.. Если уж ты сразу не выздоровел, надеяться не на что... А какой ты был конь, Алаяк! Может, и не самый быстрый из тех, кого я знал, но разве в этом деле... Ты только поживи еще, прошу тебя... Не сможешь работать — ну и ладно, как-нибудь обойдемся... Что нам, много ли надо? Сено у тебя есть, не хватит — ячменя дам, а весна наступит — травку пощиплешь... Потерпи еще, а? — Мурат заглядывал в глаза Алаяку, а тот опускал голову, прижимал уши.— Не хочешь... Понимаю, устал ты... Я тоже устал, а нельзя мне так уставать... Мне жить надо...
Но желания жить уже не было в нем... И день за днем проходил, не требуя ни особых забот, ни необходимости в каких-то решениях. Весна все покажет...
Но вот и пришла весна, а с ней все те же вопросы — что делать? Надеяться на то, что уж на этот раз к ним точно приедут, не вечно же будет длиться эта проклятая война, и — просто ждать? А если не приедут? Ох, как не хотелось Мурату думать об этом... Но ведь и не думать нельзя. Он — кормилец- защитник. Или — защитник-кормилец, как точно говорила о нем Айша-апа? А впрочем, какая разница, здесь тот самый случай, когда от перестановки слагаемых сумма не меняется... Это, кажется, было одно из последних правил школьной арифметики, которому он обучил Изат. В данном случае в первую очередь — кормилец. Защищают их другие... И его, Мурата, тоже... Значит, останется делать то, что в его силах,— кормить...
Его уже не мучил вопрос, что лучше — спиться вниз или оставаться здесь? Он отпал сам собой. Допустим, и он, и Гюлыпан с Изат могли бы пешком одолеть и перевалы, и речки, и Джаман-Кыя... Тоже, как говорится, вилами на воде написано, но, предположим, это возможно. Как быть с Айшой-апа? Сил ее только на то хватало, чтобы на крыльцо в солнечный день выбраться. Можно даже предположить, что в седле она удержится. Но Алаяк настолько плох, что не только с Айшой-апа, но и с пустым седлом не доберется до долины.
И Мурат понял — надо жить так, словно дороги вниз вообще не существует, нечего даже смотреть на нее. Надо жить так, словно все оставшиеся в их жизни дни они должны прожить здесь, в горах, вдали от людей.
Он провел тщательную ревизию всех запасов. Зерна оказалось больше, чем он предполагал. Неудивительно — всего лишь месяц, наверно, после уборки они ели досыта, а потом он заметил, что порции стали уменьшаться. Ничего не сказал, понял — мудрая Айша-апа смотрит далеко вперед. Все предусмотрела — и что к ним снова никто не приедет, и что поле они засеять не смогут. Что еще? Сурэчки, коза, два ее козленка прошлогоднего помета, однорогий козел. Ну, бог даст, Сурэчки еще двух козлят принесет... Немного молока будет, каймак, айран, но все это мелочи... Главное — хлеб. А зерна на зиму явно не хватит. Значит, надо снова посеять на Кок-Джайыке...
Это было так очевидно и так просто... Ведь и копать будет уже намного легче, и арык не надо делать, и не думать о семенах, сохранились ли они на Конул-Джаре... Как будто все говорило о том, что будет проще, чем в прошлом году, а Мурата дрожь пробирала при мысли о том, что надо идти на Кок- Джайык и приниматься за работу.
Дело было даже не в том, что он не увидит на поле Дарийки и Сакинай, хотя это означало, что они и половины против прежнего вскопать не смогут. Сейчас им и половины хватило бы. И даже не в том беда, что не приходится рассчитывать на Алаяка,— в конце концов, зерно они и на себе перетаскают. Было что-то другое, чего словами Мурат не мог объяснить, но чувствовал так явственно, что и мысли не приходило усомниться в этом что-то.
Что же это было? Он пытался понять.
Его здоровье? Возможно. И эта проклятая слабость по утрам, и кровоточащие десны, и периодические кровохарканья,— он старался не смотреть на то, что тяжелыми плевками, отчетливо слышимыми в тишине, еще с зимы безобразило чистый белый снег, но потом нередко наталкивался на черные — на белом снегу — отверстия по бокам тропинки, словно кто-1ч) обстреливал его сверху в те недолгие минуты, когда он шел к дому Айши-апа или на станцию. Но ведь не дряхлый же он старец, в конце концов...
Гюлыпан? Но ведь она-то не больна, поможет ему.
Что же пугало его? Этого Мурат понять не мог.
