Глаза ему будто кровавый туман застлал. Бросился он домой, вышиб плечом дверь, схватил жену за горло и закричал на нее:
— Где была? Говори сейчас же, где была, а то топором искрошу!
— Нигде я не была, человече! Что с тобой стряслось? Спятил ты, что ли?
— Сказывай, куда ходила, не то зарублю! Где красная шаль?
— Какая еще шаль? Видать, ты выпил да заснул в санях, вот тебе и привиделось!
Он на нее кричит, а она отпирается, рвется от него, руками отмахивается и клянется без умолку. Схватил ее муж за косы и ну колошматить головой об угол печи. Да так ничего от нее и не добился.
— Режь меня, убивай, ни в чем я не виновата!
А приятель мой уж и бить ее устал. Опустились руки. Поглядел он, как жена плачет, и стало ему тяжко.
— Ой, Илинка,— говорит он,—будь она проклята, наша несчастная жизнь! Ведь мы только четыре года как поженились. Когда женились, деревья цвели возле нашего дома, а нынче цветы их осыпались и сердце мое льдом покрылось. А уж как я тебя любил и верил тебе, да вижу, что горько обманулся.
Тогда жена поклялась светом очей своих и могилой матери, что ума не приложит, о чем речь идет. Вытерла свой рот, разбитый в кровь, поцеловала мужа, успокоила его и послала за санями с волами. А только он ушел, накинула она на голову красную шаль, вышла садом в проулок — и прямехонько на боярский двор.
Подъехал парень на санях к амбару, снес туда мешки, а потом тоже пошел на боярский двор, чтобы приказчик записал все в свою книгу. Да вместо приказчика на крыльцо вышел сам боярин. Поманил этак моего приятеля пальцем, посмеивается и цедит сквозь зубы:
— А ну подойди-ка сюда, хозяин.
— Сейчас иду! Чего изволите, барин?
— Ах ты нехристь,— говорит помещик.— Что у тебя с женой? За что ты ее бьешь и истязаешь?
Приятель мой даже сразу в толк не взял его слов:
— Ничего не было, барин. Не пойму, откуда ваша милость про это знает п мешается промеж мужа и жены?
Не успел он договорить, как Кривой Рэдукан — раз ему кулаком в зубы!
Приятель мой только зажмурился, сначала ему невдомек было, а когда открыл глаза и увидел в окпе Илинку в красной шали, все понял. Заревел он зверем, и таково ему стало, что хоть в колодец головой. Только не тут-то было! Схватил боярин арапник, что висел за дверью в сенях, и огрел беднягу по шее да еще концом резанул по глазам, будто огнем ожег. Мечется приятель мои то вправо, то влево, захлебывается кровью, наконец кое-как вывернулся и скатился с лестницы, бежать хочет, да внизу его боярские холопы схватили.
Отбился он от них кулаками и с воем кинулся на хозяина. А Рэдукан Кривой снова как обожжет его хлыстом, да еще подмаргивает с насмешкой здоровым глазом:
— Не пускайте его, ребята,— говорит,— видите, бешеный! Чуть жену свою не убил.
Слуги набросились на него и схватили. Колотили они его, пока сами из сил не выбились, а потом отпустили.
После того он три дня провалялся больной; всю скамью от злости изгрыз, а потом поднялся и перелез ночью через забор во двор к боярину, чтобы жену разыскать. Долго подстерегал он ее возле людской — и все же дождался. Зарычал он от ярости и кинулся на нее, готовый разодрать ей глотку ногтями. Услыхал боярин из дома крик и вышел с кинжалом.
Рассвирепел Рэдукан Кривой, увидев такую дерзость,— ведь он-то хозяин! — и приказал слугам схватить моего приятеля и расправиться с ним за все как положено. Перво-наперво связали они ему руки за спиной и рот заткнули, чтобы не кричал. Да на всю ночь и привязали за шею к плетню, втиснув голову между кольями. Его рвали собаки, а под утро больно искусал крещенский мороз. Даже по пойму, как это он не помер.
Когда рассвело, боярин Рэдукан увидел, что парень все еще смотрит на него волком, приказал снять его с плетня и гнать арапником до самой мелышцы. Там слуги его разули, завернув ему до колен порты, и сунули ногами в воду — пускай, мол, почувствует ее ледяные зубы, чтобы впредь не смел он бунтовать и грозить честному боярину.
Много еще пришлось моему приятелю вытерпеть,— прошел он через все муки, как тогда при боярских дворах заведено было. Бросили его в землянку поближе к огню — пусть поджарится. А чтобы не сбежал, забили ему ноги в колодки с пудовым замком. Дым из землянки не выпускали, да еще на уголья насыпали молотого перцу. Лежал он там, кашлял, кровью харкал, только господь бог захотел, чтобы он не погиб, а уже на этом свете настрадался, словно в геенне огненной.
