небольшой участок клевера тоже пора было косить. Фируз присел в тени черешки. Ягоды уже поспели, и к дереву то и дело наведывались воробьи и индийские скворцы—беспечно чирикая, клевали крупные глянцевито-красные ягоды.
Фируз взялся рукою за ствол, тряхнул дерево. Птицы с шумом взлетели. Поднялся и Фируз, сорвал несколько черешен, попробовал. Закурил и, окончательно почувствовав, что наконец дома, вернулся — стал думать, с чего начать завтра: выполоть сорняки? Обрезать лишние побеги в винограднике? Или замесить глину и поправить дувал? Хоть дядя Хидоят с Афзалом и помогали матери по хозяйству в его отсутствие, все же видно — двор оставался без хозяина. Пожалуй, сначала надо выполоть сорняки, скосить клевер, обрезать лишние побеги на лозах, а уж потом можно и дувалом заняться.
Из дома донесся голос матери, она звала его;
— Сынок, тебя пришли навестить.
— Сейчас...
Еще издали Фируз увидел возле суфы знакомую легкую фигуру человека, опиравшегося на палку. Сердце его дрогнуло, и странная слабость растеклась по телу... Справившись с собой, он пошел навстречу отцу.
Только перед самым вечером выдалась передышка.
Уставшая и набегавшаяся за день тетушка Шарофат мыла на кухне посуду. Фируз оставался на айване, и мысли его были заняты отцом. Очень постарел дядя Аслам, множество дел по дому и по хозяйству на его плечах: жена день здорова, два больна. Чувствует он себя одиноким на старости лет, и нужны ему помощь и поддержка. Если бы дочери жили здесь, в селе, они все бы, да и мужья их тоже, вместе с Фирузом помогали бы ему. Но что делать — дочери живут далеко, в долине. Где мужья, там и они. Сейчас многие, особенно молодежь, оставляют горные села, спускаются в долину. Да, так вот и получается: из всех детей на глазах у отца остался один Фируз.
Его окликнули от ворот.
Обернувшись на голос, он увидел своего дядю — Аскарова, младшего брата отца; раскрыв объятия и улыбаясь, шел он к айвану.
Фируз поднялся навстречу
— О, Фируз!— басил Аскаров.— богатырем стал, с завистью гляжу на тебя! Молодец, молодец!
Из кухни показалась тетушка Шарофат.
— Добро пожаловать, дядя Фируза!
— Будьте счастливы! Сын ваш вернулся, поздравляем!
— Спасибо, дядя Фируза. Пожалуйста, проходите, садитесь повыше.
— Да, вернулся племянник, а нас даже не известили. Случайно оказался на вашей стороне села, встретил брата, от него и узнал.
— Хотели завтра кого-нибудь к вам послать,— оправдывалась тетушка Шарофат.
— Ладно, сестра, ничего. Вот я сам и пришел, избавил вас от беспокойства.
— Очень хорошо, что пришли, дядя Фируза, считайте, дом этот ваш...
Тетушка Шарофат, усадив Аскарова, извинилась и ушла за дастарханом. Гость снял новую капроновую шляпу, вытер платочком взмокшую полоску из кожи внутри, посмотрел, куда положить шляпу, и положил ее перевернутой, чтобы не согнулись поля, на подушку. Довольный собой, обернулся к Фирузу.
— Ну, рассказывай, как служилось?
— Спасибо, неплохо,— ответил Фируз смущенно. Он всегда смущался, разговаривая с дядей, может, от того, что тот обращался с ним несколько свысока и будто подтрунивал; Фируз часто не мог понять, говорит тот серьезно или шутит.
— Да-а,— протянул Аскаров, точно взвешивал, сколько правды содержится в ответе племянника.
— Как вы сами? Как янга1, Абдурахим и Абдумалик?
— Слава богу, все хорошо.— Дядя умолк, затем, легко вздохнув, как очень счастливый человек, у которого нет причин жаловаться на жизнь, продолжил:— Дела у твоей янги, братец, большие. Недавно стала заслуженной учительницей. Не устает трудиться. Зарплата больше трехсот... А Абдурахим мой, сам знаешь, в Ленинграде, третий курс заканчивает. Не забыл название его факультета?
— Нет,— засмеялся Фируз,— физический.
— Да, физический,— подтвердил Аскаров.— Что я тебе скажу: в наше время дела физиков превосходны. Все большие дела, к примеру, начинаются с этой самой физики... Теперь об Абдумалике. Он тоже в прошлом году стал студентом политехнического в Душанбе, на архитектурном факультете. Очень трудно было поступить на архитектурный, однако мы приложили все силы и помогли... Ну вот, о янге твоей сказал, о братьях тоже. Теперь расскажу о себе. Здоровье мое неплохое, два месяца как сижу дома — стал, значит, пенсионером. Так что, сам понимаешь, дядя твой уже два месяца как не председатель сельсовета. Что скажешь на это?