Он вспомнил свою любимую пословицу: глаза боятся, руки делают — и стал готовиться к походу на Кок-Джайык.
Они вышли ярким солнечным днем, кругом ^уже зеленела трава, пересвистывались сурки, в воздухе пахло весной, а на душе у Мурата было пасмурно, смотрел он как-то затравленно, словно в любую минуту ждал беды. «Что с ним?» — дума
ла Гюлыпан, глядя на его сутулую спину, но спросить не решилась, хотя не однажды у нее возникало желание поговорить с ним откровенно.
Прошлогоднее сено уцелело, но было мокрым, слежавшимся. Мурат разбросал его, но еще долго не мог заставить себя взяться за лопату.
Вечером он оценивающе оглядел сделанное за день, вздохнул — немного, однако... Принялся делать шалаш, но и сено еще не высохло, да и немного было его.
— Иди домой, Гюлынан,— сказал Мурат, критически оглядывая свое убежище.— Шалаш никуда не годится, если пойдет дождь, промокнешь. Да и ночи холодные.
— А вы?
— А,— отмахнулся Мурат,— что мне сделается, я привычный. Да и Алаяку тяжело туда-сюда ходить. Приходи завтра с утра.
Гюлыпан ушла. Мурат посидел еще немного, бездумно глядя на горы, и лег спать.
Ночью пошел дождь, и шалаш тут же потек. От холода и сырости Мурат не мог заснуть, к утру у него зуб на зуб не попадал, начался сильный кашель. Но когда пришла Гюльшан, она увидела его с лопатой в руках. Он хмуро взглянул на нее покрасневшими глазами и отвернулся.
Через полчаса Гюлыпан взмолилась:
— Муке, пойдемте домой! Вы же больны!
— Нет, ничего, — отговорился Мурат, но вскоре и сам понял, что работать не может. Надо было уходить домой, пока он совсем не разболелся.
Половину дороги он прошел пешком, но потом все-таки пришлось взгромоздиться на Алаяка. Потом он с трудом мог вспомнить, как добрались они до дома, как Гюлынан помогала ему слезть с коня. Он хотел пойти к себе, но Айша-апа и Гюлыпан подхватили его под руки и ввели в свой дом.
К счастью, на этот раз болезнь оказалась не такой тяжелой, как два года назад. Айша-апа с помощью Гюлынан зарезала козленка, поколдовала над травами, составляя какой-то особенно целительный настой,— и уже через неделю Мурат поднялся на ноги. Но о том, чтобы вновь отправиться на Кок-Джайык, и речи быть не могло. Всю эту неделю Гюлыпан с утра уходила туда и возвращалась поздно вечером измученная. Когда Мурат увидел, как она бредет по дороге, едва переставляя ноги, он сказал:
— Хватит.
— Мало вскопано,— вздохнула Гюлыпан.
— Хватит сколько есть,— повторил Мурат.— Да и сеять уже пора. Завтра пойдем вместе.
— Вы же еще больны...
— Ладно, посмотрим,— буркнул Мурат.
Но на следующее утро Айша-апа категорически запретила ему идти на Кок-Джайык. Мурату пришлось согласиться, он сам чувствовал, что еще слишком слаб. Гюлыпан сказала:
— Я все сама сделаю. Да и что там сложного?
И она ушла одна.
Через две недели Мурат окреп настолько, что решил отправиться на поле, посмотреть всходы. Вернулся он подавленный, молча сел за стол.
— Что случилось, Муке? — тревожно спросила Айша-апа.
— На поле ничего не взошло.
Гюлыпан побледнела. Мурат, ни на кого не глядя, продолжал:
— Совсем ничего, ни одного ростка. А ведь в прошлом году в это время всходы уже были.
Айша-апа попыталась утешить его:
— Не расстраивайся, сынок. Год на год не приходится. Надо подождать, ведь настоящего тепла еще не было.
Но всходы так и не появились. Гюлыпан ходила с убитым видом, ей казалось, что Мурат во всем винит ее, такой мрачный был он, совсем не смотрел на нее. Набравшись духу, она спросила у него:
— Вы сердитесь на меня?
— Я? На тебя? — с удивлением спросил Мурат.— За что я должен на тебя сердиться?
— Я все сделала так, как и вы в прошлом году. А всходов почему-то нет.
— Я и сам не понимаю, в чем дело,— вздохнул Мурат.— Может быть, заморозками прихватило, когда семена проросли. Что теперь говорить об этом... Надо думать, как дальше жить.
— Ничего, Муке,— сказала Айша-апа.— Кое-какие запасы есть. Экономить, конечно, придется, да ведь нам к этому не привыкать.