Дело это, добрые люди, случилось лет тридцать тому назад. Но приятель мой не покорился, хоть, может, так к лучшему было бы. Долго оставался он калекой, и злость кипела в его сердце, а когда он сил набрался, бежал из села. Перешел он реку Молдову, перешел Бистрицу и поднялся на высокие горы под Рарэу.
Там, в горах, под елями, сидел он, глядел перед собой, как безумный, и снова видел то, что с ним случилось. Видел он все в пламени и крови, а сердце ему рвали стальные когти. Покинули его силы, стонал он только да корчился. Много лет пробыл он в работниках у чабанов, пока не пообвыкся в тех пустынных местах и не обзавелся овцами и баранами.
И вот однажды весенним вечером услышал мой приятель голос Василе Великого, как тот распевал в лесах песню, которую нынче спел вам я.
Когда Василе подошел к хижине, приятель мой сразу понял, что человек этот ушел от людей и скрывается в пустынных местах.
Стоял перед ним Василе, статный и гордый, брови насупил, и встретил его мой приятель ласково, потому что песня пришлась ему по душе. А когда узнал, что это Василе, еще пуще обрадовался, потому что по всему краю знали его имя и все трепетало перед ним там, в долинах. В те времена Василе Великий грабил на дорогах и переправах и собирал большую пошлину.
— Пожалуй, брат Василе, к моему костру,— сказал мой приятель.— Слыхал я о тебе и приму с радостью. Угощу чем бог послал и твоему гнедому подброшу доброго сенца. Найдется и попона — сделать тебе мягкую постель на ночь.
Обрадовался и гайдук. Он остался в хижине, и оба вскоре стали добрыми друзьями.
Все рассказал про себя Василе, а приятель мой поведал ему, что вышло у него с женой и боярином.
Услыхав его рассказ, Василе разгневался; сорвал шапку с головы и ударил ею оземь.
— Ну,— сказал он,— после этой твоей истории не зовись ты больше моим другом. Потому что вскормлен ты зайчихой и остался навсегда трусом!
— А что же мне было делать, брат Василе? — спросил бедняга.
— Я тебя научу, приятель.
Так сказал Василе и тут же у костра за кувшином черничной водки подал ему добрый совет.
— Вот что, парень,— сказал гайдук,— знай, что верности у женщин не найдешь. С тех пор как я стал гайдуком, я узнал им цену. Из-за такой, как твоя, ранили меня однажды стражники в левую ногу, и, как видишь, с тех пор я на нее припадаю. Что ж, коли бог создал женщину изменчивой, как вода, и слабой, как цветы, то хоть я браню ее, но прощаю ей. Зато никогда уж не забываю отомстить тому, кто меня не пожалел, кто глумился надо мной. Сделай и ты так, а не то задушит тебя ядовитая злоба, которой ты полон.
— Правда твоя, душит меня злоба! — вскричал мой приятель.—Буду я тебе слугой, брат Василе. Только научи, как быть, чтобы стало мне легче!
Рассказывая это, чабан совсем разошелся и теперь, в отсветах огня, то и дело встряхивал головой и размахивал руками. Даже другим голосом заговорил, кричать начал, да так, словно он был один. Однако даже конюший Ионицэ слушал его так же внимательно, как и другие,—видимо, перестал на него обижаться.
— И вот, как я вам говорил,— воскликнул Констандин Моцок,— научил Василе Великий того приятеля!
— Оставь на неделю овец на своих товарищей,— сказал он.— Оставь на чабанов и кадки с творогом, и собак. Возьми только лошадь да сунь в переметные сумы два круга сыра, чтоб нам было чего поесть. Поедем с тобой верхами, как два заправских купца, до Бистрицы и еще дальше, до Серета, чтобы и я мог повидать то село, где случилось все, о чем ты рассказываешь.
Говорит это гайдук и смеется, а приятель мой чувствует, как трепещет сердце его великой болью и великой надеждой.
Оставил он на товарищей свое добро, покинул луга и ели, прохладные ручьи и поляны, оседлал коня и спустился с гайдуком к людям на равнину.
Узнать их никто не узнал. Так и ехали они, совсем как два заправских купца, до самого Серета, до села Фьербинць, закусывали сыром да черствым хлебом и запивали водой из колодцев. В четверг утром, па святой праздник вознесенья, вышли они оба на дорогу, к церкви, как раз когда народ от обедни расходился.
