, и я, не жалея, погонял осла. Через час пути я добрался до места, где надеялся найти воду: в каменистой расселине по капле сочилась вода и собиралась в небольшом углублении... И вот тогда я увидел, что эта естественная чаша до краев завалена глиной и камнями, а рядом кучка еще не успевшего высохнуть ослиного помета. Ты, Насир, не позабыл об этом единственном месте, где я мог найти воду... Но я ловил ртом редкие капли, и с каждой каплей все сильнее становилась моя жажда. Тогда я вытащил из хурд-
жина кумган и подставил его под капли. Я успевал досчитать до двадцати, пока капало один раз. Наконец терпение мое лопнуло, ясно было, что, пока соберется глоток воды, мне придется ждать на солнце больше часа. Я поднял кумган и смочил горло несколькими каплями воды, стараясь обмануть чувство жажды. Потом очистил от грязи каменную чашу и сел на осла... Вот и все, Насир... Да, забыл еще сказать, что ты очень упрашивал меня вместе поехать собирать мякину. Как ты думаешь, что это было — ребячество? Подлость? Или еще что-то? Ведь нам было уже по шестнадцать лет... Неужели ты и сейчас не переменился, Насир?
— Кузов полон, можешь ехать,— сказал комбайнер.
Фируз осторожно вывел машину из-под зернопогрузчика и выехал на дорогу.
Передней пылила машина с автобазы, вторым шел Насир. Фируз, поотстав, следовал за ними. До полудня он успел сделать пять рейсов с зерном. И еще сегодня предстоит обернуться раза четыре-пять. Вот уже две недели он с рассвета и до сумерек за баранкой, каждый день десять-двенадцать рейсов с хлебом, домой возвращается к ночи. Одно слово — уборка! И все та же дорога, половина по асфальту, половина в густой пыли.
Да, дорога...
Фируз вспоминал, как сегодня утром весовщик, поставив на весы его груженую машину, спросил, усмехаясь:
— Ты какой дорогой возишь зерно?
— А что, разве есть и другая?
— Да вроде нет... И Насир возвращается этой же дорогой?
— Все одинаково.
— Почему же тогда ты привозишь полный кузов, а он — нет?
— То есть как?
— Да-а, странно...— Весовщик недовольно покачал головой.— Спрашиваю у него — говорит, почем мне знать, дорога, черт возьми, скверная, наверное, высыпалось. А ведь машина у него новая, не то что у тебя. Раз так, почему же из твоей машины не высыпается, а из
его высыпается? Ну, понятно, просыпал пять, десять килограммов, но столько... По-моему, ловчит этот парень.
Когда Фируз выехал на шоссе, передние машины ушли уже далеко вперед. Минут через пятнадцать, спустившись с Тобазора, Фируз въехал на улицу села и, миновав один квартал, увидел под старым тутовником возле ворот дома, где жила мать Назокат, машину Насира. Фируз невольно затормозил. Лишь спустя секунду он понял, что заставило его остановиться: Насир, опираясь о борт машины, подавал сверху полный мешок пшеницы Шариф-шабкуру.
— Стойте,— сказал Фируз, приближаясь к ним.
Шариф-шабкур, уже с мешком на плечах, удивленно посмотрел на него и, не удостоив ответом, шагнул в сторону раскрытых ворот.
— Стойте!— повторил Фируз.
Шариф-шабкур остановился, повернулся с мешком, спросил недовольно:
— Ну, чего там?
Насир перемахнул через борт, стал между Фирузом и Шарифом.
— Идите спокойно, брат, если у него есть что сказать, так это мне...— Он зло глянул на Фируза.— Ну, чего еще тебе надо от меня?
Фируз, не обращая внимания на Насира, обошел его и стал перед Шариф-шабкуром, загораживая ему дорогу к дому. Шариф нерешительно посмотрел на Насира и, не зная, что делать, опустил мешок с плеча на землю; похоже, хотел уладить все миром, договориться.
Из кабины стоявшего рядом грузовика Насира доносился сладкий голос певца:
Ах, зачем заставляешь страдать, Сделав меня бесприютным скитальцем! О, царственный цветок, Ах, черноокая!..
— Значит, говоришь, дорога плохая, много пшеницы просыпается?— спокойно спросил Фируз, глядя Насиру в зрачки.
— Погоди, а сам-то ты кто такой?
— Шофер, как и ты...
— Раз шофер, так двигай отсюда свою телегу и впредь не суй нос в чужие дела!
Вот как?— Фируз даже засмеялся, он не ожидал такой наглости.
— Да, именно так!— Насир сжал кулаки.