— А я попытаюсь еще на охоту сходить. Может, архара подстрелю.
На охоту Мурат ходил уже дважды в прошлом году, но оба раза безуспешно, только однажды он издали увидел небольшое стадо архаров, но на выстрел они его не подпустили. И теперь он отправился на охоту без особой надежды на успех.
В действительности все оказалось даже хуже, чем он предполагал,— Мурат со страхом обнаружил, что. стал плохо видеть. Стоило чуть напрячь глаза, и словно какая-то пелена застилала их. Все же он поднялся почти до ледника и даже выследил архаров, подобрался к ним с подветренной стороны, сделал три выстрела, но безрезультатно. Нет, видно, на охотничьи трофеи надежды мало. Разве что ближе к зиме, когда архары будут спускаться вниз, устроить засаду...
На сенокос отправились вдвоем с Гюлынан. Просилась Изат, но надо было кому-то следить за приборами, и она с большой неохотой осталась.
Вечером он сказал Гюлыпан, чтобы она шла домой.
— Я могу и остаться,— робко сказала Гюлыпан,— сейчас ночи теплые.
— Нет! — отрезал Мурат, и Гюлынан молча ушла, затаив обиду.— Завтра не приходи, я сам управлюсь,— уже вдогонку кинул Мурат.
Гюлыпан едва не расплакалась. Почему он с ней так? В чем она провинилась?
А Мурат развел костер и, с тоской глядя на огонь, вспоминал случай, бывший зимой. Морозы стояли под пятьдесят, дома у него всегда было холодно, и однажды вечером он засиделся после ужина дольше обычного. А когда собрался уходить, невольно передернул плечами, представив настывший дом, пар от своего дыхания, ледяную постель. Айша-апа поняла его, предложила:
— Оставайся здесь, у тебя же холодно.
Она уже несколько раз говорила ему так, но Мурат неизменно отказывался. А в тот раз согласился, не выдержал... Гюлыпан постелила ему на полу, возле печки, и он, укрывшись чапаном, скоро уснул. И вдруг как будто что-то толкнуло его во сне, он открыл глаза и увидел Гюлыпан, стоящую у окна. Ярко светила луна. Гюлыпан, в одной ночной рубашке, довольно долго стояла у окна, потом потянулась, сцепив руки на затылке, повернулась и медленно пошла к своей постели. Мурат был уверен, что она смотрит на него... Но что было в этом ее взгляде? Что могло быть? Почему она иногда так боится его? Конечно, настроение у него в последнее время не сахар, давно уже разучился улыбаться, но неужели она не понимает, что дело не в ней, а в их проклятой жизни? А впрочем, она ведь еще очень молода, может и не понимать того, что для него кажется естественным...
Смерть Дарийки и Сакинай напрочь выжгла в нем влечение к Гюлынан. Теперь она была для него скорее как родственница, почти такой же ребенок, как Изат, и он заботился о том, чтобы она не надрывалась, не простужалась, чтобы в их доме было тепло... А она все это воспринимает как-то не так, часто обижается по пустякам. А разве на родственников принято обижаться? А может быть, для нее он вовсе не как родственник? Может, что-то другое, чего он так хотел до смерти Дарийки и Сакинай? Да нет, откуда... Стоит только посмотреть на него. Седой изможденный старик с черной дырой во рту, брызжущий слюной... «Ах, Гюкю, Гюкю... Не было у нас ничего с тобой и теперь уж точно не будет. Все выгорело в душе. Пустота. И в голове ничего, кроме одной мысли — выжить. Выжить самому и вас сохранить...»
Она все-таки пришла на следующий день, сказала, потупившись:
— Апа... она говорит, что надо собрать прошлогодние колосья.
— Да откуда? Мы же все собрали.
— Она говорит, обязательно должны быть, надо*только смотреть повнимательнее...
— Ну смотри,— махнул рукой Мурат.
И тут оказалась права мудрая Айша-апа — к вечеру Гюльшан собрала колосьев чуть ли не полмешка. Конечно, не нарочно они прошлым летом оставили их на стерне, но ведь тогда казалось, что хлеба много, не за каждым колоском и нагнешься. Вернулись они в тот день вместе, разделив ношу поровну. А через три дня снова отправились вдвоем. Мурат ворошил сено, косил, а Гюлыпан буквально на коленях ползала по полю, разгребая колючую стерню, и набрала еще четверть мешка.
И, как бы в наказание за такую «удачу», пришла беда — исчез однорогий козел. Мурат, Гюлыпан и Изат долго искали его, но козел как сквозь землю провалился. Решили — сорвался с какой-нибудь кручи, и поиски прекратили.