Тут-то среди людей приятель мой и узнал Рэдукана Кривого. У него даже дыхание перехватило, да он сдержался.
— Друг Василе,— сказал он.— Вот он, хозяин мой, что так меня приголубил.
— Этот? — переспросил гайдук.— Ну, хорошо! — И, поднявшись на стременах, закричал грозным голосом: — Люди добрые, стойте!
Люди остановились.
— Православные, люди добрые,—еще громче крикнул Василе Великий,— стойте тихо и спокойно, потому что против вас я никакого зла не имею. Я разбойник, Василе Великий. Имя мое вы знаете и о делах моих слышали. При нас пистолеты, и мы никого не боимся, да еще и другие мои товарищи стоят недалеко на страже.
Люди зашептались между собой и покорно подались в сторону. А боярин выпростал бороду из-под воротника шубы, и в здоровом его глазу вспыхнул смертельный испуг: видать, узнал он моего приятеля.
— Приехали мы сюда суд вершить по старому обычаю,— снова заговорил гайдук.— До самого страшного божьего суда не находим мы правды пи у исправников, ни у Дивана. Так будем сами, своими руками творить суд и расправу. За женщину мы тебя прощаем, светлейший боярин, по мы дрогли на морозе, с головой, втиснутой между кольями плетня, мы стояли по щиколотку в ледяной воде, наши ноги были забиты в колодки, глаза паши выедал дым от перца, и кашляли мы так, что душу выворачивало. Ты сек нас арапником, вырывал нам ногти. Ты отравил всю нашу жизнь, и каждый день мы вспоминаем об этом, пе находя себе ни утешенья, пи избавления! Мы здесь, боярин, чтобы за все отплатить тебе сполна!
Рэдукан Кривой, уразумев, в чем дело, выпучил глаз и заорал на своих прислужников и всех, кто тут был. Заметался он во все стороны, убежать хотел, по гайдук и мой приятель зажали его между своими лошадьми, повалили наземь, соскочили с седла и всадили в боярина ножи. Приятель мой стоял над ним до тек пор, пока не запенилась в пыли лужа крови. А когда боярин перестал хрипеть и испустил последний вздох, он пнул его ногой и перевернул лицом вверх, открытым глазом к небу. И никто из людей не сказал ни слова, все стояли в страхе, свидетелями на этом суде.
Вот как оно было. Оставили они возле мертвого, на помин души, свой кошель, а в нем восемь золотых, все, что у них имелось. А затем снова сели на коней и при весеннем солнышке в этот погожий день покинули они село и поехали тайными тропами, пока снова не поднялись к своему зеленому лесу.
Окончил чабан рассказывать и вздохнул над костром, словно хотел излить из души все остатки горечи. Посмотрел на нас угрюмо, увидел, что мы молчим, и засмеялся суровым смехом. Потом шагнул в сторону, к своему кожуху, и снова, как и прежде, погрузился в свою печаль, словно в горный туман, без радости и без света.
КУПЕЦ С КРАСНЫМ ТОВАРОМ
Наконец настал долгожданный час, когда мне предстояло великое удовольствие — выслушать рассказ уважаемого конюшего Ионицэ из Дрэгэнешть, как вдруг сквозь вечернюю мглу послышались крики и шум на Сучавской дороге. Все мы, сидевшие у костров, сразу повернули головы в одну и ту же сторону. И первым, кто отставил кружку и поднялся на ноги, был конюший.
— Это что там такое? — в недоумении обратился он к нам. Мы сами не знали, что бы там могло быть, и ничего не ответили.
Конюший шагнул поближе к дороге. Из своей комнаты показалась с большим фонарем Анкуца. Она держала фонарь на высоте груди, и его свет румянил ей лицо. При этом розоватом свете глаза ее казались еще больше и чернее. Спустившись по ступенькам, она поспешила к дороге. Видно было над темной фигурой только ее освещенное лицо, словно плывущее в воздухе.
— Должно быть, это какие-нибудь возчики, друг Ионицэ,— предположил капитан Исак.— Будешь возвращаться на свое место, смотри не опрокинь кружку, вино вещь хорошая, хоть и недорогая.
— Да, возчики, должно быть,— подтвердил рэзеш.
И впрямь, это были возчики. Послышались грубые голоса, останавливающие волов: ахо-ахо! И фонарь, блеснув в темноте, внезапно осветил повозки с поднятым верхом, словно появившиеся из-под земли. Люди, одетые в белое, двигались, то появляясь, то исчезая. Кто-то ласково воскликнул:
— Здравствуй, хозяюшка Анкуца!
