.. Как быть? Уехать отсюда я не могу, здесь моя работа, и сделать ее, кроме меня, некому. Конечно, трудное у нас положение, но ведь не безвыходное. И крыша над головой есть, и голодать нам еще не приходилось... Продержаться бы до осени...
— А что осенью? — пристально глядела на него Айша- апа.— Или у нас есть засеянные поля, чтобы ждать от них урожая?
— Вот об этом я и хотел посоветоваться с вами... Может быть, сейчас съездить в центр, привезти мешок-другой пшеницы и засеять, пока время не ушло?
— Где?
— Да можно на Кок-Джайыке, земля там хорошая, вода близко, сделаем арыки — и будем к осени с зерном.
— А как же ты думаешь вспахать? Ведь у нас даже сохи нет. Или тоже из центра повезешь? На чем? Лошадь-то у нас всего одна.
— Сделаю буурсун1.
Айша-апа с сомнением покачала головой:
— Много ли буурсуном напашешь? Там ведь целина, ее и настоящей сохой трудно будет поднять. К тому же Алаяк — лошадь верховая, к пахоте он не приучен...
— Значит, будем лопатами копать,— упрямо сказал Мурат.
— Намучаетесь.
— Но ведь что-то делать надо!. Не ждать же, когда манна небесная посыплется!
Задумалась Айша-апа. Мурат с нетерпением ждал ее слов.
1 Буурсун — самодельный лемех.
— Ты прав, сынок, что-то делать надо... Ну давайте соберемся все, обсудим.
— Изат! — Обрадованный Мурат повернулся к девочке.— Сбегай позови Дарийку и Гюлыпан.
Совещались недолго — по всему выходило, что другого выхода нет. Кроме, конечно, одного — всем отправляться вниз. Но об этом даже не заговаривали.
Мурат на следующий же день принялся мастерить буурсун. Он еще в детстве видел, как это делается. Тщательно обстругал две жерди, скрепил их поперечинами, нашлось и железо для наконечника. Тяжеловатое получилось сооружение, но, похоже, довольно прочное. Лишь бы Алаяк потянул... Надо было еще борону соорудить. На счастье, отыскался ящик крупных гвоздей, оставшихся еще с тех времен, когда строилась станция, и Мурат управился с бороной довольно быстро.
На третий день все, кроме Айши-апа и Изат, выехали на Кок-Джайык.
Не так-то просто оказалось надеть на Алаяка хомут, он никак не мог понять, что это за странная и неудобная штука, в которую пытаются вдеть его голову, и все пытался встать на дыбы, но наконец-то смирился. Мурат вытер пот со лба, оглядел стоявших поодаль женщин:
— Ну что, начнем? Кто поведет Алаяка? Может, ты, Сакинай?
— Хорошо, — согласилась она.
Дернулся Алаяк, Мурат с силой нажал на ручки буурсуна — и потянулась первая борозда. Она была неровной и не слишком-то глубокой, но она была! И прежде неведомый в этих горах острый влажный запах свежевспаханной земли разносился вокруг... И все ровнее тянул Алаяк, начиная понимать, что ему не избавиться от этой не столько тяжелой, сколько непривычной и унизительной для него работы... Мурат не спускал глаз с буурсуна. Только бы он выдержал, только бы не наткнуться на камень или какой-нибудь корень, только бы не рванул Алаяк, испугавшись чего-нибудь... А самое главное — были бы целы мешки с зерном, спрятанные в Конул-Джаре, иначе вся работа полетит к черту, и тогда уж точно не останется иного выхода, как перекочевать вниз...
Земля, против ожидания, оказалась не такой уж жесткой, и Мурат окончательно воспрянул духом. «Не-ет, мы еще повоюем, проклятая скотина Адольф Гитлер, чума на весь твой род до десятого колена... Понадобится — я зубами буду
грызть эту землю, но зерно посажу, и вырастет урожай, и я останусь здесь и буду работать, работать, работать, до тех пор, пока это будет нужно, пока не получу приказ спускаться вниз! Ты, исчадие зла, ничего не знаешь ни обо мне, ни о маленькой Изат, ни обо всех нас, но мы есть, нас много — тысячи, миллионы,— и наших сил хватит, чтобы в конце концов свернуть тебе шею, и ты сдохнешь, как бешеная собака, которая перед смертью пытается укусить себя за хвост!»
Пролегла первая борозда... И хоть невелико плато Кок- Джайык, но хорошо было видно, как много еще таких борозд понадобится, чтобы вспахать его. И все-таки — уже на одну меньше, чем всего несколько минут назад... «Ничего,— улыбнулся Мурат спекшимися губами,— глаза боятся — руки делают... Вспашем...»