XIX
Осень в горах недолгая, но в тот год она оказалась чересчур уж короткой, уже в середине октября наступила зима. И прежде зимы здесь мягкими не бывали, но эта выдалась особенно суровой — в январе: морозы то и дело переваливали за пятьдесят. Алаяк еле выжил, Мурат укутывал его всем, чем мог, но каждое утро со страхом открывал стойло: вдруг околел? Одного козленка забили, а второго вместе с Сурэчки перевели в дом.
И вновь время будто остановилось... Менялись даты в журнале наблюдений, но что могла значить одна цифра? Короткий день сменялся длинной ночью, неотличимой от десятков других ночей. Разве что темнота давила больше, чем в предыдущие зимы,— керосина почти не оставалось, Мурат берег его для фонаря, с которым ходил на станцию. И от большого ящика свечей, завезенного весной сорок первого, тоже почти ничего не осталось, и они коротали вечера при скудном свете, идущем из открытой дверцы печки, и рано ложились спать. Теперь Мурат все чаще оставался на ночь в доме Айши-апа — дрова тоже надо было экономить, и он редко топил у себя, лишь бы стены не промерзли насквозь.
В феврале морозы пошли на убыль, и Мурат перебрался к себе. Виновато смотрела на него Гюлыпан, когда он приходил обедать. Уговаривала Айша-апа: «Зачем тебе быть одному, холодно там». Мурат отмалчивался, вечерами недолго сидел после ужина и уходил в свой дом, топил печь, смотрел на красноватые отблески пламени. Одиночество уже давно не тяготило его. Как-то он даже подумал, что ему трудно будет с людьми, когда они спустятся вниз. И разве в доме Айшиапа он не был так же одинок, как здесь, в своем пустом, холодном доме?
И наконец-то замерзшее время тяжело сдвинулось с места и поначалу медленно, а затем все быстрее покатилось к весне. Новрус, мусульманский Новый год... Ходила по дому торжественная Айша-апа с дымящейся веткой арчи, истово молилась, читала суры из Корана. Решила забить козленка. Последнего... Заперли Сурэчки в загоне, но она тонко, пронзительно закричала, учуяв запах крови. Тревожно сжалось сердце Айши-апа: не к добру этот странный, чуть ли не человеческий крик. Мурат освежевал козленка, повесил шкуру на проволоку.
Айша-апа вспомнила:
— Гюкю, повесь и другую шкуру. Боюсь, не протухла
бы.
Гюлыпан вынесла шкуру козленка, забитого зимой, и тоже повесила на проволоку. Айша-апа отвернулась, сказала, подумав, Мурату:
— Не выпускайте пока Сурэчки.
Мурат с удивлением взглянул на нее, но согласился, пожав плечами:
— Хорошо, апа.
Айша-апа думала о Сурэчки: неразумное животное, а как закричала, когда козленка резали... Никогда такого не было. Сколько уже козлят принесла она, и все под нож пошли, а никогда так не кричала... Не к добру...
Мурат решил сделать на станции генеральную уборку. Протирал приборы, разбирал бумаги, старые журналы. Тут же крутилась Изат. Вдруг она воскликнула:
— Дядя Мурат, а что там такое?
— Где? — не понял Мурат.
— Да вон, под журналами... Книга, да?
И такая робкая еще, но радостная надежда прозвучала в ее голосе. Книга... Изат давно прочитала все, что нашлось во всех трех домах: «Коджоджаша», давно уже выученного наизусть, разрозненные части «Манаса», обрывки газет, даже метеорологические инструкции,— а тут вдруг книга... Мурат вытащил ее. Ни обложки, ни переплета, ни даже названия.
— Дядя Мурат,— умоляюще сказала Изат, прижав руки к груди,— дай ее мне.
— Конечно, возьми.— Мурат протянул ей книгу.
Изат тут же стала листать ее, жадно скользила взглядом по строчкам. Пыталась понять: «Изображение объективных процессов природы, а также в известной степени социально- политическая проблематика...» И дальше так — длинные, непонятные предложения, пока доберешься до конца, забываешь, что было в начале, и, сколько ни перечитывай, все равно непонятно...
— Дядя Мурат, что такое «социально-политическая проблематика» ?
— Что? — Мурат взял книгу, стал читать.— Н-да, это так просто не объяснишь... Дома разберемся, надо сначала убраться.