— Добро пожаловать,— ответила хозяйка тем нежным голосом, к которому мы так привыкли. Подняв фонарь обеими руками над головой, она наклонилась, чтобы получше рассмотреть гостей. Тут показался при свете сальной свечи бородатый мужчина в шапке и в широком кафтане и пошел навстречу хозяйке. Округлая борода его была аккуратно подстрижена; полное, пухлое лицо дородного человека расплывалось в улыбке.
— По-моему, он купец,— решил капитан Некулай Исак. Хозяйка узнала гостя, и голос ее ласково журчал то громче,
то тише.
— Никак, это ты, господин Дэмиан? Уж тебе-то я особенно рада,— прошу под нашу крышу. Прикажи возчикам, пусть переедут через мостик, да осторожней, чтобы не провалились. Пусть располагаются под навесом,— сам знаешь, там можно запереть ворота, словно в крепости, и ни о чем не беспокоиться, будь в тюках хоть золото.
— Нет у меня золота, хозяюшка дорогая,— рассмеялся купец.
— Знаю, господин Дэмиан: у тебя, наверно, подороже вещи, да и о них не беспокойся. У знакомых тебе ворот сидят, отдыхают у огня добрые люди, молодое вино пробуют. Зарезала я жирных цыплят и сегодня вынула из печи свежий хлеб. Все тебе будет по сердцу, я же знаю, что любишь ты хорошую компанию.
Тут возвысил голос рэзеш Ионицэ:
— Коли он такой человек, то мы с великим удовольствием освободим ему место и с радостью попросим к нашему огоньку.
— Это конюший Ионицэ из Дрэгэнешть,— проворковала Анкуца, словно голубка.
Купец поклонился конюшему и темным фигурам у огня.
— Это для меня большая честь,— проговорил он,— прошу считать меня вашим покорным слугой. Только сперва надо мне устроить товар и присмотреть, чтобы люди и волы были сыты. А потом уж с превеликой радостью разделю с вами трапезу и выпью кружку молодого вина. Ибо, как в книгах пишется, вино смягчает сердце человека и укрепляет тело его.
Конюший повернулся к нашему костру и от чистого сердца сказал:
— Нравится мне этот купец.
— Твоя правда, уважаемый конюший,— подтвердил дед Ле-онте.— Если человек при первой же встрече так словоохотлив и весел — значит, нет в нем ни лукавства, ни скрытности. А особенно если бог сподобил его родиться под знаком Солнца, под созвездием Льва, то нет ему препятствий в достижении богатства и благоволения высших. Дела его достойны и приносят ему удачу, и хотя он будет гордо выступать в сапогах со скрипом, но сам всегда останется ласков и дружелюбен...
— Что ж, дед Леонте, вот мы и спросим его, под каким знаком Зодиака он родился,— весело решил конюший.
— Ежели воля твоей милости такова, чтобы спросить его, я не противлюсь...— согласился звездочет.
При свете фонаря Анкуцы возы и возчики перебрались через мостик. Мы насчитали три огромных, тяжелых, скрипучих воза, покрытых дерюгой. Крестьяне подгоняли волов: гей-гей! Негромко хлопали веревочные бичи. Вот проехали возы и исчезли под черным навесом постоялого двора. Еще доносились неясные голоса, упало одно ярмо за другим, потом зазвенел тонкий веселый голосок хозяйки. После этого подошел к нам, шагая вразвалку, купец, высокий и толстый, в своем широком кафтане и в сапогах со скрипом.
— Желаю всем доброго вечера и благополучия! — сказал он.
— Спасибо твоей милости,— ответил ему конюший.— Присаживайся, почтенный господин Дэмиан.
— Зовут меня Дэмиан Кристишор, купец я, держу лавку в Яссах на главной улице.
— Вот и славно. Так что попрошу я тебя, почтенный господин Дэмиан, присаживайся сюда, на бревно, рядом со мной; при . свете костра посмотрим мы на тебя, а ты на нас, чтобы лучше познакомиться. Вот этот мой старый и мудрый приятель дед Леонте, звездочет, говорит, почтенный господин Дэмиан, что родился ты под созвездием Льва, и нам очень хочется услышать, правда ли это.
Купец поморгал глазами, словно огонь ослепил его, и с удивлением посмотрел вокруг.
— Правда, так оно и есть,— признался он.— По воле божьей, день рожденья моего — восемнадцатого июля.
— Будь добр, скажи нам еще, не под знаком ли Солнца был год, когда ты родился?
— Не смею скрывать, это так,— подтвердил изумленно почтенный купец.— Родился я в год от рождества Христова тысяча восемьсот четырнадцатый. Как и откуда могли вы все это узнать?