Он оглянулся. Дарийка и Гюлыпан сидели поодаль. Мурат крикнул:
— Эй, вы что, на той явились? Шевелитесь! Дома договорите!
Дарийка оглянулась, сделала недовольную гримасу:
— О чем ты говоришь? Мы вовсе не разговариваем.
— А что же вы делаете?
— Да вот,— насмешливо хмыкнула Дарийка,— Гюлыпан горам жалуется.
— Как это жалуется?
— А это ты у нее самой спроси!
Гюлыпан будто и не услышала их перепалки, она сидела, подперев голову руками, и беззвучно шевелила губами.
Мурат пожал плечами. Чудная все-таки эта Гюлыпан... Что толку жаловаться горам, разве они поймут что-нибудь? И в том письме к Тургунбеку тоже все горы, горы... Но ведь там были стихи. Может быть, она и сейчас стихи сочиняет? Тоже, нашла время... И вид какой-то странный, будто и в самом деле не слышала ничего. А может, так и есть? Может, все поэты не от мира сего? Да вот беда, жить-то приходится именно в «сем мире», непрестанно думать о хлебе насущном... А сейчас каждый день дорог. Гюлыпан и Дарийке придется здорово поработать — на склонах с буурсуном ничего не выйдет, надо лопатами. И не копать там нельзя, надо каждый клочок земли использовать...
Мурат начал вторую борозду.
— Эй, Гюкю, закончила свои заклинания? — насмешливо спросила Дарийка.
— Что? — Гюлыпан словно очнулась, виновато посмотрела на нее.
— Заклинания, говорю, свои закончила? — Голос Дарийки звучал уже помягче, но насмешка все еще слышалась в нем.— А может, ты молилась, как апа?
Гюлыпан молча отвернулась. Дарийка вздохнула.
— Никак не могу понять тебя... До чего вы иногда похожи бываете — что ты, что апа... Все бормочете, будто разговариваете с какими-то невидимыми волшебными духами... Но апа — понятно, коран читает, молитвы, все на арабском языке, нам все равно не понять, в медресе не учились, к муллам не обращались... Но ты-то вроде по-киргизски бормочешь, а все равно непонятно — к кому обращаешься, зачем, чего просишь? Ну, чего молчишь?
Гюлыпан зябко передернула плечами, спросила, не поворачиваясь:
— Пойдем копать?
— Ишь ты...— хмыкнула Дарийка.— По работе соскучилась? Ну, пойдем копать...
По всему видно было, что нечасто Гюлыпан приходилось сталкиваться с лопатой... Нога ее то и дело срывалась с заступа, забирала она слишком большой кусок земли и с трудом выворачивала, неумело разбивала, оставляя крупные комья. Дарийка, понаблюдав за ней с минуту, сказала:
— Э, так не пойдет... Смотри, как я делаю. Не бери слишком много, спина заболит. И разбивай получше, иначе толку не будет.
Гюлыпан кивнула. Всего минут пятнадцать прошло, а спина у нее заболела так, будто весь день работала. Оказывается, и в таком простом деле сноровка нужна... Что делать, не приходилось прежде такой работой заниматься... Пахать — да, и то одно лето, да и что там была за работа — коня вести. Все Тургунбек делал. И всегда следил за тем, чтобы она не устала, чуть что — и говорит: «Отдохни, Гюкю, я сам все сделаю...» И песни для нее пел. Когда-то еще доведется услышать его песни... Господи, хоть бы он живой вернулся...
Солнце палило нестерпимо, и таким маленьким был этот клочок вскопанной земли... Хотелось бросить лопату и лечь, но Гюлыпан гнала от себя эти мысли. Нельзя... Конечно, за Дарийкой ей не угнаться, но надо сделать все, что в ее силах... Но неужели им придется еще одну зиму провести здесь? Выходит, так, иначе зачем вся эта работа? Вроде бы все сошлись на том, что на всякий случай надо посадить
пшеницу, но наверняка не только у нее было ощущение, что этот «всякий случай» — самая настоящая реальность, и от того, как они сейчас будут работать, зависит все — их жизнь в первую очередь... И нельзя, нельзя хоть в чем-то давать себе поблажку... Надо помочь Мурату. Все ведь на нем. Господи, как ему тяжело... Высох весь, и лицо все время мрачное... Наверно, переживает из-за всех них... Но как же тяжело все это копание... Хорошо Дарийке — она с детства к такой работе приучена. По ней даже и не видно, что устала. Так копает, будто ей это удовольствие доставляет... А что, может, и в самом деле так? Это тебе как наказание божие, а она ведь любит работать... Вон как лихо расправляется с комьями земли. Да и вообще на нее приятно смотреть. Не скажешь, что это уже зрелая женщина, мать почти взрослой дочери. И лицо молодое, и фигура девичья, а главное — исходит от нее какое-то успокаивающее чувство уверенности, смотришь на нее, и начинает казаться, что жизнь прекрасна, несмотря на все ее тяготы. Откуда у нее это? Счастливое свойство характера? Наверно... Вот ей, Гюлыпан, никак не удается смотреть на мир только со светлой стороны. Вдруг накатит какое-то смутное, словами не выразимое чувство печали, а почему, отчего — и самой непонятно. И всех жалко становится, а себя — больше всех. И за то, что живем на этой земле, и за то, что умрем когда-нибудь и ничего больше не увидим, не узнаем... Интересно, а к Дарийке приходят когда-нибудь такие мысли? Или все у нее просто и понятно: живи, пока живется, радуйся каждому новому дню, а придет время — и о смерти можно задуматься... Как знать... Может быть, она только на людях такая беспечная и жизнерадостная, а наедине с собой совсем другая?