— Слушай, Насир,— сказал Фируз серьезно,— если не хочешь опозорить свой род, возьми-ка этот мешок и вези на совхозный склад, да поскорее.
Шариф-шабкур, до сих пор не принимавший участия в стычке, коснулся рукой локтя Фируза.
— Эй, парень,— сказал он,— прежде, чем говорить, надо подумать, разве нет? Нехорошо поступаешь... Мы живем в одном селе, можно сказать, добрые соседи — почему должны смотреть друг на друга волком? Подумай сам, о чем спорим? Что, я стану богаче, получив этот мешок пшеницы, или, может быть, государство обеднеет? И ты из-за какого-то несчастного мешка хочешь поссориться с людьми своего села? Послушай совет старшего: вспомни, куда шел, и иди туда, не задерживаясь.
Фируз даже не обернулся к Шариф-шабкуру, повторил, не сводя глаз с Насира:
— Возьми мешок, Насир, высыпь в кузов.
— Если откажусь, на виселицу потащишь?
— Нет, не потащу, а возьму мешок в свою машину и отвезу в контору совхоза, прямо в кабинет твоему брату — директору.
Насир издевательски захохотал — ну-ну, посмотрим! Потом сказал Шарифу:
— Не обращайте внимания на этого дурака, несите спокойно. Он думает, будто это пшеница его матери...
— Ты бы поосторожнее, Насир,— предупредил Фируз.
Шариф-шабкур, словно заразившись решимостью Насира, наклонился было над мешком, собираясь поднять его на плечи, как Фируз опередил его и взялся за горловину мешка.
— Ты куда лезешь!— в бешенстве закричал Насир и попытался оттолкнуть Фируза.
— Не видишь разве?— Фируз закрутил горловину мешка, чтобы удобнее было вскинуть на плечо.— Я же сказал тебе, раз сам не хочешь везти на склад, отвезу твоему брату, покажу... Пусть знает, чем ты занимаешься.
— А это не хочешь отнести и показать?!
Насир резко размахнулся, но Фируз, отпустив мешок, отпрянул в сторону, левой рукой перехватил руку Насира, а правой крепко ударил его в подбородок. Стукнувшись спиной о ствол тутовника, Насир, ошеломленный, опустился было на землю, однако сразу же вскочил на ноги и бросился к Фирузу.
— Насир, прекрати!— крикнул Шариф-шабкур, становясь между ними.— Не видишь разве, у парня мозги протухли! Зачем равняешь себя с ним? Пропади он пропадом со своей пшеницей!
Бормоча ругательства и угрозы, Насир отступил, а Шариф-шабкур подтолкнул Фируза в плечо.
— Иди, парень, куда шел...
— Я-то пойду, только сначала поднимите мешок и высыпьте все, что есть, в кузов,— решительно ответил Фируз, не двигаясь с места.
— Лучше бы ты ушел поскорее, парень, стыдно ведь.
— Стыдно, говорите?— Фируз невольно повысил голос.— Воровать, значит, не стыдно, а возвращать ворованное...
— Ай-яй-яй, что он говорит!
С выражением ненависти на лице Шариф-шабкур схватил мешок.
— Поднимись на борт, Насир, помоги. Будь эта пшеница из золота, все равно не нужна она мне.— Он с отвращением оглядел Фируза с ног до головы и покачал головой.— Смотри, какой заботливый, вместо того чтоб самому жить и другим давать... Знай, парень, завидуя другим, никогда не разбогатеешь.
— Ладно, приятель, ты у меня еще попомнишь этот день,— добавил Насир, забираясь на борт машины.— Пусть я не буду Насиром, если не увидишь свою мать несчастной. Дней и ночей у бога много!
Шариф-шабкур подошел с мешком к борту машины.
Из кабины по-прежнему доносился голос магнитофона:
Заплаканы и упрека полны твои глаза...
Насир принял мешок, высыпал зерно б кузов и вернул пустой мешок Шарифу. Спрыгнул на землю, залез
в кабину — тут же заработал мотор, и машина рванула вперед.
Шариф-шабкур ушел во двор, запер за собой ворота.
Улица опустела.
Фируз глядел вслед грузовику и думал: «Что, если бы собрать все зерно, которое украли Насир и такие, как он, сколько же его наберется? Однако скажешь им слово, и они станут твоими заклятыми врагами...»
Он проснулся — кто-то громко колотил в их ворота. Значит, это не сон, действительно, стучат. Встревожился: кто может быть, да еще и ночью? Спустился во двор — темень, до рассвета еще далеко. Из своей комнаты на айван вышла и тетушка Шарофат.