— Ты недаром удивляешься, приятель,— улыбнулся конюший,— а мы-то еще больше дивимся:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
— Где была? Говори сейчас же, где была, а то топором искрошу!
— Нигде я не была, человече! Что с тобой стряслось? Спятил ты, что ли?
— Сказывай, куда ходила, не то зарублю! Где красная шаль?
— Какая еще шаль? Видать, ты выпил да заснул в санях, вот тебе и привиделось!
Он на нее кричит, а она отпирается, рвется от него, руками отмахивается и клянется без умолку. Схватил ее муж за косы и ну колошматить головой об угол печи. Да так ничего от нее и не добился.
— Режь меня, убивай, ни в чем я не виновата!
А приятель мой уж и бить ее устал. Опустились руки. Поглядел он, как жена плачет, и стало ему тяжко.
— Ой, Илинка,— говорит он,—будь она проклята, наша несчастная жизнь! Ведь мы только четыре года как поженились. Когда женились, деревья цвели возле нашего дома, а нынче цветы их осыпались и сердце мое льдом покрылось. А уж как я тебя любил и верил тебе, да вижу, что горько обманулся.
Тогда жена поклялась светом очей своих и могилой матери, что ума не приложит, о чем речь идет. Вытерла свой рот, разбитый в кровь, поцеловала мужа, успокоила его и послала за санями с волами. А только он ушел, накинула она на голову красную шаль, вышла садом в проулок — и прямехонько на боярский двор.
Подъехал парень на санях к амбару, снес туда мешки, а потом тоже пошел на боярский двор, чтобы приказчик записал все в свою книгу. Да вместо приказчика на крыльцо вышел сам боярин. Поманил этак моего приятеля пальцем, посмеивается и цедит сквозь зубы:
— А ну подойди-ка сюда, хозяин.
— Сейчас иду! Чего изволите, барин?
— Ах ты нехристь,— говорит помещик.— Что у тебя с женой? За что ты ее бьешь и истязаешь?
Приятель мой даже сразу в толк не взял его слов:
— Ничего не было, барин. Не пойму, откуда ваша милость про это знает п мешается промеж мужа и жены?
Не успел он договорить, как Кривой Рэдукан — раз ему кулаком в зубы!
Приятель мой только зажмурился, сначала ему невдомек было, а когда открыл глаза и увидел в окпе Илинку в красной шали, все понял. Заревел он зверем, и таково ему стало, что хоть в колодец головой. Только не тут-то было! Схватил боярин арапник, что висел за дверью в сенях, и огрел беднягу по шее да еще концом резанул по глазам, будто огнем ожег. Мечется приятель мои то вправо, то влево, захлебывается кровью, наконец кое-как вывернулся и скатился с лестницы, бежать хочет, да внизу его боярские холопы схватили.
Отбился он от них кулаками и с воем кинулся на хозяина. А Рэдукан Кривой снова как обожжет его хлыстом, да еще подмаргивает с насмешкой здоровым глазом:
— Не пускайте его, ребята,— говорит,— видите, бешеный! Чуть жену свою не убил.
Слуги набросились на него и схватили. Колотили они его, пока сами из сил не выбились, а потом отпустили.
После того он три дня провалялся больной; всю скамью от злости изгрыз, а потом поднялся и перелез ночью через забор во двор к боярину, чтобы жену разыскать. Долго подстерегал он ее возле людской — и все же дождался. Зарычал он от ярости и кинулся на нее, готовый разодрать ей глотку ногтями. Услыхал боярин из дома крик и вышел с кинжалом.
Рассвирепел Рэдукан Кривой, увидев такую дерзость,— ведь он-то хозяин! — и приказал слугам схватить моего приятеля и расправиться с ним за все как положено. Перво-наперво связали они ему руки за спиной и рот заткнули, чтобы не кричал. Да на всю ночь и привязали за шею к плетню, втиснув голову между кольями. Его рвали собаки, а под утро больно искусал крещенский мороз. Даже по пойму, как это он не помер.
Когда рассвело, боярин Рэдукан увидел, что парень все еще смотрит на него волком, приказал снять его с плетня и гнать арапником до самой мелышцы. Там слуги его разули, завернув ему до колен порты, и сунули ногами в воду — пускай, мол, почувствует ее ледяные зубы, чтобы впредь не смел он бунтовать и грозить честному боярину.
Много еще пришлось моему приятелю вытерпеть,— прошел он через все муки, как тогда при боярских дворах заведено было. Бросили его в землянку поближе к огню — пусть поджарится. А чтобы не сбежал, забили ему ноги в колодки с пудовым замком. Дым из землянки не выпускали, да еще на уголья насыпали молотого перцу. Лежал он там, кашлял, кровью харкал, только господь бог захотел, чтобы он не погиб, а уже на этом свете настрадался, словно в геенне огненной.