— Хорошо ведь...
— Хорошо?!
— Разве нет?
— Конечно, хорошо! Однако все же, что стал пенсионером, не так уж хорошо. Почему? Потому что, кажется мне, очутился чуть в стороне от важных дел. За два месяца это стало мне ясно. Да... я пришел к выводу, что, если человек находится на посту, с ним даже здороваются по-иному. Ну ладно, все это ничего... легко исправить. Когда провожали на пенсию, мне в райкоме сказали, что, если, мол, соскучитесь от безделья, найдем для вас подходящую работу. Что скажешь на это?
Фируз только улыбнулся.
Тетушка Шарофат меж тем принесла лепешки, сладости и чай.
— Пока будет готов плов, подсластитесь чайком,— пригласила она и, потирая поясницу, осторожно спустилась по ступенькам айвана во двор.
Приняв из рук Фируза пиалу с чаем, Аскаров испытующе глянул на племянника и сказал:
— Вот и вернулся ты, отслужил свое... Чем теперь станешь заниматься? План какой-нибудь имеешь?
Фируз, понимая смысл вопроса, чертыхнулся в душе: «Опять старый разговор начинается!» Однако переспросил наивно:
— Какой план, дядя?
— Я говорю о плане, касающемся твоей специальности, твоего будущего. О плане, который постепенно привел бы тебя к какому-нибудь хорошему посту, сделал бы человеком.
— Моя специальность известна мне и без плана,— ответил Фируз, тоном стараясь смягчить смысл сказанного.— Если буду жив-здоров, и будущее от меня не уйдет...
— Кажется, произнося слово «специальность», ты имеешь в виду работу тракториста?— недовольно прервал Аскаров.
Фируз думал о том, почему дядя, никогда всерьез не интересовавшийся им самим, так настойчиво, не в первый уже раз заговаривает с ним об устройстве жизни — в своем, конечно, понимании...
«Какая ему польза от моей учебы? И в чем выгода, если останусь здесь? Понятно, сейчас без хорошей специальности далеко не уйдешь, я и не спорю ведь с ним. Однако он не хочет понять, что на мне долг человеческий, сыновний. Как оставлю мать на пять-шесть лет? Для одинокой ли своей старости растила она меня, после того как спасла от смерти сразу после рождения? И могу ли я оставить отца? Какими глазами буду смотреть на них? А ведь они стали прихварывать. Может и так случиться — приеду с учебы, а смотреть-то уж и не на кого...»
— Почему не отвечаешь? Или, может, опять задумал трактористом заделаться?— недовольно спросил Аскаров, протягивая ему пустую пиалу.
Фируз наполнил ее, поставил перед дядей.
— Работать трактористом разве так уж плохо?
— Думаешь, другие профессии перевелись?
— Нет, почему...— улыбнулся Фируз.— Могу стать и шофером—в армии полтора года за баранкой сидел.
— Удивляюсь я тебе, племянник. Неужели не понимаешь: дядя ведь, к примеру, то же, что и отец. Не желаю тебе зла, желаю добра. Должен тебе сказать— даже и твоя янга жалеет, что не хочешь пойти учиться; в классе вашем, говорит она, не было лучше тебя ученика, самый сильный ученик был, в любой институт свободно поступить мог бы... А теперь, когда ты вернулся из армии, поступить еще легче — знай, в институты в первую очередь принимают таких ребят, как ты, отслуживших...
— Я знаю.
— А раз знаешь, почему сердце твое расположено к машине и трактору?
— Помните, дядя, когда я кончил школу, мы уже говорили об этом. И я тогда вам сказал — дальше учиться сейчас не смогу — как оставлю мать? Кто будет зарабатывать нам на жизнь?.. Если все пойдут в институты, кто же будет трактористом? Откуда возьмется хлеб?
— Ты—это не все. Ты внук моего отца; мой отец, твой дед, был уважаемый человек в нашем селе. Ты мой племянник, а я твой дядя, тридцать пять лет проработал на должностях, руководил народом. Ты сын моего брата; мой брат, твой отец, был до войны не просто так себе человек — был и бригадиром в колхозе, и хосилотом1, и председателем. Что поделаешь, так сложилась судьба: с войны вернулся инвалидом, стал непригоден к труду. Не то сделался бы еще большим человеком, чем я. Ты должен понимать, из какого рода... Есть у меня надежда — сыновья мои, Абдурахим и Абдумалик, станут людьми, даст бог, не запятнают уважаемый наш род. Хочу, чтобы и ты рядом с ними выпрямил спину, а мы — я и твой отец — ступали бы по земле гордо, узнав покой старости. Твой отец, бедный, занятый своими заботами, не думает об этой стороне дела, не думает, что скажут завтра люди. Однако я не устаю заботиться о том, чтобы ты сделался человеком.