Изат принялась помогать ему, но краем глаза посматривала на книгу. Пусть и непонятно написано, но ведь на киргизском языке, это можно читать, и она прочтет десять, сто раз, но что-нибудь да поймет. И потом, там много картинок, да не простых, а цветных, можно долго рассматривать их.
Дома она сразу уселась за книгу, и тут же пришлось обратиться к Мурату:
— Что это такое?
Мурат прочел: «В живописи XVII века.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Но желания жить уже не было в нем... И день за днем проходил, не требуя ни особых забот, ни необходимости в каких-то решениях. Весна все покажет...
Но вот и пришла весна, а с ней все те же вопросы — что делать? Надеяться на то, что уж на этот раз к ним точно приедут, не вечно же будет длиться эта проклятая война, и — просто ждать? А если не приедут? Ох, как не хотелось Мурату думать об этом... Но ведь и не думать нельзя. Он — кормилец- защитник. Или — защитник-кормилец, как точно говорила о нем Айша-апа? А впрочем, какая разница, здесь тот самый случай, когда от перестановки слагаемых сумма не меняется... Это, кажется, было одно из последних правил школьной арифметики, которому он обучил Изат. В данном случае в первую очередь — кормилец. Защищают их другие... И его, Мурата, тоже... Значит, останется делать то, что в его силах,— кормить...
Его уже не мучил вопрос, что лучше — спиться вниз или оставаться здесь? Он отпал сам собой. Допустим, и он, и Гюлыпан с Изат могли бы пешком одолеть и перевалы, и речки, и Джаман-Кыя... Тоже, как говорится, вилами на воде написано, но, предположим, это возможно. Как быть с Айшой-апа? Сил ее только на то хватало, чтобы на крыльцо в солнечный день выбраться. Можно даже предположить, что в седле она удержится. Но Алаяк настолько плох, что не только с Айшой-апа, но и с пустым седлом не доберется до долины.
И Мурат понял — надо жить так, словно дороги вниз вообще не существует, нечего даже смотреть на нее. Надо жить так, словно все оставшиеся в их жизни дни они должны прожить здесь, в горах, вдали от людей.
Он провел тщательную ревизию всех запасов. Зерна оказалось больше, чем он предполагал. Неудивительно — всего лишь месяц, наверно, после уборки они ели досыта, а потом он заметил, что порции стали уменьшаться. Ничего не сказал, понял — мудрая Айша-апа смотрит далеко вперед. Все предусмотрела — и что к ним снова никто не приедет, и что поле они засеять не смогут. Что еще? Сурэчки, коза, два ее козленка прошлогоднего помета, однорогий козел. Ну, бог даст, Сурэчки еще двух козлят принесет... Немного молока будет, каймак, айран, но все это мелочи... Главное — хлеб. А зерна на зиму явно не хватит. Значит, надо снова посеять на Кок-Джайыке...
Это было так очевидно и так просто... Ведь и копать будет уже намного легче, и арык не надо делать, и не думать о семенах, сохранились ли они на Конул-Джаре... Как будто все говорило о том, что будет проще, чем в прошлом году, а Мурата дрожь пробирала при мысли о том, что надо идти на Кок- Джайык и приниматься за работу.
Дело было даже не в том, что он не увидит на поле Дарийки и Сакинай, хотя это означало, что они и половины против прежнего вскопать не смогут. Сейчас им и половины хватило бы. И даже не в том беда, что не приходится рассчитывать на Алаяка,— в конце концов, зерно они и на себе перетаскают. Было что-то другое, чего словами Мурат не мог объяснить, но чувствовал так явственно, что и мысли не приходило усомниться в этом что-то.
Что же это было? Он пытался понять.
Его здоровье? Возможно. И эта проклятая слабость по утрам, и кровоточащие десны, и периодические кровохарканья,— он старался не смотреть на то, что тяжелыми плевками, отчетливо слышимыми в тишине, еще с зимы безобразило чистый белый снег, но потом нередко наталкивался на черные — на белом снегу — отверстия по бокам тропинки, словно кто-1ч) обстреливал его сверху в те недолгие минуты, когда он шел к дому Айши-апа или на станцию. Но ведь не дряхлый же он старец, в конце концов...
Гюлыпан? Но ведь она-то не больна, поможет ему.
Что же пугало его? Этого Мурат понять не мог.
Он вспомнил свою любимую пословицу: глаза боятся, руки делают — и стал готовиться к походу на Кок-Джайык.
Они вышли ярким солнечным днем, кругом ^уже зеленела трава, пересвистывались сурки, в воздухе пахло весной, а на душе у Мурата было пасмурно, смотрел он как-то затравленно, словно в любую минуту ждал беды. «Что с ним?» — дума
ла Гюлыпан, глядя на его сутулую спину, но спросить не решилась, хотя не однажды у нее возникало желание поговорить с ним откровенно.