Дело это, добрые люди, случилось лет тридцать тому назад. Но приятель мой не покорился, хоть, может, так к лучшему было бы. Долго оставался он калекой, и злость кипела в его сердце, а когда он сил набрался, бежал из села. Перешел он реку Молдову, перешел Бистрицу и поднялся на высокие горы под Рарэу.
Там, в горах, под елями, сидел он, глядел перед собой, как безумный, и снова видел то, что с ним случилось. Видел он все в пламени и крови, а сердце ему рвали стальные когти. Покинули его силы, стонал он только да корчился. Много лет пробыл он в работниках у чабанов, пока не пообвыкся в тех пустынных местах и не обзавелся овцами и баранами.
И вот однажды весенним вечером услышал мой приятель голос Василе Великого, как тот распевал в лесах песню, которую нынче спел вам я.
Когда Василе подошел к хижине, приятель мой сразу понял, что человек этот ушел от людей и скрывается в пустынных местах.
Стоял перед ним Василе, статный и гордый, брови насупил, и встретил его мой приятель ласково, потому что песня пришлась ему по душе. А когда узнал, что это Василе, еще пуще обрадовался, потому что по всему краю знали его имя и все трепетало перед ним там, в долинах. В те времена Василе Великий грабил на дорогах и переправах и собирал большую пошлину.
— Пожалуй, брат Василе, к моему костру,— сказал мой приятель.— Слыхал я о тебе и приму с радостью. Угощу чем бог послал и твоему гнедому подброшу доброго сенца. Найдется и попона — сделать тебе мягкую постель на ночь.
Обрадовался и гайдук. Он остался в хижине, и оба вскоре стали добрыми друзьями.
Все рассказал про себя Василе, а приятель мой поведал ему, что вышло у него с женой и боярином.
Услыхав его рассказ, Василе разгневался; сорвал шапку с головы и ударил ею оземь.
— Ну,— сказал он,— после этой твоей истории не зовись ты больше моим другом. Потому что вскормлен ты зайчихой и остался навсегда трусом!
— А что же мне было делать, брат Василе? — спросил бедняга.
— Я тебя научу, приятель.
Так сказал Василе и тут же у костра за кувшином черничной водки подал ему добрый совет.
— Вот что, парень,— сказал гайдук,— знай, что верности у женщин не найдешь. С тех пор как я стал гайдуком, я узнал им цену. Из-за такой, как твоя, ранили меня однажды стражники в левую ногу, и, как видишь, с тех пор я на нее припадаю. Что ж, коли бог создал женщину изменчивой, как вода, и слабой, как цветы, то хоть я браню ее, но прощаю ей. Зато никогда уж не забываю отомстить тому, кто меня не пожалел, кто глумился надо мной. Сделай и ты так, а не то задушит тебя ядовитая злоба, которой ты полон.
— Правда твоя, душит меня злоба! — вскричал мой приятель.—Буду я тебе слугой, брат Василе. Только научи, как быть, чтобы стало мне легче!
Рассказывая это, чабан совсем разошелся и теперь, в отсветах огня, то и дело встряхивал головой и размахивал руками. Даже другим голосом заговорил, кричать начал, да так, словно он был один. Однако даже конюший Ионицэ слушал его так же внимательно, как и другие,—видимо, перестал на него обижаться.
— И вот, как я вам говорил,— воскликнул Констандин Моцок,— научил Василе Великий того приятеля!
— Оставь на неделю овец на своих товарищей,— сказал он.— Оставь на чабанов и кадки с творогом, и собак. Возьми только лошадь да сунь в переметные сумы два круга сыра, чтоб нам было чего поесть. Поедем с тобой верхами, как два заправских купца, до Бистрицы и еще дальше, до Серета, чтобы и я мог повидать то село, где случилось все, о чем ты рассказываешь.
Говорит это гайдук и смеется, а приятель мой чувствует, как трепещет сердце его великой болью и великой надеждой.
Оставил он на товарищей свое добро, покинул луга и ели, прохладные ручьи и поляны, оседлал коня и спустился с гайдуком к людям на равнину.
Узнать их никто не узнал. Так и ехали они, совсем как два заправских купца, до самого Серета, до села Фьербинць, закусывали сыром да черствым хлебом и запивали водой из колодцев. В четверг утром, па святой праздник вознесенья, вышли они оба на дорогу, к церкви, как раз когда народ от обедни расходился.
Тут-то среди людей приятель мой и узнал Рэдукана Кривого. У него даже дыхание перехватило, да он сдержался.