Фируз отворил ворота и увидел перед собой дядю Хидоята.
— Вы?! Что случилось?
Старик бросил на землю камень, которым стучал в ворота, и обнял Фируза; на глазах его были слезы.
— Что случилось, дядя? Скажите...
— Крепись, сынок... Твой отец скончался.
Тетушка Шарофат, стоявшая за спиной Фируза,
только и смогла вымолвить: «О боже...»—и без сил опустилась на землю, словно ее согнула и придавила непомерная тяжесть. Фируз закаменел, не мог сказать ни слова. Весть, которую принес дядя Хидоят, ни ум, ни сердце не принимали. Внезапно Фируз почувствовал, что дрожит, будто нагим вышел в зимнюю стужу. Он не думал о неизбежном... и никогда не думал, даже в сознании не допускал мысли, что придет час и родной его отец вслед за матерью покинет этот мир.
И вот этот час пришел, и Фируз не был готов встретить его. Ведь только вчера он был у отца, и отец казался здоровым...
— Дело божье, сынок,— тихо сказал дядя Хидоят.— Оденься, и пойдем со мной.
9
В сороковой день, когда дом умершего покинули люди, пришедшие помянуть покойного, к Фирузу обратился Аскаров:
— Выйдем на улицу, племянник, разговор к тебе есть.— Он взял его за локоть и повел в сторону ворот.
Фируз, обессилевший от горя, молча повиновался.
В доме дяди Аслама после его смерти оставались жена и надломленные горем две дочери от первого брака. Фирузу казалось, что двор, еще недавно живой и благополучный, словно бы разом помертвел и стал похож на бедное жилье дервиша.
Он шел рядом с Аскаровым по сумрачной улице села и ждал, что скажет ему дядя. Почему брат отца не захотел говорить с ним в доме?
Аскаров не торопился, двигался степенно и тихо, сохраняя во всем своем облике приличествующую случаю важность. Лицо его в вечерних сумерках казалось застывшим.
Фируз почувствовал, что мерзнет. Осень уже, вечера стали холодные... Негромкие голоса людей и ленивый лай собак сливались в нехитрую мелодию вечера. Откуда-то издали, наверное, от магазина, то доносился, то пропадал голос радио: «Наши борцы в этом соревновании... победителями...» А дядя двигался неторопливо.
«Нужно поговорить сейчас, время самое подходящее,— думал он.— Вдова брата уже согласилась и этот, я думаю, не будет против, да и отчего бы ему быть против? Ведь не бездомный же! А кому завтра достанется двор портнихи Шарофат? Нет, конечно, он должен согласиться... Хотя несколько раз и пытался показать себя умником, втаптывал мои слова в землю, все же он дурак. Если бы не был дураком, разве сидел бы рядом с этой больной старухой, вместо того чтобы учиться в столице. Нет, все же хорошо, что он не уехал, а то, глядишь, познав жизнь с четырех сторон, захотел бы распорядиться двором своего отца — и ничего удивительного... А я, наивный, еще уговаривал его поступать в институт. Нет уж, пусть остается лучше здесь — такому много не нужно, а двор, даст бог, достанется Абдумалику. Пока сын будет учиться, пока получит диплом, пригляжу за хозяйством сам. Абдурахим, видно, уже не захочет расстаться с Ленинградом, постарается зацепиться в аспирантуре... Да, нужно сегодня же договориться с Фирузом, получить его согласие, чтобы завтра люди не смогли болтать, показывать пальцем.
Если кто-нибудь в селении узнает, что я перевел дом и хозяйство покойного на имя Абдумалика, не спросив согласия Фируза—-сына брата, найдутся такие, что станут трепать мое доброе имя... Ну ничего, эту размазню нетрудно и уговорить, а станет упрямиться — предложу денег. Много не дам, тысячу рублей увидит, так сразу растает. Голова его еще полна пустых мыслей...»
Аскаров улыбнулся, довольный собой. Они миновали площадь напротив магазина и вышли на нижнюю окраину села, к ручью. Здесь их никто не мог слышать. Аскаров взял Фируза за локоть, испытующе заглянул ему в лицо.
— Все эти сорок дней, как умер твой несчастный отец,— пошли ему бог место в раю!— я страдаю, не сплю по ночам. Не сплю и думаю: кто завтра зажжет светильник ушедшего, кто обрадует его дух... Я понимаю, тебе, конечно, не справиться одному с двумя хозяйствами. Слышал, твоя мать,— Аскаров имел в виду вторую жену дяди Аслама,— хочет переехать в наш дом, к родной своей сестре. И правильно делает! К чему ей оставаться одной в большом дворе? Ты сам знаешь, она некрепкого здоровья, работать ей трудно, а, не дай бог, заболеет! Могут, могут настать черные дни! Поэтому... думаю, лучше, если она будет жить под одной крышей с сестрой. Что скажешь?