Прошлогоднее сено уцелело, но было мокрым, слежавшимся. Мурат разбросал его, но еще долго не мог заставить себя взяться за лопату.
Вечером он оценивающе оглядел сделанное за день, вздохнул — немного, однако... Принялся делать шалаш, но и сено еще не высохло, да и немного было его.
— Иди домой, Гюлынан,— сказал Мурат, критически оглядывая свое убежище.— Шалаш никуда не годится, если пойдет дождь, промокнешь. Да и ночи холодные.
— А вы?
— А,— отмахнулся Мурат,— что мне сделается, я привычный. Да и Алаяку тяжело туда-сюда ходить. Приходи завтра с утра.
Гюлыпан ушла. Мурат посидел еще немного, бездумно глядя на горы, и лег спать.
Ночью пошел дождь, и шалаш тут же потек. От холода и сырости Мурат не мог заснуть, к утру у него зуб на зуб не попадал, начался сильный кашель. Но когда пришла Гюльшан, она увидела его с лопатой в руках. Он хмуро взглянул на нее покрасневшими глазами и отвернулся.
Через полчаса Гюлыпан взмолилась:
— Муке, пойдемте домой! Вы же больны!
— Нет, ничего, — отговорился Мурат, но вскоре и сам понял, что работать не может. Надо было уходить домой, пока он совсем не разболелся.
Половину дороги он прошел пешком, но потом все-таки пришлось взгромоздиться на Алаяка. Потом он с трудом мог вспомнить, как добрались они до дома, как Гюлынан помогала ему слезть с коня. Он хотел пойти к себе, но Айша-апа и Гюлыпан подхватили его под руки и ввели в свой дом.
К счастью, на этот раз болезнь оказалась не такой тяжелой, как два года назад. Айша-апа с помощью Гюлынан зарезала козленка, поколдовала над травами, составляя какой-то особенно целительный настой,— и уже через неделю Мурат поднялся на ноги. Но о том, чтобы вновь отправиться на Кок-Джайык, и речи быть не могло. Всю эту неделю Гюлыпан с утра уходила туда и возвращалась поздно вечером измученная. Когда Мурат увидел, как она бредет по дороге, едва переставляя ноги, он сказал:
— Хватит.
— Мало вскопано,— вздохнула Гюлыпан.
— Хватит сколько есть,— повторил Мурат.— Да и сеять уже пора. Завтра пойдем вместе.
— Вы же еще больны...
— Ладно, посмотрим,— буркнул Мурат.
Но на следующее утро Айша-апа категорически запретила ему идти на Кок-Джайык. Мурату пришлось согласиться, он сам чувствовал, что еще слишком слаб. Гюлыпан сказала:
— Я все сама сделаю. Да и что там сложного?
И она ушла одна.
Через две недели Мурат окреп настолько, что решил отправиться на поле, посмотреть всходы. Вернулся он подавленный, молча сел за стол.
— Что случилось, Муке? — тревожно спросила Айша-апа.
— На поле ничего не взошло.
Гюлыпан побледнела. Мурат, ни на кого не глядя, продолжал:
— Совсем ничего, ни одного ростка. А ведь в прошлом году в это время всходы уже были.
Айша-апа попыталась утешить его:
— Не расстраивайся, сынок. Год на год не приходится. Надо подождать, ведь настоящего тепла еще не было.
Но всходы так и не появились. Гюлыпан ходила с убитым видом, ей казалось, что Мурат во всем винит ее, такой мрачный был он, совсем не смотрел на нее. Набравшись духу, она спросила у него:
— Вы сердитесь на меня?
— Я? На тебя? — с удивлением спросил Мурат.— За что я должен на тебя сердиться?
— Я все сделала так, как и вы в прошлом году. А всходов почему-то нет.
— Я и сам не понимаю, в чем дело,— вздохнул Мурат.— Может быть, заморозками прихватило, когда семена проросли. Что теперь говорить об этом... Надо думать, как дальше жить.
— Ничего, Муке,— сказала Айша-апа.— Кое-какие запасы есть. Экономить, конечно, придется, да ведь нам к этому не привыкать.
— А я попытаюсь еще на охоту сходить. Может, архара подстрелю.
На охоту Мурат ходил уже дважды в прошлом году, но оба раза безуспешно, только однажды он издали увидел небольшое стадо архаров, но на выстрел они его не подпустили. И теперь он отправился на охоту без особой надежды на успех.