— Друг Василе,— сказал он.— Вот он, хозяин мой, что так меня приголубил.
— Этот? — переспросил гайдук.— Ну, хорошо! — И, поднявшись на стременах, закричал грозным голосом: — Люди добрые, стойте!
Люди остановились.
— Православные, люди добрые,—еще громче крикнул Василе Великий,— стойте тихо и спокойно, потому что против вас я никакого зла не имею. Я разбойник, Василе Великий. Имя мое вы знаете и о делах моих слышали. При нас пистолеты, и мы никого не боимся, да еще и другие мои товарищи стоят недалеко на страже.
Люди зашептались между собой и покорно подались в сторону. А боярин выпростал бороду из-под воротника шубы, и в здоровом его глазу вспыхнул смертельный испуг: видать, узнал он моего приятеля.
— Приехали мы сюда суд вершить по старому обычаю,— снова заговорил гайдук.— До самого страшного божьего суда не находим мы правды пи у исправников, ни у Дивана. Так будем сами, своими руками творить суд и расправу. За женщину мы тебя прощаем, светлейший боярин, по мы дрогли на морозе, с головой, втиснутой между кольями плетня, мы стояли по щиколотку в ледяной воде, наши ноги были забиты в колодки, глаза паши выедал дым от перца, и кашляли мы так, что душу выворачивало. Ты сек нас арапником, вырывал нам ногти. Ты отравил всю нашу жизнь, и каждый день мы вспоминаем об этом, пе находя себе ни утешенья, пи избавления! Мы здесь, боярин, чтобы за все отплатить тебе сполна!
Рэдукан Кривой, уразумев, в чем дело, выпучил глаз и заорал на своих прислужников и всех, кто тут был. Заметался он во все стороны, убежать хотел, по гайдук и мой приятель зажали его между своими лошадьми, повалили наземь, соскочили с седла и всадили в боярина ножи. Приятель мой стоял над ним до тек пор, пока не запенилась в пыли лужа крови. А когда боярин перестал хрипеть и испустил последний вздох, он пнул его ногой и перевернул лицом вверх, открытым глазом к небу. И никто из людей не сказал ни слова, все стояли в страхе, свидетелями на этом суде.
Вот как оно было. Оставили они возле мертвого, на помин души, свой кошель, а в нем восемь золотых, все, что у них имелось. А затем снова сели на коней и при весеннем солнышке в этот погожий день покинули они село и поехали тайными тропами, пока снова не поднялись к своему зеленому лесу.
Окончил чабан рассказывать и вздохнул над костром, словно хотел излить из души все остатки горечи. Посмотрел на нас угрюмо, увидел, что мы молчим, и засмеялся суровым смехом. Потом шагнул в сторону, к своему кожуху, и снова, как и прежде, погрузился в свою печаль, словно в горный туман, без радости и без света.
КУПЕЦ С КРАСНЫМ ТОВАРОМ
Наконец настал долгожданный час, когда мне предстояло великое удовольствие — выслушать рассказ уважаемого конюшего Ионицэ из Дрэгэнешть, как вдруг сквозь вечернюю мглу послышались крики и шум на Сучавской дороге. Все мы, сидевшие у костров, сразу повернули головы в одну и ту же сторону. И первым, кто отставил кружку и поднялся на ноги, был конюший.
— Это что там такое? — в недоумении обратился он к нам. Мы сами не знали, что бы там могло быть, и ничего не ответили.
Конюший шагнул поближе к дороге. Из своей комнаты показалась с большим фонарем Анкуца. Она держала фонарь на высоте груди, и его свет румянил ей лицо. При этом розоватом свете глаза ее казались еще больше и чернее. Спустившись по ступенькам, она поспешила к дороге. Видно было над темной фигурой только ее освещенное лицо, словно плывущее в воздухе.
— Должно быть, это какие-нибудь возчики, друг Ионицэ,— предположил капитан Исак.— Будешь возвращаться на свое место, смотри не опрокинь кружку, вино вещь хорошая, хоть и недорогая.
— Да, возчики, должно быть,— подтвердил рэзеш.
И впрямь, это были возчики. Послышались грубые голоса, останавливающие волов: ахо-ахо! И фонарь, блеснув в темноте, внезапно осветил повозки с поднятым верхом, словно появившиеся из-под земли. Люди, одетые в белое, двигались, то появляясь, то исчезая. Кто-то ласково воскликнул:
— Здравствуй, хозяюшка Анкуца!