Фируз поморщился, но смолчал.
— Отвечай, ты понял, отчего болею за тебя душой?
— Да-а...
— Тогда, племянник, затяни пояс потуже и готовься к учебе. Приемная твоя мать не такая уж бедная, думаю, есть у нее, на что жить. Да и сад свой... И шитьем, верно, подрабатывает, да?
— Нет, дядя, уже пять лет, как перестала шить, Глаза ослабели с годами.
— Разве? Ну, это ничего. О матери не беспокойся. Я скажу ей: если поступишь, каждый месяц по двадцать-тридцать рублей высылать тебе станет. Да еще стипендию от государства получать будешь. Я бы и сам помог тебе, однако сейчас уже не у дел — значит, и возможности нет... Ведь Абдурахиму и Абдумалику тоже деньги нужны.
— Спасибо за заботу, дядя, но я уже сказал: пойду работать здесь, в этом совхозе. Специальность у меня есть, прокормлюсь сам и мать прокормлю.
Аскаров расстроился.
— А я-то, простая душа, шел сюда и думал — может, хоть армия ума тебе прибавила. Однако как был ты зеленым мальчишкой, так и остался!— Он сердито схватил с подушки свою новую шляпу, переложил ее подальше и решительно повалился на бок, а после еще долго недовольно сопел и устраивался поудобнее в ожидании плова.
Солнце скрылось за горной грядой. С улицы доносились крики ребятишек, мычание коров: видно, стадо уже вернулось с пастбища.
«Пора и дяде Хидояту прийти»,— подумал Фируз и незаметно посмотрел на Аскарова. Тот, словно в раздумье, полуприкрытыми сонными глазами с легким презрением обозревал дастархан, уставленный разнообразными угощениями.
Зря вы обижаетесь на меня, дядя, и меня зря обижаете. Обо всем этом мы ведь уже говорили с вами три года назад, вечером того дня, когда я получил аттестат, а с ним и свидетельство тракториста. Помните? Вы послали за мной человека — позвали к себе. За вашим столом я сидел, как на иголках, стеснялся вас всех: и вашей жены (хотя в школе я чувствовал себя на ее уроках свободно), и ваших сыновей. Вы пошутили тогда, посмеялись, и, когда увидели, что я обрел способность слышать и понимать, заговорили о жизни... Тогда- то вы и спросили впервые: «Знаешь, что и дядя имеет права отца?» Тогда вы и заговорили впервые, что я должен оставить мать и ехать учиться. Не поднимая головы, я с трудом отвечал вам: «Год-два поработаю, дядя. Потом... мама стала часто болеть, кроме меня, у нее ведь никого...» — «Ну и что, что болеет? — сердились вы. — Как ты не понимаешь, кто она тебе?
Просто чужая женщина. Ну вырастила тебя — спасибо! До сегодняшнего дня говорили спасибо. Еще скажем. Ты что за странный человек! Девятнадцать лет, а не можешь отличить белого от черного. Завтра твои проклятья или благодарности кому достанутся? Мне да твоему отцу, твоим родственникам, — но не ей, не чужой этой женщине!» — «Ведь я...» — «Ну что «я», «я», что «я»?! Зачем столько якаешь? Знаю, знаю, чем собрался заняться: сын мой Абдурахим, которого отправлю в институт, пришел и сказал, что в совхозе только и ждут тебя, дадут изношенный трактор! Больше будет стоять в борозде, чем работать». Я растерянно молчал. Вы опорожнили несколько пиалок чаю и уже спокойнее распорядились: «Иди и скажи ей, что будешь учиться. Скажи, это совет дяди. Если она хочет увидеть тебя человеком, согласится. Если возразит — ясно, цель ее: держать тебя слугой у своих дверей..» Никто до сих пор не говорил так о моей матери, сердце мое переворачивалось от жалости к ней. Не знаю, откуда во мне взялась смелость, но я сказал вам тогда, что ничего не стану передавать маме, что, как и решил, пойду работать, что мама вовсе не чужая мне... Вы, очевидно, не ожидали от меня возражений, очень рассердились: «Это все, что можешь ответить?» — «Да, все». — «Э... ты, оказывается, чистый дурак! Э... вставай! Я думаю, как этого босоногого в люди вывести, забочусь о нем, а он — слушайте, — что говорит, и это вместо благодарности!» Маме я ничего не сказал об этом разговоре. Но когда через неделю я подошел к директору совхоза, с которым уже раньше договорился о работе, он повел себя странно. Помялся, помолчал, посмотрел в окно... Затем признался: «Я тебе скажу