Гюлыпан вдруг представила, что Дарийки с ними нет. Да, нелегко было бы им тогда... Она, Гюлыпан, со своей печалью, хмурый Мурат с нескончаемыми заботами, вечно подозрительная и ревнивая Сакинай, угасающая Айша-апа и маленькая Изат... Как, оказывается, много может значить один человек...
— Эй, Гюкю, — позвала Дарийка.— Что молчишь, будто воды в рот набрала? Может, отдохнем?
Гюлыпан разогнулась, согласилась с улыбкой:
— А что, можно.
И с завистью посмотрела на веселую, будто совсем не уставшую Дарийку. Вряд ли ей так уж требовался отдых. Наверно, пожалела ее, Гюлыпан...
— А что, подружка, неплохо поработали, а? — Дарийка
подмигнула.— Глядишь, Мурат нам благодарность объявит, а то и премию какую-нибудь даст.
Гюлыпан, держась руками за поясницу, огляделась. Да, явно пыталась подбодрить ее Дарийка... Сделано-то было с гулькин нос. А сколько еще предстоит... В общем, начать да кончить...
— Не унывай, Гюкю, — тут же уловила ее настроение Дарийка.— Ничего страшного. Это поначалу кажется трудно, а втянешься — лопата сама копать будет, только успевай за ней поворачиваться.
Подошли Мурат и Сакинай, оба потные, уставшие. Мурат освободил Алаяка от хомута и пустил пастись. Лицо его, обметанное неряшливой щетиной, было такое мрачное, что у Дарийки невольно сжалось сердце. «С Сакинай, что ли, поссорился?» — подумала она, участливо спросила:
— Ну, как там наш буурсун?
— Ха! — злобно оскалился Мурат.— Наш буурсун! Был буурсун! Был, да весь вышел!
— Что случилось? — испуганно спросила Дарийка.
Мурат только махнул рукой. Сакинай тихо сказала:
— Сломался буурсун.
— Дайте воды! — раздраженно приказал Мурат.
Гюлыпан торопливо налила чаю и подала Мурату, он
одним махом выпил и протянул чашку:
— Еще!
Гюлыпан, споткнувшись о взгляд Сакинай, налила еще.
— А починить его можно? — осторожно спросила Дарийка.
— Да можно, наверно, — не сразу отозвался Мурат.— Но боюсь, толку от этого не будет. Да и Алаяк не приспособлен к пахоте...— Он посмотрел на коня и сплюнул в сердцах: — У, сволочь, как жрать — так он первый, а как работать — так нет его...
Наступило тягостное молчание. Мурат сидел, понуро опустив голову, и все боялись заговорить с ним. Наконец он хрипло заговорил:
— Ладно, все как-нибудь уладится и Вы пока работайте, а я съезжу за инструментами и лопатами. Что делать, жить-то надо. Не получится с буурсуном, будем копать лопатами, другого выхода у нас нет.
Мурат вернулся к вечеру и до темноты возился с буурсуном. Закончив, тоскливо оглядел свою работу, покачал головой. Он заранее не верил в удачу.
И точно — на следующее утро уже на первой борозде
Алаяк рванул так, что буурсун снова разломился надвое.
— Ты, скотина! — в бешенстве заорал Мурат,— Я тебя!..
Алаяк от неожиданности присел и, прижав уши, медленно
побрел по полю с обломками буурсуна. Испуганная Сакинай едва успела отскочить от него, выпустив поводья.
Мурат сел на землю, обхватив голову руками. Его била крупная дрожь, задергалась левая щека, и он испугался — вдруг начинается приступ? «Нет,— приказал он себе.— Нельзя! Нельзя!! Успокойся, возьми себя в руки, ты не имеешь права сейчас болеть... Ты еще минуту посидишь, потом встанешь и пойдешь к Алаяку. Бедная лошадь ни в чем не виновата...»
— Муке...— тихо позвала Сакинай.