В действительности все оказалось даже хуже, чем он предполагал,— Мурат со страхом обнаружил, что. стал плохо видеть. Стоило чуть напрячь глаза, и словно какая-то пелена застилала их. Все же он поднялся почти до ледника и даже выследил архаров, подобрался к ним с подветренной стороны, сделал три выстрела, но безрезультатно. Нет, видно, на охотничьи трофеи надежды мало. Разве что ближе к зиме, когда архары будут спускаться вниз, устроить засаду...
На сенокос отправились вдвоем с Гюлынан. Просилась Изат, но надо было кому-то следить за приборами, и она с большой неохотой осталась.
Вечером он сказал Гюлыпан, чтобы она шла домой.
— Я могу и остаться,— робко сказала Гюлыпан,— сейчас ночи теплые.
— Нет! — отрезал Мурат, и Гюлынан молча ушла, затаив обиду.— Завтра не приходи, я сам управлюсь,— уже вдогонку кинул Мурат.
Гюлыпан едва не расплакалась. Почему он с ней так? В чем она провинилась?
А Мурат развел костер и, с тоской глядя на огонь, вспоминал случай, бывший зимой. Морозы стояли под пятьдесят, дома у него всегда было холодно, и однажды вечером он засиделся после ужина дольше обычного. А когда собрался уходить, невольно передернул плечами, представив настывший дом, пар от своего дыхания, ледяную постель. Айша-апа поняла его, предложила:
— Оставайся здесь, у тебя же холодно.
Она уже несколько раз говорила ему так, но Мурат неизменно отказывался. А в тот раз согласился, не выдержал... Гюлыпан постелила ему на полу, возле печки, и он, укрывшись чапаном, скоро уснул. И вдруг как будто что-то толкнуло его во сне, он открыл глаза и увидел Гюлыпан, стоящую у окна. Ярко светила луна. Гюлыпан, в одной ночной рубашке, довольно долго стояла у окна, потом потянулась, сцепив руки на затылке, повернулась и медленно пошла к своей постели. Мурат был уверен, что она смотрит на него... Но что было в этом ее взгляде? Что могло быть? Почему она иногда так боится его? Конечно, настроение у него в последнее время не сахар, давно уже разучился улыбаться, но неужели она не понимает, что дело не в ней, а в их проклятой жизни? А впрочем, она ведь еще очень молода, может и не понимать того, что для него кажется естественным...
Смерть Дарийки и Сакинай напрочь выжгла в нем влечение к Гюлынан. Теперь она была для него скорее как родственница, почти такой же ребенок, как Изат, и он заботился о том, чтобы она не надрывалась, не простужалась, чтобы в их доме было тепло... А она все это воспринимает как-то не так, часто обижается по пустякам. А разве на родственников принято обижаться? А может быть, для нее он вовсе не как родственник? Может, что-то другое, чего он так хотел до смерти Дарийки и Сакинай? Да нет, откуда... Стоит только посмотреть на него. Седой изможденный старик с черной дырой во рту, брызжущий слюной... «Ах, Гюкю, Гюкю... Не было у нас ничего с тобой и теперь уж точно не будет. Все выгорело в душе. Пустота. И в голове ничего, кроме одной мысли — выжить. Выжить самому и вас сохранить...»
Она все-таки пришла на следующий день, сказала, потупившись:
— Апа... она говорит, что надо собрать прошлогодние колосья.
— Да откуда? Мы же все собрали.
— Она говорит, обязательно должны быть, надо*только смотреть повнимательнее...
— Ну смотри,— махнул рукой Мурат.
И тут оказалась права мудрая Айша-апа — к вечеру Гюльшан собрала колосьев чуть ли не полмешка. Конечно, не нарочно они прошлым летом оставили их на стерне, но ведь тогда казалось, что хлеба много, не за каждым колоском и нагнешься. Вернулись они в тот день вместе, разделив ношу поровну. А через три дня снова отправились вдвоем. Мурат ворошил сено, косил, а Гюлыпан буквально на коленях ползала по полю, разгребая колючую стерню, и набрала еще четверть мешка.
И, как бы в наказание за такую «удачу», пришла беда — исчез однорогий козел. Мурат, Гюлыпан и Изат долго искали его, но козел как сквозь землю провалился. Решили — сорвался с какой-нибудь кручи, и поиски прекратили.