— Добро пожаловать,— ответила хозяйка тем нежным голосом, к которому мы так привыкли. Подняв фонарь обеими руками над головой, она наклонилась, чтобы получше рассмотреть гостей. Тут показался при свете сальной свечи бородатый мужчина в шапке и в широком кафтане и пошел навстречу хозяйке. Округлая борода его была аккуратно подстрижена; полное, пухлое лицо дородного человека расплывалось в улыбке.
— По-моему, он купец,— решил капитан Некулай Исак. Хозяйка узнала гостя, и голос ее ласково журчал то громче,
то тише.
— Никак, это ты, господин Дэмиан? Уж тебе-то я особенно рада,— прошу под нашу крышу. Прикажи возчикам, пусть переедут через мостик, да осторожней, чтобы не провалились. Пусть располагаются под навесом,— сам знаешь, там можно запереть ворота, словно в крепости, и ни о чем не беспокоиться, будь в тюках хоть золото.
— Нет у меня золота, хозяюшка дорогая,— рассмеялся купец.
— Знаю, господин Дэмиан: у тебя, наверно, подороже вещи, да и о них не беспокойся. У знакомых тебе ворот сидят, отдыхают у огня добрые люди, молодое вино пробуют. Зарезала я жирных цыплят и сегодня вынула из печи свежий хлеб. Все тебе будет по сердцу, я же знаю, что любишь ты хорошую компанию.
Тут возвысил голос рэзеш Ионицэ:
— Коли он такой человек, то мы с великим удовольствием освободим ему место и с радостью попросим к нашему огоньку.
— Это конюший Ионицэ из Дрэгэнешть,— проворковала Анкуца, словно голубка.
Купец поклонился конюшему и темным фигурам у огня.
— Это для меня большая честь,— проговорил он,— прошу считать меня вашим покорным слугой. Только сперва надо мне устроить товар и присмотреть, чтобы люди и волы были сыты. А потом уж с превеликой радостью разделю с вами трапезу и выпью кружку молодого вина. Ибо, как в книгах пишется, вино смягчает сердце человека и укрепляет тело его.
Конюший повернулся к нашему костру и от чистого сердца сказал:
— Нравится мне этот купец.
— Твоя правда, уважаемый конюший,— подтвердил дед Ле-онте.— Если человек при первой же встрече так словоохотлив и весел — значит, нет в нем ни лукавства, ни скрытности. А особенно если бог сподобил его родиться под знаком Солнца, под созвездием Льва, то нет ему препятствий в достижении богатства и благоволения высших. Дела его достойны и приносят ему удачу, и хотя он будет гордо выступать в сапогах со скрипом, но сам всегда останется ласков и дружелюбен...
— Что ж, дед Леонте, вот мы и спросим его, под каким знаком Зодиака он родился,— весело решил конюший.
— Ежели воля твоей милости такова, чтобы спросить его, я не противлюсь...— согласился звездочет.
При свете фонаря Анкуцы возы и возчики перебрались через мостик. Мы насчитали три огромных, тяжелых, скрипучих воза, покрытых дерюгой. Крестьяне подгоняли волов: гей-гей! Негромко хлопали веревочные бичи. Вот проехали возы и исчезли под черным навесом постоялого двора. Еще доносились неясные голоса, упало одно ярмо за другим, потом зазвенел тонкий веселый голосок хозяйки. После этого подошел к нам, шагая вразвалку, купец, высокий и толстый, в своем широком кафтане и в сапогах со скрипом.
— Желаю всем доброго вечера и благополучия! — сказал он.
— Спасибо твоей милости,— ответил ему конюший.— Присаживайся, почтенный господин Дэмиан.
— Зовут меня Дэмиан Кристишор, купец я, держу лавку в Яссах на главной улице.
— Вот и славно. Так что попрошу я тебя, почтенный господин Дэмиан, присаживайся сюда, на бревно, рядом со мной; при . свете костра посмотрим мы на тебя, а ты на нас, чтобы лучше познакомиться. Вот этот мой старый и мудрый приятель дед Леонте, звездочет, говорит, почтенный господин Дэмиан, что родился ты под созвездием Льва, и нам очень хочется услышать, правда ли это.
Купец поморгал глазами, словно огонь ослепил его, и с удивлением посмотрел вокруг.
— Правда, так оно и есть,— признался он.— По воле божьей, день рожденья моего — восемнадцатого июля.
— Будь добр, скажи нам еще, не под знаком ли Солнца был год, когда ты родился?
— Не смею скрывать, это так,— подтвердил изумленно почтенный купец.— Родился я в год от рождества Христова тысяча восемьсот четырнадцатый. Как и откуда могли вы все это узнать?
— Ты недаром удивляешься, приятель,— улыбнулся конюший,— а мы-то еще больше дивимся:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19