— Как она захочет, дядя...
Аскаров сел на плоский камень у самой воды и глубоко вздохнул. Фирузу тоже пришлось сесть возле. Один санг1 прозрачной воды, рожденной ледниками горы Фархад, шумел среди камней и торопился дальше вниз, в долину.
— Я знаю, у тебя доброе сердце, на добро ты отвечаешь добром. Конечно, ты не захочешь перебраться во двор отца, оставив одинокой бедную Шарофат. Но даже если захочешь взять ее с собою, она, мне кажется, не пожелает оставить свой старый дом. Разве не так?
С первых слов дяди Фируз понял, чего тот добивается сегодняшним разговором, и не ответил — ответ Аскарову был не нужен. Он неподвижно сидел на камне, обняв колени руками и смотрел в высокое темное
Санг — количество воды, достаточное, чтобы вращать жернов мельницы.
небо. Луны не было, сверкающие звезды казались таинственными — небо словно затянуло черным бархатом, украшенным бесчисленными золотыми блестками. А что там дальше, за этим занавесом?— подумал Фи- РУЗ.
— Сам понимаешь, нехорошо оставлять двор без хозяина. За месяц разрушится то, что строилось и собиралось годами. Кто-то должен присматривать за домом, за садом. Скоро ведь зима...— Аскаров помолчал, давая Фирузу вникнуть поглубже в его слова, потом продолжил еще более внушительно:— Я много думал, и, раз уж остался тебе за отца, вначале хотел посоветовать, чтобы ты продал двор. Потом мне показалось..,, я подумал — хорошо ли отдавать возделанное своими руками чужим? И я посоветовался с твоей матерью, мы все обдумали и пришли к выводу, к решению...
— Уже к решению?— невольно вырвалось у Фируза. Закончил он мысленно: «Сколько же времени вы размышляете об имуществе моего отца, дядя? Ведь только сорок дней минуло, неужели за это время у вас не нашлось других забот? А может быть, вы начали думать об этом еще и раньше... до смерти отца? Свояченица ваша, как видно, живет вашим умом, во всем слушает вас. А я-то еще удивился, почему она продала корову с теленком где-то через десять дней после смерти отца».
— Потерпи, братец, не торопись. Выслушай вначале меня, потом будет твой черед говорить,— продолжал Аскаров.— Мы решили, что нехорошо отдавать двор чужим. Твоя мать, год ли ей осталось прожить или десять, будет жить теперь вместе с нами, в моем доме. Она так и сказала: «Если Фируз захочет перебраться в дом отца, я назначу ему цену: пусть соберутся пять- шесть уважаемых правоверных, и какую цену они определят, так тому и быть... А Фируз пусть даст половину этих денег и тогда останется хозяином в доме». Так что смотри, если хочешь быть хозяином в этом дворе, согласись с ней — у нее ведь свое право, она наравне с покойным трудилась свыше двадцати лет. Это первое.
— Я же еще...
— Слушай, не торопись. Во-вторых... я тебе скажу: она, оказывается, умная женщина, Потом она сказала
мне, что, если Фируз не захочет разлучаться с Шарофат, пусть тогда двор куплю я, родной брат покойного. К чему, сказала она, на ее одинокую голову тяготы и беспокойства домашнего быта. И верно сказала.
— Значит, так и сказала: пусть дом достанется либо Фирузу, либо вам?— Он чувствовал, что дядя кривит душой.
— Возле живой воды сижу, племянник. Неужели говорю неправду?— ответил Аскаров.— Так и сказала.
А было не совсем так.
Когда на седьмой день справили поминки по отцу Фируза, Аскаров договорился с женой и решил перевести свояченицу в свой дом, чтобы даром получить еще и дом брата. Мачеха Фируза быстро дала себя уговорить: «Хорошо — пусть двор будет ваш, лишь бы не достался этому сархуру. Станете сами приглядывать за хозяйством, а вернется, закончив учебу, ваш младший сын, поселим его там». Она даже не взяла у Аскарова денег, когда он предложил их...
Фируз поднялся — успел замерзнуть у воды.
— Я еще не кончил,— заметил Аскаров.— Хочу знать, что думаешь сам. Нехорошо оставлять двор без хозяина, что будем делать?
Фируз молча смотрел на воду и представил лицо отца, каким увидел его в последнюю ночь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15