XIX
Осень в горах недолгая, но в тот год она оказалась чересчур уж короткой, уже в середине октября наступила зима. И прежде зимы здесь мягкими не бывали, но эта выдалась особенно суровой — в январе: морозы то и дело переваливали за пятьдесят. Алаяк еле выжил, Мурат укутывал его всем, чем мог, но каждое утро со страхом открывал стойло: вдруг околел? Одного козленка забили, а второго вместе с Сурэчки перевели в дом.
И вновь время будто остановилось... Менялись даты в журнале наблюдений, но что могла значить одна цифра? Короткий день сменялся длинной ночью, неотличимой от десятков других ночей. Разве что темнота давила больше, чем в предыдущие зимы,— керосина почти не оставалось, Мурат берег его для фонаря, с которым ходил на станцию. И от большого ящика свечей, завезенного весной сорок первого, тоже почти ничего не осталось, и они коротали вечера при скудном свете, идущем из открытой дверцы печки, и рано ложились спать. Теперь Мурат все чаще оставался на ночь в доме Айши-апа — дрова тоже надо было экономить, и он редко топил у себя, лишь бы стены не промерзли насквозь.
В феврале морозы пошли на убыль, и Мурат перебрался к себе. Виновато смотрела на него Гюлыпан, когда он приходил обедать. Уговаривала Айша-апа: «Зачем тебе быть одному, холодно там». Мурат отмалчивался, вечерами недолго сидел после ужина и уходил в свой дом, топил печь, смотрел на красноватые отблески пламени. Одиночество уже давно не тяготило его. Как-то он даже подумал, что ему трудно будет с людьми, когда они спустятся вниз. И разве в доме Айшиапа он не был так же одинок, как здесь, в своем пустом, холодном доме?
И наконец-то замерзшее время тяжело сдвинулось с места и поначалу медленно, а затем все быстрее покатилось к весне. Новрус, мусульманский Новый год... Ходила по дому торжественная Айша-апа с дымящейся веткой арчи, истово молилась, читала суры из Корана. Решила забить козленка. Последнего... Заперли Сурэчки в загоне, но она тонко, пронзительно закричала, учуяв запах крови. Тревожно сжалось сердце Айши-апа: не к добру этот странный, чуть ли не человеческий крик. Мурат освежевал козленка, повесил шкуру на проволоку.
Айша-апа вспомнила:
— Гюкю, повесь и другую шкуру. Боюсь, не протухла
бы.
Гюлыпан вынесла шкуру козленка, забитого зимой, и тоже повесила на проволоку. Айша-апа отвернулась, сказала, подумав, Мурату:
— Не выпускайте пока Сурэчки.
Мурат с удивлением взглянул на нее, но согласился, пожав плечами:
— Хорошо, апа.
Айша-апа думала о Сурэчки: неразумное животное, а как закричала, когда козленка резали... Никогда такого не было. Сколько уже козлят принесла она, и все под нож пошли, а никогда так не кричала... Не к добру...
Мурат решил сделать на станции генеральную уборку. Протирал приборы, разбирал бумаги, старые журналы. Тут же крутилась Изат. Вдруг она воскликнула:
— Дядя Мурат, а что там такое?
— Где? — не понял Мурат.
— Да вон, под журналами... Книга, да?
И такая робкая еще, но радостная надежда прозвучала в ее голосе. Книга... Изат давно прочитала все, что нашлось во всех трех домах: «Коджоджаша», давно уже выученного наизусть, разрозненные части «Манаса», обрывки газет, даже метеорологические инструкции,— а тут вдруг книга... Мурат вытащил ее. Ни обложки, ни переплета, ни даже названия.
— Дядя Мурат,— умоляюще сказала Изат, прижав руки к груди,— дай ее мне.
— Конечно, возьми.— Мурат протянул ей книгу.
Изат тут же стала листать ее, жадно скользила взглядом по строчкам. Пыталась понять: «Изображение объективных процессов природы, а также в известной степени социально- политическая проблематика...» И дальше так — длинные, непонятные предложения, пока доберешься до конца, забываешь, что было в начале, и, сколько ни перечитывай, все равно непонятно...
— Дядя Мурат, что такое «социально-политическая проблематика» ?
— Что? — Мурат взял книгу, стал читать.— Н-да, это так просто не объяснишь... Дома разберемся, надо сначала убраться.
Изат принялась помогать ему, но краем глаза посматривала на книгу. Пусть и непонятно написано, но ведь на киргизском языке, это можно читать, и она прочтет десять, сто раз, но что-нибудь да поймет. И потом, там много картинок, да не простых, а цветных, можно долго рассматривать их.
Дома она сразу уселась за книгу, и тут же пришлось обратиться к Мурату:
— Что это такое?
Мурат прочел: «В живописи XVII века.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32