правду, Фируз. Приходил ко мне твой дядя, Аскаров, просил не давать тебе работы. Оказывается, он хочет учить тебя. Сам знаешь, в совхозе рабочих мест мало, людей много. Я от всего сердца хотел тебе помочь... И парень ты работящий, и трактор знаешь. Однако твой дядя человек почтенный, пользуется уважением, я не могу не считаться с ним. Ты еще молод. Если хочет учить тебя, послушайся, не упрямься...» Я не стал спорить, молча ушел. В тот же день обо всем рассказал отцу. Отец спокойно выслушал, ни разу не перебив и не возразив, а потом, недовольно пристукнув палкой, ответил: «Я сам поговорю с директором. Твой дядя, сынок, слишком привык быть хозяином. Прости его, он всегда был такой». Через два дня отец сказал: «Директор берет тебя, даст трактор». Вы, дядя, и об отце моем говорите, что не до меня ему, но, если б не отец, где бы мне пришлось работать? А мама моя — она же взяла меня, крошечного, — душа уже отлетала, взяла из вашего дома к себе... избавила вас от многих беспокойств, а меня от ненависти вашей жены. Только не думайте, что все это я узнал от матери, — она и слова о вас плохого не сказала. Нет, услыхал от людей... Если человек сирота, вокруг бывает много сочувствующих« Только вот большинство сочувствует лишь на словах...
— Входите, добро пожаловать!
Фируз увидел: мать встретила у калитки дядю Хидоята и его сына Афзала, приглашала их к дастархану.
Она принесла плов, а потом долго беседовали за чаем.
От раздражительности Аскарова не осталось и следа. После плова он сделался весел и старался вытянуть из дяди Хидоята какую-нибудь забавную историю— старик был мастер рассказывать и умел посмешить. Даже Афзал, не раз слышавший приключения отца, глядел ему в рот, а потом заливисто смеялся; Аскаров громко хохотал, обняв свой большой живот. Рассказы старика напоминали то веселые притчи, то сочные анекдоты, и Фируз мало-помалу начал забывать о своем столкновении с дядей.
Аскаров, подобно многим в селе, считал, что не дело старого человека смешить собравшихся, поэтому обращался к дяде Хидояту снисходительно:
— Да, удивительные приключения вы пережили, Хидоят-бай, живите подольше... Теперь рассказали бы нам, как вы ходили к своей невесте.
— И не надоело? Тысячу раз, наверное, слышали,
— Как может надоесть, уважаемый Хидоят-бай,— вы любого шута за пояс заткнете! Ну, давайте, давайте, посмеемся еще...
Простодушный дядя Хидоят не обижался на тех, кто в застолье втягивал его в разговор, заставляя рассказывать истории из своей жизни, а потом вместе с
собравшимися смеялся над ним. Может быть, он не чувствовал насмешки, а может, думал, что смех счищает ржавчину с сердца,
Кто знает!
Вот и сейчас в ответ на слова Аскарова старик с важным видом расчесал пальцами бороду и без тени улыбки начал:
— Сами знаете, мой покойный тесть был чабаном. Той весной, когда нас сосватали с матерью Афзала, он с семьей жил в кочевье Суртеппа. Однажды вечером, захватив подобающие случаю гостинцы, я сел на осла и отправился знакомиться с невестой. Сам бы я, конечно, не решился поехать, но отец мой, сердясь на мою несмелость, обозвал меня киселем и буквально вытолкнул из дому. Путь предстоял неблизкий, быстро темнело, к тому же начался дождь, и получилось так, что приехал я в кочевье, когда там уже собирались спать. Будущая теща, приняв меня приветливо — с открытым лицом, как родного, пригласила в юрту. Поставила угощение, привела свою дочь, а сама исчезла. Будущий мой тесть и вовсе не показался. Наконец я сообразил, что они оба вместе с младшими детьми остались ночевать в юрте у соседа... Да, так вот и получилось: были мы с невестой одни. Она сидела в полутьме у стены, стесняясь меня и закрыв нижнюю часть лица платком — только глаза поблескивали. И молчала. Молчал и я. Долго мы оба молчали, потом мне это надоело, и я стал говорить разные слова, желая услышать в ответ ее голос.
— И что же вы ей говорили?— с подначкой спросил Аскаров, лукаво подмигнув Фирузу.
— Сейчас уже не помню... знаю, что очень хотел рассмешить ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15