Мурат поднял голову, неприязненно спросил:
— Чего тебе?
— Не расстраивайся так, Муке...
Он отвернулся от нее, с горечью усмехнулся: «Не расстраивайся...» Других слов у нее не нашлось. Как будто чапан на локте порвался, стоит ли по этому поводу расстраиваться?
Он встал и побрел к Алаяку. Тот долго не подпускал его, боязливо косился налитым кровью глазом и наконец каменно застыл, не отвечая на ласковое поглаживание.
— Прости меня,— бормотал Мурат. — Ты ни в чем не виноват. Это я виноват, я... Дурак, захотел верховую лошадь запрячь в соху... Но я больше не буду тебя запрягать...
Он снял с Алаяка хомут, оттащил в сторону обломки буурсуна и направился к женщинам.
— Вот что, родные мои,— негромко заговорил он, когда все уселись в кружок.— На буурсун никакой надежды нет. Значит, придется копать лопатами. Понимаю, что тяжело, но другого выхода у нас нет...
Он обвел их внимательным взглядом. Дарийка улыбнулась:
— Муке, мы все понимаем... Ну, не вышло с буурсуном — и черт с ним. Что же делать, будем копать.
— Конечно,— поддержала ее Гюлыпан.
И только Сакинай промолчала, уныло уставившись в землю перед собой.
Пять дней продолжалась эта каторжная работа. Вставали на рассвете, торопливо и скудно завтракали, Мурат точил лопаты, и все четверо унылой вереницей шли к кромке ископанного поля. Особенно тяжело приходилось Сакинай. Уже с утра на ее изможденном лице проступала печать
усталости. Она не жаловалась. Что толку? Да и кому жаловаться? Мурату? Он почти и не смотрит на нее, слова ласкового за весь день не скажет. А впрочем, куда уж тут до ласки... Он совсем почти перестал разговаривать. Да и о чем говорить? Не о работе же... Вот она, перед ними, эта проклятая работа: высокогорная целина, тяжелая, проросшая корнями трав земля, надо навалиться всем телом, чтобы лопата вошла в нее, вывернуть наружу, надсаживая ноющий живот, разбить на мелкие комочки и снова навалиться на заступ... И так час за часом, день за днем... Сакинай копала до тех пор, пока не начинало темнеть в глазах, садилась ненадолго, вытирая вспухшее обильной нездоровой влагой лицо, и снова бралась за лопату. Но как ни старалась она, а все равно получалось, что она делала меньше всех... А однажды режущей болью полыхнуло в левой стороне груди, она опустилась на колени и сунулась лицом прямо в жирную, тошнотворно пахнущую землю, у нее хлынула из носа кровь, и, боясь захлебнуться ею, она с трудом повернулась на бок. В глаза ей ударило большое предзакатное солнце, странно померкшее вдруг, и Сакинай испугалась: «Неужели умираю?» Она, как обычно, шла последней, и никто не видел, как она упала. «Спасите меня!» —- хотелось крикнуть ей, но вместо крика вырвался какой-то жуткий, нечеловеческий хрип, на который разом и оглянулись все. Первой бросилась к ней Дарийка:
— Сакинай, что с тобой? О господи! Гюлыпан, воды!
Гюлыпан быстро принесла воды, Дарийка бережно обмыла
лицо Сакинай, дала выпить. Мурат стоял поодаль, опираясь на черенок лопаты, угрюмо смотрел на них. И когда Сакинай задышала наконец спокойно, он коротко бросил:
— Иди в шалаш!
И, не дожидаясь, пока Сакинай с помощью Дарийки укроется в шалаше, Мурат яростно вонзил лопату в землю.
Дарийка еще несколько минут посидела с ней. Боль в груди утихла, и Сакинай сказала:
— Ты иди, мне уже лучше.
Дарийка поднялась:
— Ладно. Только ты не вставай, отлежись.
— Хорошо,— согласилась Сакинай.
Но через полчаса она поднялась, прислушалась к себе — как будто ничего не болело, только испарина выступила на лбу да подрагивали колени. Но когда она взялась за лопату, Мурат услышал, резко обернулся и вдруг закричал:
— Я кому сказал, чтобы сидела в шалаше и носу не высовывала? Кто тут будет возиться с тобой? Ты мне живая
нужна, а не мертвая! И вы тоже! 1- повернувшись к Гюль- шан и Дарийке, с яростью сказал Мурат.— Живые, а не мертвые! Кто вас гонит, черт бы вас всех побрал! Чувствуете, что устали,— сядьте, отдохните, полежите в тени. Я, что ли, за вами следить буду? Сколько успеем, столько и сделаем! Не подыхать же нам из-за этой проклятой земли!
— Успокойся, Муке, — негромко сказала Дарийка.— А ты, Сакинай, иди в шалаш.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32